Железный Феликс

       «Дзержинский был не только великим террористом, но и великим
        чекистом. Он не был никогда расслабленно–человечен».
                Вячеслав Менжинский

Ребёнком он мечтал о шапке–невидимке,
Чтоб русских убивать безжалостно, тайком.
Он сущим бесом стал и на портретном снимке
Готов живое рвать кровавым мясником.

Трусливый психопат по сути и по духу,
Озлобленный урод с повадками хорька,
Он резал всех подряд: священника, старуху...
Всех – "к стенке" и "в расход" в подвалах ВЧК.

Смертельною игрой тянулось время–лента,
И вот, спустя года, чтоб дьяволу служить,
Он по ночам порой слезает с постамента
Для мерзкого труда – не дать кому–то жить.

Столетья пролетят, из тайных кабинетов
Доставят злую тьму к Великому Суду.
Его сегодня чтят птенцы "страны советов",
Но вряд ли захотят с ним встретиться в аду.
 ___________________
 * На фото:
    кровавый палач русского народа Ф.Э.Дзержинский (1877 – 1926),
    памятник которому нынешние неосоветчики требуют восстановить на столичной   
    Лубянской площади и чей монумент установлен в 2018 году в Рязани, грязным
    именем которого до сих пор названы более 1300 площадей, улиц, проспектов и
    переулков России, сотни населённых пунктов и районов.

Роман ГУЛЬ
(1896 – 1986)

ДЗЕРЖИНСКИЙ. НАЧАЛО ТЕРРОРА
фрагменты из книги

19–го декабря 1917 года в Смольном в комнате № 75 короткими шажками бегал лысый человечек в потрёпанном пиджаке. Это вождь октября, Ленин, волновался, слушая доклад управляющего делами совнаркома, прожженного циника Владимира Бонч–Бруевича. Управляющий докладывал о царящей панике среди головки партии, о поднимающемся недовольстве народа против большевиков, о возможности заговоров и покушений.

Ленин перебил Бонча вспыхнувшим недовольством. "– Неужели ж у нас не найдется своего Фукье–Тенвиля, который привёл бы в порядок контрреволюцию?" И на другой день образ Фукье–Тенвиля октябрьской революции не заставил себя ждать. Этот человек жил тут же, в снежном городе Петра, захваченном большевиками. (* Антуан Кантен Фукье де Тенвиль (1746 – 1795) общественный обвинитель революционного трибунала в годы якобинского террора из–за особой кровожадности получивший прозвище "топор революции").

Высокий, похожий на скелет, одетый в солдатское платье, висевшее на нём как на вешалке, 20–го декабря в Смольном на расширенном заседании совнаркома появился Феликс Дзержинский. Под охраной матросских маузеров, в куреве, в плевках, в шуме, в неразберихе событий, среди "страшных и весёлых чудовищ" большевизма, кого в минуту откровенности сам Ленин определял "у нас на 100 порядочных 90 мерзавцев", – после многих речей, "пламенея гневом", выступил и октябрьский Фукье–Тенвиль.

Феликс Дзержинский говорил о терроре, о путях спасения заговорщицкой революции. В его измождённом лице, лихорадочно–блестящих глазах, заострённых чертах чувствовался фанатик. Он говорил трудно, неправильным русским языком с сильным польским акцентом и неверными ударениями. Говорил волнуясь, торопясь, словно не сумеет, не успеет сказать всего, что надо.

"– Революции всегда сопровождаются смертями, это дело самое обыкновенное! И мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть, – чья возьмёт?! И я требую одного – организации революционной расправы! – криком заканчивал свою речь измождённый, насквозь больной человек, похожий на переодетого в солдатское платье монаха." Фукье–Тенвиль найден.

О произведённом октябрьском перевороте в припадке цинического юмора, в кругу друзей Ленин любил говаривать с усмешкой: "Ну да, если это и авантюра, то в масштабе всемирно–историческом". И 20–го декабря 1917 года Ленин, остановившись на Дзержинском, заложил краеугольный камень террора для защиты "авантюры во всемирно–историческом масштабе".
Протокол этого заседания хранится в Кремле, как реликвия, ибо "наспех записан самим товарищем Лениным": "Назвать комиссию по борьбе с контрреволюцией "Всероссийской Чрезвычайной Комиссией при Совете Народных Комиссаров" и утвердить её в составе: председатель – товарищ Дзержинский...".

