Львиная доля 2

Тайное и явное

Тот, кто не требует от людей ничего, получает от Бога всё!
Но, к сожалению, подавляющее число людей упрямо ищут в этой жизни своё, а не то, что угодно Богу. И неслучайно глупость, подлость и зависть почти рифмы – и очень жаль, что почти… Завидовать гению всё равно, что завидовать Богу, ибо крест свой, как дар Божий, не выбирают. Бог, отдавая человеку всё, взамен не требует ничего, – и страшно, что люди никак не могут понять сию простую истину. Странно, но многие – многоногие не могут понять, что их единственная жизнь есть множественная неопределённость, что совершенная добродетель – это не давать повод греху, что лучше честная неволя, чем виноватая свобода, что человек без милосердия и сострадания – не человек!
Эк, я однако разошёлся! Пора чуток и передых себе дать перед каменистыми порогами за поворотом незримой реки без названия.
Увы, увы, но вышеизложенное не по сердцу многим-многоногим, исповедующим православие не по заветам Христа, а по культовому роману «Мастер и Маргарита». И как я уже неоднократно говорил, Россия станет, наконец, истинной Россией, когда умрёт последний человек, прочитавший дьявольский роман гениального Михаила Булгакова. Но боюсь, вернее, опасаюсь, что этого не случится никогда.
Нужно видеть себя целиком в зеркале, которого нет, а не растекаться отражением в осколках неразбитого зеркала на безлунной дороге в никуда. Особенно это касается писателей, то бишь «инженеров человеческих груш…», как величали их во времена советско-антисоветские.
Если кто-то не понимает, что имею в виду, наплевать, ибо я для себя и для последних нормальных людей пишу, а не для «мастеров и маргарит», в рот им дышло!
Что – грубовато выражаюсь?! А по-моему, вполне прилично и честно, ибо не требую ни от кого ничего, и даже от собственной востребованности забиваюсь в тёмный угол,  чтобы не думать ни о чём. Но это, увы, не получается, поскольку ни о чём не думать умеют только покойники, да и то не все. И в голову почему-то лезут строки подзабытого, но очень хорошего поэта-песенника времён нездешних, которые он выдал в сердцах в ответ на упреки в греховности графоманства:
                А что такое графоман?!
                Да это гений без таланта!
И, наверное, он безжалостно прав, ибо графоман и гений, как и все, живущие на свете сём, равны перед Богом. И я абсолютно уверен: когда на Земле умрёт самый последний графоман, литература, как таковая, со всеми своими художествами закончится – и гениальность человеческая станет невнятным, а потом непонятным и ненужным явлением для Новой Земли и Нового Неба. И грех через мысль перестанет облекаться в образы печатных и непечатных слов.
Но в этот миг, словно подслушав мои лукавые раздумья, звонит матёрый, недостаточно пуганый графоман по кличке Взбесившийся сперматазоид, чью фамилию я благоразумно не озвучиваю, и относительно деликатно начинает ублажать мой слух своим свежим стихотворным поносом.
– Гениально! – восклицаю я в редких паузах между его лит. испражнениями в надежде укротить поток словоблудия, – и это с большим трудом, вопреки здравому смыслу, кое-как удаётся, ибо от похвалы, как и от хулы, пишущие люди-нелюди иногда устают.
– Ну что, теперь-то будете меня печатать, Лев Константинович?! – победоносно, как Александр Македонский, вопрошает графоман в законе.
– Обязательно, всенепременно. Приходи, ха-ха-ха, в неудобное для тебя время…  Напечатаем, издадим, но только за твой счёт!..
– Да я скорее себе в голову полную обойму из нагана разряжу, чем буду деньги за свои стихи платить! – убаюканный моей коварной похвальбой, взрывается непуганый графоман, явно не служивший в армии и не ведающий разницы между пистолетом и наганом, – Я знал,  что вы меня отфутболите из-за зависти!.. Я провидчески ещё вчера написал об этом:
                Я ни копейки никому не дам!
                Не лезьте в душу с тухлыми ногами!
                И в голову свою, назло врагам,
                Я разряжу обойму из нагана.
                Я с вечностью давно накоротке,
                Я без стиха не проживу и часа,
                И с кровяной повязкой на башке
                Взойду к вершинам звёздного Парнаса!
