Луиза Глюк. Faithful and Virtuos Night

Верная и Невинная Ночь
Из сборника: «Верная и Невинная Ночь» 2014.
From book: «Faithful and Virtuous Night» 2014.


Моя история начинается очень просто: Я мог говорить и Я был счастлив.
Или: Я мог говорить, потому Я был счастлив.
Или: Я был счастлив, потому говорил.
Я был подобен яркому свету проходящему через темную комнату.

Если так трудно начать, представьте каково это будет закончить-
На моей кровати, простыни с напечатанными цветными парусниками
передающими, одновременно,  мечту о странствиях (как географические открытия)
и ощущение мягкого покачивания, как в колыбели.

Весна, и занавеси дышат.
Бриз проникает в комнату, принося первых насекомых.
Звуки жужжания напоминают голоса молящихся.

Отдельные
воспоминания огромной памяти.
Точки ясности в тумане, чуть видимые,
подобно маяку одна задача которого
посылать сигнал.

Но в чем настоящая цель маяка?
Это север, он указывает.
А не: Я есть ваш безопасный порт.

К его не удовольствию,  я делил эту комнату со старшим братом.
Чтоб наказать меня,  раз существую, он не давал мне спать, читая
приключенческие истории при свете желтого ночника.

Привычка давнего прошлого:  мой брат на его стороне кровати,
тих, но по собственной воле,
его  светлая голова склонена над руками, его лица не видно-

Во времена о которых я говорю,
мой брат читал книгу он назвал -
эта верная и невинная ночь.
Была ли это ночь в которую он читал,  а я лежал без сна?
Нет - это была ночь задолго до этого, озеро темноты в котором
всплыл камень,  и на камне
меч восстаёт.

Картинки всплывали и исчезали в моей голове,
как шум, как звон насекомых.
Когда не наблюдал за братом, я лежал в маленькой кровати, мы делили,
уставившись в потолок - который никогда не был для меня
избранной частью комнаты.  Он напоминал мне
то, что я не мог видеть, небо, это очевидно, но что больнее,
родителей сидящих на белых облаках в их белых костюмах для путешествий.

И всё же Я тоже был в пути,
в этом случае неощутимо,
из той ночи в следующее утро,
и я тоже был в особом снаряжении:
полосатой пижаме.

Представьте, пожалуйста, весенний день.
Беспечный день: мой день рождения.
Внизу, три подарка на столике для завтрака.

В одной коробке, отглаженные носовые платки с монограммой.
Во второй коробке, цветные карандаши разложены
в три ряда, как школьная фотография.
В последней коробке, книга с названием Мой Первый Читатель.

Моя тётя свернула подарочную упаковочную бумагу;
ленточки  были скатаны в аккуратные шарики.
Мой брат протянул мне плитку шоколада
в серебряной фольге.

И затем, неожиданно, я один.

Наверное дело очень маленького ребёнка
это наблюдать и слушать:

В этом смысле каждый был занят-
Я прислушивался к различным звукам - птиц, которых мы кормили,
роёв проклевывающихся насекомых, малюсенькие, они
ползли вдоль подоконника, к звукам идущим сверху,
звукам швейной машинки моей тёти, прокалывающей
дырки в груде платьев.

Неуёмный, а ты неуёмный?
Вы ожидаете конца дня, чтобы брат вернулся к своей книге?
Чтобы вернулась ночь, верная, невинная,
латающая, на момент, раскол между
вами и вашими родителями?

Это, конечно, не произошло сразу.
А пока, мой день рождения:
странным образом многообещающее начало превратилось
в нескончаемую середину.

Мягкий и поздний Апрель.  Пушистые
облака над головой, плывущие между яблочными  деревьями.
Я беру в руки книгу Мой Первый Читатель, которая оказалась
историей о двух детях - Я не умею читать слова.

На третьей странице появляется собака.
На пятой странице мяч - один из детей
подбросил его выше чем это кажется возможным, и
собака летит по воздуху чтобы схватить мяч.
Об этом и был рассказ.

Я переворачивал страницы. Когда я закончил
Я стал переворачивать снова, и история приобрела форму круга,
подобно зодиаку.  У меня закружилась голова.  Желтый мяч
казался неразборчив, ему было все равно -
дома в руке ребёнка, или в пасти собаки-

Руки подо мной, поднимающие меня.
Они могли быть чьими угодно руками,
Мужчины, женщины.
Слёзы капают на мою оголенную кожу. Чьи слёзы?
Или мы были на дворе под дождем, ожидая машины?

