Встреча

ВСТРЕЧА

  В то утро мне везло на белок. Я уже и так-то назвал уходящее лето «беличьим», а тут – одна за другой подворачивались мне. Солнечные просветы в лесу были ещё холодны. Они не изжили росяной дрожи, белесого озноба. Сонные и прохладные белые снопы утра второго сентября были накиданы вдоль дороги. Зебры этого своеобразного пешеходного лесного туннеля и пересекал я на велосипеде. Зябко и ярко вспыхивало у левого виска, и глаза быстро стали уставать от назойливого лесного стробоскопа, так что я старался смотреть направо: там солнце было разложено на мхах неподвижными кулижками, и в его окатах я невольно стал высматривать грибы.
Лохматой гусеницей выпорхнул из ельника очередной бельчонок. Он и по дорожке пролетел, смешно умаляясь в размере и расправляясь, в нимбе светящейся шёрсточки. Такого хорошо в кармане везти и кормить орешками! Скатился в небольшую канавку у тропы и растворился в травах.
  Вытянутыми шерстяными чулочками перечеркнули дорогу ещё две белки, постарше, посолидней.
  И через метров триста – снова малыш беличий. А этот выскочил на дорогу, увидел диковинную сверкающую колесницу и всадника на ней – и присел посередь дороги. Остановил я велосипед перед ним, метрах в трёх от зверька, облокотился на руль и стал улыбаться рыжему клубочку. Сутеевское чудо! Ничего лучшего, кроме слова «умиление», на ум и нейдёт. Тёмные, глубокие речные гладыши глаз, весёлые, растрёпанные кисти ушей, молитвенно сложенные рыжие муфточки лапок, неустанное дрожание ноздрей – дрожание каждой ворсинки и клеточки

  Несколько дней стояли солнечные, поэтому я без раздумий свернул на мхи. Найти втугую осыпанную брусникой замшелую лесину, привалиться к ней боком, вбрасывать горсть за горстью ягоду в корзинку, почти лежать на мягких прогретых мхах – вот радость никуда не спешащему пенсионеру-бездельнику! Через бывшую санитарную рубку солнце ласкает мой крохотный ягодный полигон. Признаюсь, никогда не бывает мне так хорошо, как в ясный и тёплый день сентября, да ещё и с брусникой! Есть что-то домашнее, обжитое в щедро залитой светом полянке, в мшистой лежанке, в горячей бордовой ягоде, в нагретых блинах пней. Брусника отчасти сомлела, и пахнет так, как будто её только что добыли из-под весеннего снега. Мне в такие дни вспоминаются грибные брожения детства на «солдатских» вырубах у посёлка Дощаное: чистые-чистые, солнечные, сухие березняки и осинники с блестящей осокой и со сказочной цепочкой красных грибов! Скрипят под ножом упругие ножки, не прогибаются под пальцами крепкие шляпки...

  Покой прервали две желны. Они появились вдруг, стали стремительно пересекать взад-вперёд боровое пространство, яростно, неприятно кричали. Есть в хлёстких плачах чёрных дятлов мольба о помощи, как будто потерялась птица в лесах, лишилась дорогого, ищет утерянное или попала в тенета тайной человеку беды...
Внезапно желны скрылись в приречной глубине леса и смолкли. Я услышал сзади себя шаги.

  ...Он стоял в метрах семи от меня. Я оставил корзинку с брусникой на мху и распрямился. Раньше, рассматривая фотографии зверя, я почему-то больше всего боялся пронзительных, страшных уколов диких глаз. Звериных! – иначе и не скажешь. В них я читал ненависть ко всему человеческому, чужеродному. Пристальное, гипнотизирующее, от чего внутри тебя всё безропотно гибнет, подчиняется страху первобытного хаоса… Тут не холод (какой там холод!) – тут изъятие из омертвевшей плоти души, вылущивание её, побег в неясном направлении, открепление от плоти всего, что было когда-то живым миром.
  Он и был стар как это живой мир. Правый глаз его был изувечен. Содранным пересохшим мхом, на котором застыли странные смолы, смотрел он на меня. Из глубины ворсяного этого шишака что-то проблескивало, как будто подглядывало за мной. Звериной тоской окатывал левый глаз. Такие бывают у людей, прошедших войну, смерти, лагеря. Весь ужас пережитого перелился внутрь зрачка, который казался линзой наоборот. Чёрной дырой, всосавшей всю усталость мира, и не впускавшей уже ничего в себя. Я был пустым и никчёмным отражением её закрытого тоннеля.
  Я вдруг понял, что совсем не страшусь его. Но то, что я испытывал, не было силой, а было мерой равнодушия к тому, чего не миновать. Поэтому я так запомнил его жутковатый отрост с правой стороны брюшины, похожий на безобразную, запущенную кисту, пыльную глубокую проплешину над его правой лапой, жёлтые слюнявые клыки, стёртый, как будто сваренный в кипятке, язык. Казалось, будь у меня тряпка, я подошёл бы и бережно вытер его тяжело дышащую пасть.
Никогда не считал себя смелым человеком. Наверное, поэтому меня в самом себе удивляли так несколько случаев в жизни, которыми я… ну, немного потом, спустя время, гордился, что ли.
  Один из них произошёл в плацкартном вагоне поезда «Воркута-Москва». С боковой верхней полки меня сорвали крики в купе у тамбура. Не раздумывая, я легко соскочил на пол и помчался в конец вагона. Мужчина уже замахивался ножом… Я обеими руками вцепился в его руку и рванул её к себе, через его плечо. Сорвавшиеся со своих мест мужики придержали его вторую руку, скрутили озверевшего доходягу, выдавили из пальцев нож.
  Позже, когда психоватого увели, я сидел в их купе и пил шампанское. Всё они, трое, оказались зеками, ехавшими домой… Нескладный, нервный разговор, из незапоминающихся, хватание за руки, «благодарности», подарок поддельного перстня какой-то перепуганной молодой женщине… Всё какое-то лишнее, фальшивое, чужое мне. Игра во взаимное благородство, от которой остаётся неприятный осадок.
  …А он стоял. Слабо покачивал огромной головой. Поворачивался ко мне шишаком, дыша тяжело, решал что-то в себе, и всё, что ни было в нём, тихо-тихо дрожало, как будто его трогал бережно невидимый дождь или лёгкий ветерок.
  – Хххаааа… – выдохнул он громко и внезапно нутром, оторвал на доли секунды обе передние лапы от мха и бережно опустил их влево от меня, в сторону густого ельника. Медленно продавил в болотине несколько шагов, повернулся ко мне заросшей зеницей, мотнул башкой и вступил в ельник.
  Сколько раз я мечтал его увидеть! А в душе не было ни атома радости, как не было в ней и страха. Было что-то мудрое и равное зверю. То, что безмерно устало жить и бояться. То, что жалело всё мучающееся вокруг живое. И я проводил его взглядом, как проводил бы уходящего от меня в небытие близкого человека.