Вот Вам под дых, чтоб вконец обзавидовались. Такие вот, как Вы, всю жизнь мешают настоящим поэтам. Да если б не Вы, я давно первым поэтом России стал!!! Вы не только враг поэтов, Вы народа русского враг!.. Вы хуже «Смерша» и загранотрядов…  Куда только Пастернак смотрел, когда Вас по голове гладил?.. Эх, знал бы Пастернак, с кем дело имеет! Не по голове бы Вас погладил…  Да была б моя воля я Вас…
(Графоман явно намекает на мои воспоминания о встрече с великим поэтом в 1958 году, которые публиковались в различных изданиях. Надо же, не поленился, прочитал, подлец, в отличие от многих моих поклонников и поклонниц, уважающих меня неизвестно за что, но не прочитавших ни одной моей книги. Недавно одна из них, весьма одарённая и недурная дама, простодушно сказала мне: «Тебя читать страшно, настолько ты недостижим и непостижим…  Так что не обижайся!»  А я и не обижаюсь, спасибо и на этом, хотя…  Да ладно, оборву себя на полуслове ради краткости изложения и красоты стиля. Прим. Л.К.)
И сверхчеловеческим усилием, не в пример моему лирическому герою Льву Котюкову, я укрощаю праведный гнев свой и резко обрываю бессмысленный спор с кретином, угрюмо вздыхаю и тяжело думаю:
«Эк, однако, какие крепкие головы безнаказанно обитают на немытых шеях нынешних графоманов и графоманок… Обоймы, ха-ха-ха, из нагана (!?) оказывается мало, чтобы сокрушить их тупые, железобетонные черепа… Тьфу! Пастернака на них нет…»
И совершенно своевременно вдруг всплывает почти забытый эпизод из далёкого 1958 года, из дней преддверья туманной юности моей, неотделимой от светлого образа незабвенного Бориса Леонидовича. Но об этом эпизоде я почему-то умолчал в своих воспоминаниях. Сам не знаю, почему?..
Скорее всего, от невостребованности памяти моей, а, может, просто по родовому легкомыслию.
Так вот… На частной даче, в Переделкине, где мы временно квартировали с отцом в период моего обследования в кардиологическом санатории, произошёл весьма безобразный случай. Некий бродяга-графоман, рыскающий близ писательских обиталищ и достающий всё живое и неживое гнусными стишонками про «поля-тополя-зеленя» украл у нашей смурной хозяйки трёхлитровую банку молока. Но был тотчас отловлен приблатнёнными племянниками-приживалами бездетной хозяйки и подвергся заслуженной каре. Его выволокли на улицу, кажется, Серафимовича и публично, на виду творческой общественности, с полного одобрения оной, стали избивать с руганью и хрустом, не только ногами, но и руками.
И в сей неприглядный момент жизни земной неведомо с каких осенних высот возникла стройная, благородная фигура Бориса Леонидовича Пастернака.
Отчётливо помню его изрядно поношенный серый дождевик, простую советскую кепку и нечищеные кирзовые сапоги.
Завидев гения, мордовороты сбавили пыл, и, сдёрнув с потных голов блатные кепки-малокозырки, предмет моих незрелых мечтаний, осклабились в почтительном приветствии. Корючившийся в кровяной пыли бродяга-графоман от облегчения издал непристойный звук и поднял голову.
– Это что за безобразие?! – негромко, но строго изрёк Пастернак.
– Да он, сволочь, чуть без молока нас не оставил! – как бы оправдываясь перед поэтом, зачастил главный племянник-приживал, обещавший мне задёшево достать блатную кепку-малокозырку.
– Но нельзя же  так бить!  Лежачего, да ещё ногами! Подло и неприлично, в конце концов…
– А как надо, Борис Леонидыч?!
– А надо… Надо хорошей палкой. И по голове! И за воровство, и за стишки… Можно и вот этой! – и поэт показал на выломанную ворюгой из забора штакетину.
Гуманнейший был человек Борис Леонидович! Не в пример нынешним жалким писакам, готовым за доллар ближнего зарезать, а за евре подсматривать в замочную скважину женского туалета тремя глазами, и за 1000 рублей в долг удавиться от жадности без верёвки.
Нет нужды говорить, что мордовороты вдохновенно исполнили руководящее указание гения…
А Пастернак достойно и величественно, как броненосец «Князь Потёмкин Таврический» под красным флагом, проследовал в сторону дачи Корнея Чуковского, мимо тёмного полужилого строения, в котором я по воле Судьбы оказался на седом закате дней моих…  Где нынче тяжело обитаю в безвестности и гонениях, в немощах и печалях, скромно силясь постичь премудрость Божию, под присмотром своей единственной жены Елены Григорьевны, с верой, но почти без надежды…
Где-то нынче приблатнённые приживалы-мордовороты?! Где замечательная штакетина, на которую указал Пастернак?! В каких незримых обителях Божьих сам Борис Леонидович? Как бы всё это пригодилось в наши дни, когда матёрые графоманы захватили все Парнасы, а молодящиеся графоманки оседлали всех Пегасов.