С этого дня Дзержинский занёс над Россией "революционный меч". По невероятности числа погибших от коммунистического террора "октябрьский Фукье–Тенвиль" превзошёл и якобинцев, и испанскую инквизицию, и терроры всех реакций. Связав с именем Феликса Дзержинского страшное лихолетие своей истории, Россия надолго облилась кровью.

По иронии русской истории и русской революции, человек, вставший во главе террора "рабоче–крестьянской" России, не был ни рабочим, ни крестьянином, ни русским. Он – дворянин, помещик, поляк. Его имя с проклятием произносит вся страна. Зато его товарищи по ордену "серпа и молота" давно канонизировали главу террора, как "коммунистического святого" и, вспоминая о нём, не щадят нежнейших названий, чтоб охарактеризовать его душу: "рыцарь любви", "голубиная кротость", "золотое сердце", "несказанно красивое духовное существо", "обаятельная человеческая личность". А поэт Маяковский, весьма часто падавший до казённых од, даже посвятил вдохновителю всероссийского убийства такие строки:

Юноше, обдумывающему житьё,
Решающему – сделать бы жизнь с кого?
Скажу, не задумываясь:
Делай её с товарища Дзержинского!

В 1922 году, когда Дзержинский был уже главой всероссийской чеки, он написал жуткие слова о своих юношеских чувствах к русским. Феликс Дзержинский писал: "Ещё мальчиком я мечтал о шапке–невидимке и уничтожении всех москалей".

Вероятно, в том же захолустном уезде Польши, где рос Дзержинский, не у одного, а у двух мальчиков лелеялись одинаковые мечты. По соседству с "Дзержиновым", в другом родовом имении рос будущий маршал Польши –Иосиф Пилсудский. Оба ребёнка одного круга мелкого польского дворянства и одинаковый яд пили в своих чувствах к России. Но если в 1920 году пошедшему во главе войск на Киев руссоненавистнику Пилсудскому не удалось надеть своеобразную "шапку–невидимку", то в 1917 году, в начале "авантюры во всемирно–историческом масштабе", в арсенале Ленина "шапка–невидимка" нашлась для Дзержинского.

Предположим даже, что былая ненависть против "москалей" перегорела на Марксе, как перегорел на нём Бог католицизма. Но нет, душа человека бездонно глубока, и камень, упавший в этот колодец, из него уже не выпадет.

Можно быть уверенным, что та детская "шапка–невидимка" тоже определила кое–что в роли октябрьского Фукье–Тенвиля. Зовы и впечатления детства сильны. Они были сильны и в Дзержинском. Об этом говорит хотя бы факт страстного заступничества уже с ног до головы облитого кровью главы ВЧК Дзержинского за попавших в 1920 году в руки к чекистам католических священнослужителей. Одни чекисты настаивали на их расстреле. Но Дзержинский что было сил защищал их. Дело дошло до совнаркома. Тут русские большевики не без кровавой иронии кричали Дзержинскому: "Почему же ксендзам такая скидка?! Ведь вы же без счёту расстреливаете православных попов?!"

И все ж, с необычайной горячностью борясь за жизни католических священников, Дзержинский отстоял их. Кто знает, может быть, именно потому, что в юности с большим трудом отговорила мать своего любимца Феликса стать священнослужителем католической церкви?

А "шапка–невидимка" одевалась Дзержинским, вероятно, тогда, когда он, например, 25 сентября 1919 года, "бледный как полотно", с трясущимися руками и прерывающимся голосом приехал на автомобиле в тюрьму Московской чеки и отдал приказ по всем тюрьмам и местам заключения Москвы расстреливать людей "прямо по спискам".

В один этот день на немедленную смерть в одной только Москве он послал многие сотни людей. Помимо всех своих "вин", расстрелянные были ведь и москалями, попавшими в руки не только к неистовому коммунисту, но, может быть, и к надевшему "шапку–невидимку" нежному мальчику Феликсу.