День менял настроение.
Растрескалась широкая  синева, или,
точнее, неожиданно чёрные тучи
Наплыли на лазоревый задник.

Где-то, на оставленных далеко позади берегах времени,
мои мама и папа
подходили к своей последней одиссее,
моя мама с любовью целовала новорожденного, мой папа
подбрасывал моего брата в воздух.

Я сидел у окна, то продолжая
мой первый урок чтения, то
наблюдая бегущее время, это было мое
введение в философию и религию.

Я наверное заснул. Когда я проснулся
небо изменилось. Шёл лёгкий дождь,
делая все очень свежим и обновлённым-

Я продолжала глазеть
на рвение  собаки в её желании слиться
С желтым мячом, вещью
которую вскоре заменят
на другую, скорее всего на мягкую игрушку-

И неожиданно наступил вечер.
Я услышал голос брата
крикнувшего сообщить что он дома.

Каким он кажется взрослым, много старше чем он был этим утром.
Он положил свои книги рядом с зонтом
И пошёл умыть своё лицо.
Манжеты его школьной формы
Болтались ниже его колен.

Вы не представляете какой это шок
для маленького ребенка когда
что-то вечное прервалось.

Звуки, в этом случае, из комнаты для шитья
звучащие как дрель,  но как-то очень далеко-

Исчезли.  Тишина была везде.
И затем, в тишине,  шаги ног.
И затем мы все вместе, моя тётя и мой брат.

Потом чай был подан.
На моем блюдце, кусочек имбирного торта
с одной свечкой в центре,
которую надо было зажечь позже.
Как ты  притих, сказала моя тётя.

Это было правдой-
я не издавал ни звука, мой рот молчал.  И все же
звуки были в моей голове, выраженные,наверное,
как нечто не столь точное, как мысли наверное,
хотя в то время они все ещё казались мне подобными звукам.

Нечто было там где до этого не было ничего.
Или я должен сказать, ничего не было там
но ничего было замарано вопросами -

Вопросы окружили мою голову; они обладали свойством
быть как-то организованными, как планеты-

За окном наступала ночь.   Была ли эта
та последняя ночь, полно-звёздная, пятнистая лунным
светом, подобная раствору консервирующему
все в него погружённое?

Моя тётя зажгла свечу.

Темнота  залила собой землю
и на море ночь плыла
привязанная к деревянному обрубку-

Если бы я мог говорить, что бы я сказал?
Я думаю что я сказал бы
прощай, потому что, в каком-то смысле,
это и было прощание-

И что, что я мог сделать?  Я более
не был дитё.

Я нашел темноту успокаивающей.
Я мог видеть, с трудом, голубое и желтое
парусников на наволочке.

Я был один с моим братом;
мы лежали в темноте, дыша вместе,
глубочайшая близость.

Мне пришло голову что все люди делятся
на тех кто хочет двигаться вперёд
и тех кто хочет вернуться назад,
Или можно сказать, на тех кто хочет продолжать двигаться
И тех кто хочет быть остановленным на лету
как взмахом пылающего меча.

Мой брат взял мою руку.
Вскоре она тоже поплывёт прочь
хотя возможно, в голове моего брата,
она сохранится став воображаемой—

Сумев, в конце концов, начать, как остановиться?
Конечно я просто могу ждать что меня прервут
скажем, как в случае моих родителей, большим деревом -
баржа,так сказать, последний раз
пройдёт между гор.
Это похоже, они говорят, на засыпание,
что я и спешу сделать.

На следующий день, я снова мог говорить.
Моя тётя была бесконечно рада—
казалось мое счастье
передалось ей, но она ведь
и нуждалась в нем больше, ведь она растила двоих детей.

Я смирился со своими сомнениями.
Я проводил свои дни с цветными карандашами
(Я вскоре использовал почти все темного цвета)
хотя то что я видел, как я сказал моей тёте,
было  не столько реальное описание мира
сколько видение его трансформации
после прохождения через мое зияние.

Некоторые вещи, я сказал, как мир весной.

Когда я не был занята миром
Я рисовал портрет мамы
для которого позировала тётя,
державшая, по моей просьбе,
веточку сикомора.