Эй, где ты, пастернаковская волшебная палка-штакетина?!
Может, ещё чудом цела?!
Лежишь себе, пригревшись в тихой траве, и ждёшь заветного часа.
О, как нуждаются в твоей неутомимой ласке тупые, железобетонные головы многих-многоногих!
Вся Россия нуждается, от Москвы до последних окраин…
Эй, штакетину мне, штакетину, пока роса с травы не опала!
Полжизни за штакетину!.. Полжизни, которой у меня нет!  Но найдётся, если это будет угодно Властителю светил небесных и полчищ Израилевых…
Вон что-то мелькнуло в траве!
Она, штакетина родимая…
Кто не спрятался, я не виноват!
Осмелюсь предположить, что пойманный с поличным бесфамильный бродяга-графоман Пашка, мало того, что обкрадывал самого Пастернака, выкапывая сентябрьскими ночами последнюю мелкую картошку с огорода поэта, но и наверняка «глухою порой листопада» изводил Бориса Леонидовича своими гнусными стишонками про «поля-тополя-зеленя…»
И абсолютно уверен: делал это не только по призванию, но и по заданию соответствующих органов, организовавших постыдную травлю гения.
Кстати, скромный огородик напротив дачи Пастернака, где Нобелевский лауреат собственноручно сажал картошку, с которого кормилось его семейство с неизбежными приживалами, ныне сокрыт под фундаментом роскошного особняка, похожего на надгробье. Новоявленные хозяева русской жизни не смутились, что тем самым они, в прямом и переносном смысле, попирают память великого поэта. Эх, Россия, кто тебя только выдумал, ибо действительность твоя настолько превосходит самое дерзкое воображение, что остаётся лишь плюнуть мимо урны, которой нет и никогда не будет там, где она должна быть.
А примерно наказанный агент-графоман Пашка враз исчез с нашего горизонта. Перестало пропадать молоко и прочее с переделкинских дач, и воздуха свободы как-то прибавилось, весьма подуставшего от декламации гнусных стишков и иных издевательств над русской речью. Что, к сожалению, не отразилось на оскорбительных гонениях и густопсовой клевете, обрушившейся на седую голову дорогого моему сердцу Бориса Леонидовича.
И неслучайно, по прошествии целой эпохи, как-то сами по себе сложились строки в память о великом учителе:
                Стал седым, как Пастернак,
                Стал объектом для пародий –
                Литшакалов и макак,
                Ну и прочих «благородий…»
А вот кепку-малокозырку по сходной цене мой отец отказался покупать у блатаря-племянника нашей хозяйки, энергично, с фронтовой категоричностью отрубив:
 «В таких кепках только мёртвых дезертиров срать водят! Ты не шпана пока, слава Богу! Вон, у Бориса Леонидовича, видел, какая приличная кепка… Вот с кого пример надо брать, а не с разной шушеры!..»
И я, наперекор своему природному вольнодумству, кое-как, но следую наставлениям отца. Но на долгом, тяжёлом закате лет моих понимаю, что, несмотря на все благие помыслы, сам человек этой жизни, как и смерти, абсолютно без надобности. И ещё понимаю: смерти нет! Но тогда и жизни в высшем понимании нет, ибо жизнь без смерти невозможна.
Так что же тогда есть?!
Страшный вопрос – и обсудить его не с кем, ибо Пастернак давным-давно в иных мирах, и то, что моя старая кепка всё больше схожа с кепкой Бориса Леонидовича, не утешает. Раньше утешало, а нынче, ну, никак!
И как-то совсем не вдохновляет, что до срока все равны перед Богом, что у дьявола все не равны…
Очень, очень грустно на этом свете, господа-товарищи!..
Да что там  грустно! Тоскливо до неприличия, как в чужом кабаке, когда тебе принесли счёт, а платить нечем, ибо ловко и подло смылись твои случайные собутыльники, а тебя, возможно, будут бить не только ногами, но и руками. И даже Борис Леонидович со своей волшебной штакетиной не спасёт от неизбежного. А в доме напротив в окне третьего этажа вижу: кто-то повесился из-за неразделённой любви. Но молчу и не спешу на помощь, ибо он уже третий день надёжно висит без присмотра, никому не мешая…
О, Боже, неужели и на том свете, того – грустно?
Молчит Борис Леонидович, не даёт ответа.
