Лина Костенко. Маруся Чурай. Раздел 7

              Перевод с украинского
              романа в стихах Лины Костенко

              "МАРУСЯ ЧУРАЙ"


Раздел 7
ДЕДОВА БАЛКА

Зима старые крыши залатала.
Снег розово меняется в полях.
На все врата закрытая Полтава
дозор козацкий выслала на шлях.
Несколько душ, у них зоркие очи.
Меж ними Искра и Лесько Черкес.
Снега, снега... Следы ещё лишь волчьи.
Пустая степь и тишина с небес.
Грызут удила кони в нетерпенье.
Позёмку ветр порывистый несёт.
Снега, снега... С какой бы то печали
так тихо всё? И тихо так – не всё.
Окрестных хуторов притаенность глухая.
Кто-то идёт в Полтаву, вон, с мешком.
И даль на все четыре края
перекрестилась чёрным ветряком,
...Стара моя Полтавонька, Олтава!
Ты после гибели раз каждый молода.
Ох, сколько тех колоколов отколотало,
опустошала как тебя орда!
И как летали стрелы половецкие
и клокотали степные орлы!
Лет прошлых воскресения мертвецкие
густым тебя молчанием оплели.
Что оставалось от твоей красы?
Дворов безлюдных полеглые тыны,
меж пепелищ некопаные огороды,
где рыли землю дикие кабаны.
Потом уж снова на том пустыре,
несеянные, как цветы, трава,
пробились люди и глаза протёрли, –
Полтавонька, ты всё-таки жива?!
Плакучие ивы отплакали в воду
горкую пыль тех отболелых лет.
Из подземных нор затравленную свободу
под руки выводила ты на свет.
Позарастали рутою* руины.                (полукустарник, растет в диком
                состоянии в
                южной Европе и Крыму, по
                каменистым,
                освещенным солнцем, местам)
И снова голос твой тоскою приумолк.
В твоих лесах, над водами твоими
своим богам молился князь Витовт.
Минали дни. Взрослела ты годами.
Шла в небо и врастала в грунт.
Тебя обнял железными руками
чужой король, несытый Сигизмунд.
И снова, снова, снова подъяремна!
Иль уж себе мы помощь не дадим никак,
что и Вишневецкий, выродок Ярема,
свой собственный палач, в ярмо тебя запряг?!
Снова закат – как будто багряница.
И вновь надежда в отчаянии обмана.
Где пал Павлюк, там вырос Остряница,
все кандалы поразрывал Богдан!
И вновь беда. Ведь не прошло и года, –
как в Белой Церкви составлена угода*.     (соглашение)
И снова ты дана на поругание,
и снова панство движет на Полтаву.
Чтоб вновь тебя поставить на колени,
чтоб ты была рабою, как и прежде.
Вон снова люди с хуторов окрестных
в крепость твою все потянулись степью.
Идёт, бежит – всё, что ни есть живого.
Гонит коров, хромает по обочинам.
О древний город, приученный к осаде,
какой тревожной будет эта ночь!
...Дозор козацкий высматривает шлях, –
по самый горизонт пусто в полях.
Теперь паны пройдут пусть хоть облавой,
там уж стоят заброшены дворы –
окрестные людские за Полтавой,
немногочисленные хуторы.
Пустыня, степь...
ворон голодный гвалт...
И некому ни с кем заговорить.
Только дымок из Дедовой из Балки
курит себе на небо и курит...
Там дед живёт, тот самый дед Галерник,
бессмертный дед, отшельник и химерник,
что, лет так двадцать будучи в неволе,
когда ещё вернулся, но и теперь,
что не вырезывает, всё у него невольно
выходит вроде маленьких галер.
Ложки, чесночницы, различные блюдца,
миски косарские с ушками, солонки.
А уж такую, всю в резьбе и ловкую,
никто не сделает так ступку-салотовку.
То вынесет в Полтаву, а то – в сёлах
(как не сугробы, конечно, и не дожди).
Поэтому в турецких дедовых галерах
Полтава и заталкивает борщи.
Нигде души уж нет на горизонте,
только из Дедовой из Балки – дым.
Это, наверно, в том своём овраге
на всю-то степь остался он один.
– Эй, дед, а дед, ведь от дороги близко!
Эй, дед, а дед, вы там ещё живы?
– И то сказать – иль то впервые войско
здесь у меня пройдёт по голове?
Придвинул пень, – это скамеечка-ослоник.
И сел строгать из липы он половник.
В доме тепло. И пахнет древесиной.
Корней полно и всяческой резьбы.
Под матицей*, меж маком и калиной,        (потолочная балка)
куски сухие липы и вербы.
Иван сказал: – Говорили добрые люди,
это ж декабрь, лето ещё когда.
