шарф

буря собирается огромным пятном над водой, я медленно отрываю от Земли свою ладонь.
цветы, что были под ней, несчадно зажухли, будто бы огонь бессилия охватил их в свои безмерные объятия.
я отворачиваю голову от воды навстречу каплям, ведь рассматривать твою радужку глаз для меня — как для Иисуса распятье.
ветер сносит листья с ветвей, песок вздымается воздушным облаком.
он напоминает мне мои мысли в данный момент, все не так, все каким-то глупым волоком.
мне становится обидно от того, что в моей голове сейчас беспорядка больше, чем в погоде.
я говорил бы еще очень долго о тебе, о природе, о том, как не могу дышать, и уже не из-за твоего отсутствия, а потому, что поток давления воздуха перекрыл мне возможность вздохнуть.
я хочу встать со своего любимого места и продолжить путь. я покажу тебе все места, которые когда-то казались для меня либо чем-то вроде креста, либо тем, где действительно можно жить.
ветки сирени, ели, обычный вяз, асфальт, ирга, звездный городок, шалаш в кустах, качели, мост, остановка, сон, аллея, Москва, горы песка, общага, парк, их много, правда. тянется-тянется жизни моей путеводная нить.
я провожу тебя с собой туда, куда бывает страшно посмотреть. снег, вечер, мне не больше восьми лет.
я чувствую удушье от шарфа, пока знакомый человек тянет меня по дороге, переполненный злобой, а во мне цветет не страх, а дальнейшей ненависти к себе букет.
как думаешь, чтобы понять, что ты никчемен и не нужен некому, обязательно вступить в стадию возраста, когда говорят "пройдет".
мне было шесть, теперь семнадцать. не прошло. всю жизнь что-то ужасное меня берет за руку и ведет. ведет туда, куда обычно страшно даже посмотреть. а я привык к тому
нет, вру, конечно, бывает страшно самому, ведь с каждым разом все жестче и болезненней вздохнуть. но посмотри, на шее нет шарфа, сейчас не осень, не зима. и за него никто не тянет
на шее у меня теперь петля, и если существует разница между одиннадцатью годами, то только в том, что я теперь самостоятельно на шее ее нежно затянул, а там, в тот вечер, мне шарф любвиобильно поправляла мама
вот только, возвратившись, стал другим, уродцем, что ли, нелюдим. я осознал, что в этом мире все жестоки, и даже мама, которой изначально я всю правду говорил, однажды мне сказала:
— ты сам во всем, что происходит, виноват. — глаза свои закатывать устала, махнула на меня рукой, ушла готовить ужин.
а я, зареванный, с разодранною головой и чем-то глубже, остался в зале, посреди любимых мягеньких игрушек, со жгучий болью и четким восприятием того, что даже им я стал теперь не нужен.
мне было больно и тогда, когда на следующее лето, ко мне летели оскорбленья от ребят.
я знал, что у меня пока что нету силы им ответить и сказать, что их слова: приятный яд, ведь все, что было сказано, к себе давно я применил.
устал уже тогда скитаться среди оценочных себя могил. единственное, что понял я и подчеркнул: не нужно как-то откликаться
тогда действительно я стал молчать, не отвечал на оскорбленья.
вот только истину одну я знал: уже тогда во мне цвело огарком, красным, пышущим пятном раненье.
я ухожу из места, где лежал, где мял белесые цветы под грубою своей ладонью.
бросаю умирать растения, которые не смогли ответить мне, тем самым напомнив про агонию, которая жила во мне тогда, когда я был глупЫм, всего лишь шестилетним человеком.
меня, оставив умирать, весь мир назвал огрызком, пятном на новой скатерти, неотстирающимся следом.
а я хотел всего лишь жить, наверное, тогда хотел я просто жить.
а не служить кому-то временным билетом.

6:20.
22.04.20