И правильно, что молчит! И правильно, что сам ни о чём не спрашивает…  Ибо тот, кто не просит у людей ничего, получает от Бога всё.
Но я не себя имею в виду, а Пастернака, коего, ох, как не хватает жизни моей, особенно в страшные осенние ночи Переделкина.
А графоманы и графоманки, а с ними заодно поэты и поэтессы, в рот им дышло, неистовствуют и неутомимо зудят, как весенние комары, не страшась лишиться – ха-ха-ха!!! – поэтической неприкосновенности, ничуть не заботясь о том, что злоупотребление даром слова рождает ложь, сокрушая и ничтожа весь телесно-духовный организм человека – и требуют, требуют, требуют безоговорочного признания и Вселенских наград.
И как ни странно, получают от меня и первое, и второе, – и даже третье в виде компота отборной ругани, когда их гнусные требования ломают последние рамки приличия.
Что делать, я не тихий ангел… Увы, увы, совсем не ангел…  Не хватает мне долготерпения на длительное слушание бредовых стихов и наглых требований, а посему не хватает долготерпения в речах моих.
Ну не могу я бесконечно говорить с хамами и бездарями голосом человека, уставшего от покупки мебели. К тому же лично я за относительно долгие годы пребывания на Земле почти не покупал мебель, ну, разве только полки для книг, да и то давным-давно в каком-то старинном провинциальном городе, где хороших книг и хорошей мебели достать было практически невозможно. Ха-ха-ха!!!
И жёстко понимая, что гнев человеческий вне правды Божьей, я, в отличие от моего лирического героя Льва Котюкова, взрываюсь и посылаю бездарей, хамов и хамок туда, откуда они пришли! И суди меня, Всевышний, но всё же малость пощади, ибо и ангел на моём месте, возможно, раз и навсегда, распрощался бы с кротостью.
И дико слышать, что именно я, многогрешный, всю жизнь мешаю кретинам и кретинкам стать идиотами и идиотками. Мешаю – и всё! Какой прекрасной была бы у них творческая судьба, если бы меня изначально не существовало в мире сём. И как хорошо стало бы всем, если бы я в этой жизни освободил место для кого-нибудь другого на веки вечные.
Тьфу!!!
Да что это я развожу, извините, сопли-вопли и как бы сетую на уродов, которые и презрения недостойны, не говоря уже о жалости…
Вот давеча звонит один из  многих многоногих и сходу заявляет:
– Читаю свои стихи людям! И все говорят, что я новый Лермонтов! А Вы один против…
– Нет, я не против! Но пока ты всё-таки не Лермонтов… – спокойно отвечаю я.
– Это почему же?! – возмущается новоявленный «классик».
– Тебе дуэли не хватает. Вызови на дуэль поэта Мартышкина, я слышал, он хорошо стреляет…  Езжай с ним в Пятигорск и стреляйся!  Уж Мартышкин-то железно не промахнётся… Может, тогда и я признаю тебя новым Лермонтовым.
– Да Вы!.. Да Вы!.. Вы хуже Бенкендорфа!.. – давится словами графоман – и бросает трубку, а я даже не успеваю с ним согласиться, что да, я действительно хуже благороднейшего Бенкендорфа, героя войны 1812 года, – друга Пушкина, а не врага, как нам вбивали в голову в советских школах.
А совсем недавно относительно молодой хорёк – графоман по кличке Мерин, прочитав накосяк мои воспоминания о замечательном русском поэте Николае Рубцове, с коим Судьба очень плотно свела в период нашей учёбы в Литинституте, нагло спросил:
– Лев Константинович, чего мне не хватает, чтобы стать в один ряд с Рубцовым?!
И это после того, как я переписал его жалкие опусы рукой мастера, – и он был на «ура» принят в вышеупомянутый институт. Хам да и только!
Но я, чётко осознавая, что терпение – залог совершенства, как бы спокойно ответно вопросил:
– А сколько тебе лет?
Хорёк-графоман, не подозревая, что я бью неотразимый пенальти в ворота его тупости, непростительно расслабился и почти с превосходством изрёк:
– Ну, скоро сорок всего…
– Это хорошо, что всего… Хорошо, что не всего… Скоро у тебя брюхо будет вываливаться из-за ушей… – лукаво сказал я,  поставил мяч для удара на одиннадцатиметровую отметину и деликатно продолжил:
– Ты женат?!
– Второй раз развёлся!.. Опять дура попалась!