Что касается причин моего молчания:
оно остаётся для меня загадкой,
меньшей в погружении моей души, чем
в ее возвращении, ведь она вернулась с пустыми руками-

Как глубоко зайдёт, эта душа,
как ребёнок в магазине игрушек,
в поисках её матери-

Наверное это как ныряльщик
c запасом воздуха в цилиндре
для изучения глубин только на несколько минут,  или близко к тому,
а затем лёгкие требуют возвращения.

Но что-то, я был уверен, сопротивляется лёгким,
возможно желание смерти -
(Я использую слово душа как компромис).

Конечно, в определенном смысле я был не с пустыми руками:
У меня были мои цветные карандаши.
В том смысле, что, я хочу уточнить:
Я принял суррогаты.

Мне требовались усилия чтобы использовать яркие цвета,
те что остались, хотя моя тётя, конечно же, предпочитала их,
она считала, что все дети  должны быть с лёгким сердцем, радостными

И вот время прошло: Я стал
мальчишка как мой брат, позже
мужчина.

Я думаю, здесь я вас покину.  Стало казаться
что идеального конца не существует.
А может быть, уж если начал,
то перед тобой только завершения.




FAITHFUL AND VIRTUOUS NIGHTS

My story begins very simply: I could speak and I was happy
Or: I could speak, thus I was happy.
Or: I was happy, thus speaking.
I was like a bright light passing through a dark room.

If it is so difficult to begin, imagine what it will be to end­
On my bed, sheets printed with colored sailboats
conveying, simultaneously, visions of adventure (in the form of exploration)
and sensations of gentle rocking, as of a cradle.

Spring, and the curtains flutter.
Breezes enter the room, bringing the first insects.
A sound of buzzing like the sound of prayers.

Constituent
memories of a large memory.
Points of clarity in a mist, intermittently visible,
like a lighthouse whose one task
is to emit a signal.

But what really is the point of the lighthouse?
This is north, it says.
Not: I am your safe harbor.

Much to his annoyance, I shared this room with my older brother.
To punish me for existing, he kept me awake, reading
adventure stories by the yellow nightlight.

The habits of long ago: my brother on his side of the bed,
subdued but voluntarily so,
his bright head bent over his hands, his face obscured-

 At the time of which I' m speaking,
my brother was reading a book he called
the faithful and virtuous night.
Was this the night in which he read, in which I lay awake?
No-it was a night long ago, a lake of darkness in which
a stone appeared, and on the stone
a sword growing.

Impressions came and went in my head,
a faint buzz, like the insects.
When not observing my brother, I lay in the small bed we shared
staring at the ceiling-never
my favorite part of the room. It reminded me
of what I couldn't see, the sky obviously, but more painfully
my parents sitting on the white clouds in their white travel outfits.

And yet I too was traveling,
in this case imperceptibly
from that night to the next morning,
and I too had a special outfit:
striped pyjamas.

Picture if you will a day in spring.
A harmless day: my birthday.
Downstairs, three gifts on the breakfast table.

In one box, pressed handkerchiefs with a monogram.
In the second box, colored pencils arranged
in three rows, like a school photograph.
In the last box, a book called My First Reader.

My aunt folded the printed wrapping paper;
the ribbons were rolled into neat balls.
My brother handed me a bar of chocolate
wrapped in silver paper.

Then, suddenly, I was alone.

Perhaps the occupation of a very young child
is to observe and listen:

In that sense, everyone was occupied-
I listened to the various sounds of the birds we fed,
the tribes of insects hatching, the small ones
creeping along the windowsill, and overhead
my aunt's sewing machine drilling
holes in a pile of dresses-

Restless, are you restless?
Are you waiting for day to end, for your brother to return to his book?
For night to return, faithful, virtuous,
repairing, briefly, the schism between
you and your parents?

This did not, of course, happen immediately
Meanwhile, there was my birthday;
somehow the luminous outset became
the interminable middle.

Mild for late April. Puffy
clouds overhead, floating among the apple trees.
I picked up My First Reader, which appeared to be
a story about two children-I could not read the words.

On page three, a dog appeared.
On page five, there was a ball-one of the children
threw it higher than seemed possible, whereupon
the dog floated into the sky to join the ball.
That seemed to be the story.