Пройдёт здесь войско, кто знает, как там будет.
В Полтаве б вам то время переждать.
– Не хочу людям задавать мороки,
сиднем сидеть на чужой печи.
У меня дом здесь свой, неплохо,
свой домовой, свои ухваты-рогачи.
Какую уж я зиму перетопал.
И домовой со мною домовал.
Вот на лежанке он сидел вчера, –
смеялся, плакал, руку подавал.
Если бы я мог быть вам полезным,
а то о сабле думать уже нечего.
А был когда-то такой великовоин! –
от сабель трех ещё не заживлён.
И снова взялся строгать свою ложку.
– Так себе и топаю понемножку.
У бога смерти не прошу.
Ничего, придёт и сама.
Я всё половники строгаю,
а людям есть чего нема.
...Помолчали. Душа искала слов.
Они тяжёлые, не взвесишь их на фунт.
Кончался день. Потрескиванье дров.
В печи горело, словно Трапезунд.
В огне мелькали разные химеры,
резец блестел у деда под рукой.
Плыли по хате крошечные галеры –
чесночницы и поставцы с резьбой...
– Ну, кто о чём, а я о Наливайко…
Она поёт или уже молчит?
– То уж не песни. То подбитая чайка
вот так, упав в степи, кричит.
В ней будто что-то навеки проминуло.
Пришла с богомолья странна и горька.
Так от людей Марусю отвернуло,
что никого уж в хату не пускает.
Всегда одна. Ей ничего не надо.
Всё ей чужое. Здоровья тож нема.
Паломничество, ночёвки под небом...
лишенья вечные... да и тюрьма...
 Не дай бог, может, у неё чахотка.
Я всё боюсь – как хлынет горлом кровь.
Не принимает никакой заботы,
а в доме ж так – ни хлеба и ни дров.
Посоветуйте, дед, вы ж ей как отец.
Неужели она погибнет так сама?!
– В такой беде никто не даст совета.
Ничего не сделаешь. Совета тут нема.
Чего рвёшь ворот? Тебе здесь разве душно?
Э, нет, постой, ничего это не даст.
В жизни главное – это присутствие духа,
тогда и выход найдётся из несчастий.
Душа у тебя должна быть стальною.
Так плакать не достойно козака.
Отец твой, Иван, был Остряницею, –
следующим гетманом после Павлюка.
Ты ж сын его! Души своей не слушай.
Не имеешь права, ты же не Гриша.
Вот пройдет время, кого-то и полюбишь.
Преславен род полтавских Остряниц!
– Да, может, и будет Гандзя или Настя.
А, может быть, и сыном закреплю свой род.
А юж не будет мне на свете счастья,
пока жива она, пока и солнца свет.
Мы с ней родные. От одного мы корня.
Пожалуй, один аист нас принёс.
Отцы у нас бесстрашные, непокорённые
и матери, поседевшие от слёз.
Прошло то время, те грозы отзвучали.
Новые громы скрестились на мечах.
Мы с нею – дети одной печали.
Себя читаю я в её глазах.
Проходят ночи в полусне и в думах,..
И я минаю... и проходят дни...
Она молчит и песнями лишь думает.
И не минают её песни лишь одни.
...Кончился день. Грустна и тонкоброва
смотрела Мария с божника.
Огонь горел, потрескивали дрова,
шелковая стружка бежала с черенка.
Кот спину выгнул в тигровую полоску,
помурлыкал и снова залёг в стружку.
И хате снова не хватило ока:
кто-то промчался, а балка глубокая.
И только снег посыпался с веток.
– Эй, Иван, вон уже поляки!
– Вот мы здесь немного и притрём им роги.
А вы здесь живёте у дороги, –
сказал Иван, поднялся с ослоника.
А дед себе строгает всё половника.
– Никуда, Иван, я не поеду.
А там – на Ворскле и лёд тронется в берегах.
И этим ляхам какая польза с деда?
Живу здесь, как закопанный в снегах.
– Смотрите, дед. Такие там ватаги.
Нигде же никого, жизнью рискуете вы сам.
– С жизнью это так, это игра на шпаги.
Сюда-туда, не опомнишься – уже и там.
– Что ж, извините.
– А за что прощать?
По мне что турок, что литвин, что лях.
...Над самым краем пролетел дозор
и конь из балки вымчался на шлях.
Уж в небе месяц выставил рогульку,
и на пороге намерзает лёд.
А дед зажжёт кориньковую трубку
и долго ещё будет смотреть вслед.
И долго-долго будет вслушиваться
в эту внезапную тишь хуторов.
Жар выгребет из печи, чтобы в хату
на тот дымок чужой кто не забрёл.
Залил тот жар. И вынес головешки.
Ты постоишь в углу здесь, кочерга.
И так вот послонялся он, повештался,
то так оно ещё как будто ничего...

Продолжение   http://stihi.ru/2020/11/07/9968