– А ты женись в третий раз…  И не на дуре, а на пьющей поэтессе, этак весом под шесть пудов, а с дерьмом все семь… У меня есть одна на примете…. Напейся перед свадьбой в дым, поскандаль с невестой, да так, чтобы она тебя придушила. И уверен, обретешь славу, равную славе Рубцова. Могу хоть сейчас телефончик поэтессы дать…
Нет нужды продолжать дальше, ибо после пропущенного пушечного одиннадцатиметрового хорёк-графоман, неловко рухнув дряблым телом в вытоптанную траву перед воротами своей дури, даже малость сдулся брюхом и стал похожим на обиженную фекалию. Поэтому я не удивляюсь, что, как мне передавали, он уже который год при упоминании одной моей фамилии исторгает необоримое зловоние, которое, ну, никак не может утолить его непотребную жажду победной славы и посмертного признания.
Увы, увы, но образ Божий в человеке бесконечно далёк от совершенства. И никто не разделит эту бесконечность пополам, разве только сумасшедшие поэтессы-графоманки… Телефон одной из них, семипудовой бабищи в кружевах и лентах, я был готов совершенно бескорыстно дать вышеозначенному хорьку-графоману Мерину, но тот трусливо утопал от щедрого дара Судьбы.
А семипудовой поэтессе я даже сподобился эпиграмму посвятить:
                Глупа, бездарна и распутна,
                Как унитаз общедоступна,
                Глазёнками моргая тупо,
                За доллар отсосёт у трупа.
И опубликовал эти строки в каком-то журнале. Она ничуть на меня не обиделась за правду, и молодчина, ибо обижаться на правду не надо, обижаться надо на ложь. А может, приняла её не на свой счёт, а может, вообще не читала. Нынче мало кто из стихотворцев-стихобрёхов читает других, больше почитывают самих себя, любимых. Но, однако, обиделась, что я поставил её ниже Цветаевой.
– Чем это хуже я Цветаевой, Лев Константинович?! – прижав меня в писательском коридоре, жарко «дыша духами и туманами», почти выкрикнула в лицо тяжёлая, в прямом и переносном смысле, поэтесса.
– Ты лучше, лучше!.. – поспешил отговориться я, – ОГПУ, НКВД тебя не вербовало, детей не бросала, их у тебя нет… В лесбиянстве тоже, кажется, не замечена. Мужа?!..  Ведь ты вроде не замужем, не рогатила, поэтому его никак не могли расстрелять, как Сергея Эфрона, за измену Родине.
(О страшной судьбе Сергея Эфрона – отважного участника Белого дела, а потом не менее отважного резидента ОГПУ, НКВД во Франции, организатора убийств генерала Кутепова, говорить не буду, ибо его расстрельное дело засекречено в недрах тайных архивах Лубянки и вряд ли будет рассекречено в обозримом и в необозримом будущем. И судить его, как это нынче норовят делать некоторые горе-исследователи, не собираюсь. Как не собираюсь судить саму Марину Цветаеву, ибо образ одарённой поэтессы чудовищно искажён посмертным культом. И вообще: неблагодарное и неблагородное дело судить героев великой эпохи с болотных берегов нашего мелкого времени. Прим. Л.К.)
– Так чего ж мне не хватает?! – малость отвалившись от моей костлявой фигуры, упорно стала добиваться тяжёлая поэтесса, которую, если задумает вдруг повеситься, вряд ли какая верёвка выдержит, разве что канат корабельный.
– Елабуги тебе не хватает, чтобы стать равной Цветаевой! – выпалил я – и, пользуясь минутным замешательством бабищи, выскользнул из её «полуобъятий», поскольку, в отличие от своего лирического героя Льва Котюкова, в силу жизненных обстоятельств, малость подустал от женского внимания.
– Ну, Котюков, погоди!!! Я тебе устрою харакири!.. Самого в Елабугу отправлю! Узнаешь, гад, как слабых женщин обижать! Я на тебя за приставание к женщинам в суд подам! Получишь, гад, пожизненное!.. – услышал я вслед вперемешку с отборной семипудовой матерщиной.
Кстати, немного о приставании к женщинам, поскольку в этот раз «новая Цветаева» безнадёжно застряла в писательском коридоре, – и у меня есть время дать передохнуть себе и читателю.
Так вот!.. Мой верный собрат по перу и скитаниям, всемирно известный поэт Янкель Пеленягрэ, автор знаменитых шлягеров «Как упоительны в России вечера…», «Шарманка», «Позови меня тихо по имени…» и т.д. весьма преуспел также в жанре приставания к певичкам-****ичкам, к сестричкам-медичкам, к точкам-кавычкам и… к электричкам, ну и т.д. и т.п.