I turned the pages. When I was finished
I resumed turning, so the story took on a circular shape,
like the zodiac. It made me dizzy. The yellow ball
seemed promiscuous, equally
at home in the child's hand and the dog's mouth-

Hands underneath me, lifting me.
They could have been anyone's hands,
a man's, a woman's.
Tears falling on my exposed skin. Whose tears?
Or were we out in the rain, waiting for the car to come?

The day had become unstable.
Fissures appeared in the broad blue, or,
more precisely, sudden black clouds
imposed themselves on the azure background.

Somewhere, in the far backward reaches of time,
my mother and father
were embarking on their last journey,
my mother fondly kissing the new baby, my father
throwing my brother into the air.

I sat by the window, alternating
my first lesson in reading with
watching time pass, my introduction to
philosophy and religion.

Perhaps I slept. When I woke
the sky had changed. A light rain was falling,
making everything very fresh and new-

I continued staring
at the dog's frantic reunions
with the yellow ball, an object
soon to be replaced
by another object, perhaps a soft toy-

And then suddenly evening had come.
I heard my brother's voice
calling to say he was home.

How old he seemed, older than this morning.
He set his books beside the umbrella stand
and went to wash his face.
The cuffs of his school uniform
dangled below his knees.

You have no idea how shocking it is
to a small child when
something continuous stops.

The sounds, in this case, of the sewing room,
like a drill, but very far away-

Vanished. Silence was everywhere.
And then, in the silence, footsteps.
And then we were all together, my aunt and my brother.

Then tea was set out.
At my place, a slice of ginger cake
and at the center of the slice,
one candle, to be lit later.
How quiet you are, my aunt said.

It was true-
sounds weren't coming out of my mouth. And yet
they were in my head, expressed, possibly,
as something less exact, thought perhaps,
though at the time they still seemed like sounds to me.

Something was there where there had been nothing.
Or should I say, nothing was there
but it had been defiled by questions-

Questions circled my head; they had a quality
of being organized in some way, like planets-

Outside, night was falling. Was this
that lost night, star-covered, moonlight-spattered,
like some chemical preserving
everything immersed in it?

My aunt had lit the candle.

Darkness overswept the land
and on the sea the night floated
strapped to a slab of wood-

If I could speak, what would I have said?
I think I would have said
goodbye, because in some sense
it was goodbye-

Well, what could I do? I wasn't
a baby anymore.

I found the darkness comforting.
I could see, dimly, the blue and yellow
sailboats on the pillowcase.

I was alone with my brother;
we lay in the dark, breathing together,
the deepest intimacy.

It had occurred to me that all human beings are divided
into those who wish to move forward
and those who wish to go back.
Or you could say, those who wish to keep moving
and those who want to be stopped in their tracks
as by the blazing sword.

My brother took my hand.
Soon it too would be floating away
though perhaps, in my brother's mind,
it would survive by becoming imaginary-

Having finally begun, how does one stop?
I suppose I can simply wait to be interrupted
as in my parents' case by a large tree-
the barge, so to speak, will have passed
for the last time between the mountains.
Something, they say, like falling asleep,
which I proceeded to do.

The next day, I could speak again.
My aunt was overjoyed-
it seemed my happiness had been
passed on to her, but then
she needed it more, she had two children to raise.

I was content with my brooding.
I spent my days with the colored pencils
(I soon used up the darker colors)
though what I saw, as I told my aunt,
was less a factual account of the world
than a vision of its transformation
subsequent to passage through the void of myself.

Something, I said, like the world in spring.

When not preoccupied with the world
I drew pictures of my mother
for which my aunt posed,
holding, at my request,
a twig from a sycamore.

As to the mystery of my silence:
I remained puzzled
less by my soul's retreat than
by its return, since it returned empty-handed-

How deep it goes, this soul,
like a child in a department store,
seeking its mother-

Perhaps it is like a diver
with only enough air in his tank
to explore the depths for a few minutes or so­
then the lungs send him back.

But something, I was sure, opposed the lungs,
possibly a death wish-
(I use the word soul as a compromise).

Of course, in a certain sense I was not empty-handed:
I had my colored pencils.
In another sense, that is my point:
I had accepted substitutes.

It was challenging to use the bright colors,
the ones left, though my aunt preferred them of course­
she thought all children should be lighthearted.

And so time passed: I became
a boy like my brother, later
a man.

I think. here I will leave you. It has come to seem
there is no perfect ending.
Indeed, there are infinite endings.
Or perhaps, once one begins,
there are only endings.