Пугачев

Не аспид из немецкой сказки, он слов «великая резня»
не знал, но смертью был обласкан и, именем его маня,
ждала злодейка западня и заливала красной краской
и раздувала жар огня и отсвет на клинок дамасский
и рукоятку кистеня ложился как плясун заправский
бедовым вывертом пьяня и сумасшедшим ритмом пляски.
А тут еще и бабы ласки – защита крепче чем броня.

За вереницею Петров не разглядеть им Емельяна,
он был уже не Пугачев  когда возникнул из тумана
и вынул ножик из кармана и крестик синенький, царёв,
без кривды, лжи и без изъяна он над толпой щербатых ртов
рукой пропойцы и буяна поднял и - ко всему готов –
с улыбкой сладкой, окаянной, на стены волжских городов
повесил головы врагов. И стены заросли бурьяном.

Но кто сказал, что он жесток? Те немцы, что за кражу репы
безусых брали на шесток и головой тянули к небу
тупому сброду на потребу, тупому сброду на урок?
А после, заказав молебен, кивали важно на восток,
мешая вместе быль и небыль и подводя такой итог,
что дальше уж что хочешь требуй, изобретай любой порок –
слова просыплются в песок, а скажут – это выпал жребий.

Дойти бы только до Казани, а там уже и край земли
и вся большая степь за нами и мы свободу обрели …
Ох славно городки пожгли и многих, многих наказали,
народу тьму перевели и на пожарищах плясали,
под знаком сабли и петли башкою пьяною дерзали,
почти на царствие взошли, а протрезвели и зассали.
Где есть вино, там нет печали. Душа как сука - все скулит.

Но кончено. И только к морю плоты повешенных плывут
и бабы дуры воют с горя и свищет на майдане кнут
и воровские избы жгут. Ох и народец – вор на воре,
кругом – пройдоха или шут, им только б пить и вечно спорить,
привяжешь, так они сбегут, бельё оставишь на заборе –
сорвут и все в кабак снесут, а уж немного подзадорить –
на этом бешеном просторе царем любого назовут.