Преуспеть-то он преуспел, но американская Фемида не дремала. Его голливудский подельник Вайнштейн получил за свои приставания  22 года – и благополучно осел в тюряге. А Янкелю Пеленягрэ заокеанские акулы-прокуроры по совокупности приставаний начислили аж 187 лет. Но, слава Богу, родная Россия приняла большого Янкеля (как ласково кличет его мировая закулиса-богема), под своё могучее крыло.
Но, однако, угроза расправы над поэтом витает в смутной хмари последних времён. Всякое может случиться… А вдруг его выкрадут через Интерпол из родного Переделкина в развратный Голливуд, устроят гнусное, показательное судилище, на котором какой-нибудь свинья-судья Мюллер впаяет тихому лирику по полной 187 годочков с правом подачи заявления на досрочное освобождение после 105-го года отсидки. Злобный и мстительный народец, эти американские судьи, не в пример нашим.
Прознав об опасности, угрожающей автору бессмертных шлягеров, лауреат Губернаторской премии имени Роберта Рождественского, поэт, полковник Игорь Витюк, величайший знаток международного права, предложил товарищу бескорыстную помощь в борьбе с заокеанской людоедской Фемидой, пообещав скостить явно завышенный срок не менее, чем на 100 лет.
Пеленягрэ слегка прослезился от радости, крепко пожал руку Игорю Витюку и, смахнув мелкую слезу в биллиардную лузу, твёрдо сказал:
 «Спасибо, Игорь! Ты не только настоящий полковник и настоящий поэт, но и друг настоящий! Ещё раз спасибо! Но я решил, если Судьбе будет угодно, отсидеть все 187 лет и с чистой совестью выйти на свободу, чтобы после долгой тюрьмы приставать к девушкам, к женщинам и бабам всего мира, к певичкам и … электричкам с нечеловеческой мужской силой!»
Нет, что ни говори, но не перевелись ещё поэты на Руси! Слава Янкелю Пеленягрэ! Слава Игорю Витюку! И мне, многогрешному покровителю настоящих поэтов, слава!
И, слава Богу, без которого мы ещё до рождения обратились бы в блуждающие по беспредельному Космосу безымянные электроны.
Я представляю, как после этих слов опрокинулись завистные морды графоманов-атеистов, ибо страшнее и бездарнее атеиста-графомана в стихотворчестве нет никого!
Для них Лев Котюков, то бишь я, многогрешный, мой заветный ученик Игорь Витюк, наш собрат во Христе, многострадальный Янкель Пеленягрэ, – заклятые враги, ибо своим творчеством не только перечеркиваем всё их богомерзкое словоблудие, но сокрушительно рушим бредовые миражи атеизма, а вернее, религии умалишённых.
Атеизм – это абсурд в абсурде, ибо нельзя отрицать то, чего нет. Атеизм – это хуже бесовства, ибо «бесы веруют и трепещут», как сказано в Новом Завете. Атеизм – это самоубийство духа человеческого, смерть души при жизни.
Некий графоман-атеист по кличке Манкурт, узнав, что я стал первым поэтом в истории России, удостоенным Патриархом Московским и всея Руси Международной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, буквально изошёл запредельной яростью и выкрикнул, хоронясь за чужими спинами:
                «Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
                Я верю в то, что я не верю!!
                Я живу верой в неверие!»
Удивительно и омерзительно, что уроду почему-то мешают словоблудить не столько я, сколько моя вера в Бога, а стало быть, сам Бог…
 Но я ведь не заставляю мерзавца читать мои стихи, и Бог от него  ничего не  требует. Бог ни от кого ничего никогда не требует, даже веры, ибо в отличие от нашего мира, лежащего во зле, в Царствии Небесном неверующих нет.
О, как был прав незабвенный Борис Леонидович Пастернак, исповедующий, что единственная правда, на которую способен человек – это осознание своей греховности и несовершенства своего, что у человека нет никаких прав перед Богом, а лишь обязанности, что только в Православии – спасение заблудших овец дома Израилева, что лучшее лекарство от графомании – хорошая палка.
А сколько лжи,  сколько клеветы исторгли скверны безбожных пустот и осуетившиеся бездари на величайшего православного поэта в атеистическое время! А нынче, ничуть не угомонившись, неустанно клевещут и смердят по поводу моей скромной персоны.
Поразительно неуничтожимо в мире сём рвение к бесполезному. Вышеупомянутый мерзавец Манкурт, тип весьма небедный, за свой счёт издаёт всевозможную атеистическую глупость и с пеной у рта трясётся, обнаруживая свои тупоголовые сочинения в урне. Но упрямо продолжает множить бесполезное, не ведая, что количество оного никогда не перейдёт в качество.
Не отстают от него и так называемые графоманы-язычники, то есть просто-напросто недоразвитые люди.
Впрочем, слишком много чести тратить время и бумагу на сию публику, – и забудем о ней ради краткости изложения и красоты стиля, ибо доказательность Бытия Божьего в мире сём тысячи тысяч, а доказательств небытия Божьего ни одного.
И абсолютно прав великий Достоевский, сказавший: «Без Православия русский человек – дрянь!»
Вера – это не согласие ума с явлениями жизни, а согласие сердца с любовью.
                Вне Бога нет ничего!
                И Поэзии вне Бога нет!
Самый величайший Поэт – это Творец всего земного и неземного, а мы, многогрешные, кому Он даровал искру Божью, должны служить Поэзии и жить в Поэзии вечной любовью, отринув тщеславие и гордыню, как морок бесовский, – и прозревать не глубины сатанинские, а постигать премудрость Всевышнего, ибо в слове Истины – совершенный закон свободы, выше которого только Бог.
Если кто-то не согласен со мной и недопонял сказанное, посчитал его велеречивой декларацией, растолковывать не собираюсь, поскольку не для «мастеров и маргарит» пишу, а для настоящих поэтов, таких, как Юрий Воротнин… И отрадно, что самородное слово поэта который уж год светится во тьме глухих необъятных русских просторов над страшным обрывом времён последних – и дарует, нет, не надежду, а веру, что отчая Поэзия  не кончится никогда, внимая Молчанию Бога, как Голосу Его…
И если кто-то из коллег, кого я считаю истинными поэтами и собратьями по неблагодарному делу, насупился от того, что не назвали его фамилию, то покорнейше прошу прощения. Ну, подвернулся Юрий Воротнин под горячую руку!.. И молодец, что подвернулся в самый разгар моего скромного сочинительства. Вовремя позвонил и прочитал свои новые стихи. В следующий раз ещё кто-нибудь подвернётся… А, может, опять вышеупомянутый Воротнин. Поэзия непредсказуема, как не предсказуемы пути человеческие. И никто ничего не знает в мире сём, но сдаётся, что и в мире ином, кроме Бога, тоже никто ничего не знает.
Жутко и  знобко в ледяном дожде на улице тёмного посёлка. Волчий час… Все, кому не лень, спят, даже умирать как-то неприлично – и остаётся написать не завещание, а заявление в соответствующие структуры. И я пишу:
«Прошу принять меня на зимний период на должность вентилятора. Обещаю вести себя хорошо».
И вдруг отчётливо всей сутью своей, до самого последнего своего мгновения, как до рождения, как после смерти, понимаю:
Истинная любовь – это отсутствие греха!
И совершенно глупо, да и пошло звучит:
                О, если б знали, из какого сора
                Растут стихи, не ведая стыда…
Эти строки, как затвердевшую зубную пасту из старого тюбика, выдавила незаслуженно узаконенная прославленная пис.дама (пишущая баба. – Прим. Л.К.), чью фамилию с придыханием произносят все нынешние графоманы и в особенности графоманки. Странно, но эти строки, как аксиому, порой повторяют даже неглупые люди. Что делать, ну просто рок бытия и ступор сознания от того, что писания невежд для невежд почему-то всегда популярны у нашей т.н. творческой интеллигенции.
Вон нынче сколь сора и человеческих отходов! Да и стыда почти нет… Но лишь бесстыдство растёт из сей т.н.  «почвы».
Нет, не из сора и не без стыда рождается настоящая Поэзия, а из сопричастности к Истине и к Молчанию Божьему. И это божественное Молчание, которым дышат гениальные стихи наших классиков «Выхожу один я на дорогу…», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Я один, всё тонет в фарисействе…» – полнит души наши, как вечное сокровенное Слово Любви.
Но никакая любовь верующих не может стать вровень с Любовью Христа к верующим в Него.
И если опять кто-то по скудоумию почтёт вышесказанное декларацией, то ещё раз повторяю:
«Не для мастеров и маргарит пишу».
И молчать, когда отвечаете!
И не надо даже пытаться спорить со мной, а тем более исключать откуда-нибудь или снимать с должности вентилятора. Попытался бы кто-либо исключить Пастернака из Союза писателей при многострадальном товарище Сталине… Думаю, нет нужды уточнять, что стало бы с этими исключалами… Ха-ха-ха!!!
(Злосчастный роман «Доктор Живаго» был написан при жизни вождя и планировался Пастернаком для публикации в журнале «Новый мир», но упорно и терпеливо дорабатывался взыскательным автором, ибо терпение – залог совершенства. На сей счёт имеется солидная переписка. И если бы Борис Леонидович успел издать роман до трагического ухода Сталина в мир иной, то наверняка получил бы Сталинскую премию 1-ой степени. Кстати, Нобелевскую премию Пастернак получил не за «Доктора Живаго», а за творчество в целом. –  Прим. Л.К. для идиотов, не прочитавших роман, но нынче упорно твердящих: «Я Пастернака  читал и одобряю!»)
А графоманов я, если честно, люблю. Ну, абсолютно непредставима без них отечественная словесность, – и благодаря им она не кончится никогда, ибо нет перевода роду графоманскому во времени земном, они бессмертны – и в отличие от поэтов не умирают от немощей и не погибают на дуэлях. Поэтому их можно вполне безболезненно, по совету незабвенного, гуманнейшего Бориса Леонидовича: «Палкой… И по голове!…», ведь неслучайно именно гуманизм великого поэта был отмечен в постановлении о присуждении ему Нобелевской премии.
Без великой Поэзии нет великой страны. Это нынче можно зреть невооружённым глазом. Только через великую Поэзию человек способен стать сопричастен Премудрости Божией и чуду. Человек, одарённый истинной Премудростью, есть добрая земля для созревания и прорастания  Слова Божьего. Не имеющий в себе истинного Бытия – не человек, а призрак человека.
И звонит мне в полночь поэт, а не призрак поэта, и читает новые стихи. Естественно, свои, а не мои… Ха-ха-ха!!!
Я хвалю поэта, несмотря на мелкие огрехи, ибо не в моих правилах бить крышкой рояля по пальцам. Поэт, кстати, убеждённый холостяк, радостно желает мне всяческих благ, а я ответно говорю:
– Кланяйся своей жене! Чудесная женщина…
– У меня нет жены! – смурнеет поэт.
– Это тебе только кажется, что нет… Откуда же такие прекрасные стихи о любви? – возражаю я.
– А вообще-то, вообще-то… – запинается поэт, – А вообще-то есть! И зовут её Муза!
– Муза Абрамовна! – уточняю я.
– Нет, Муза Давыдовна,  – поправляет меня одинокий поэт.
– Мой поклон Музе Давыдовне! – итожу я ночной разговор, и мы прощаемся, довольные друг другом.
Забегая вперёд, скажу, что после этого ночного разговора Муза Давыдовна сама стала передавать мне поклоны и отвечать за поэта, когда он был неразговороспособен по уважительным причинам как многопьющий человек.
Вот какие чудеса творит настоящая Поэзия! И даже мелкого презрения не заслуживают уроды, галдящие: «Зачем стихи?.. Какая от них радость?.. Какая от них прибыль?..»
Тьфу, да и только!
И ещё… Красивая женщина, пишущая бездарные стихи, никак не может быть графоманкой, по крайней мере, для меня… И хоть убейте! Ибо красота сама по себе – и без стихов Поэзия… Впрочем, на всякий случай, и некрасивая тоже… Хотя… Но помолчу… Женский вопрос – дело весьма тонкое, не мне его решать, такова моя Львиная доля, от которой вряд ли избавлюсь до конца дней моих, а может быть, и после…
И совсем чуть-чуть философии.
«Бог умер!» – сказал Ницше. И Ницше умер…
«Бога нет – значит, всё дозволено!» – сказал один персонаж Достоевского.
А раз нет, стало быть, прощать и наказывать некому.
Ныне: Бог есть, – значит, …всё дозволено!
Авось не накажет, авось простит…
Привет, Фёдор Михайлович! Общий привет! И бесы отдыхают…
Страшно, братцы! Жутко от сего, господа хорошие-нехорошие! Но, как говорится, за что боролись, на то и напоролись!
Поэт должен отвечать за себя перед людьми, как в присутствии Самого Бога.
Тот, кто получил от людей всё, не получит от Бога ничего!
Если кто-то из многих-многоногих узнал себя в моих неловких заметках – я не виноват. И виноват, если кто-то себя не узнал.
Но по большому счёту: кто не спрятался, я не виноват! И виноват, если всё-таки спрятался.
И не надо обижаться на меня. Обижаются на ложь, на правду не обижаются, ибо правда – это жертва.
Тайное становится явным, а явное обращается в тайное.
                И что сказал, то сказал!..
Заслуженный работник культуры Российской Федерации
Лев КОТЮКОВ