Имя на поэтической поверке. Евгений Храмов

  21 – марта отмечается Всемирный день поэзии.

  В этот день родился поэт Евгений Львович Храмов (21.03.1932. Москва. – 04.10.2001. Москва).

  Его судьба лишена внешнего драматизма. Прожил заметную творческую жизнь,  много издавался, редактировал, переводил.

Это поэт достойный.

  Никогда не отзывался о чужих стихах плохо. Никогда не выносил поспешные оценки, приговоры. Парадоксальным образом, это качество выдавало в нём бывшего «следака», то есть следователя.

  Он читал на нескольких языках, но говорил только на старомосковском.

Евгений  Храмов начинал как криминалист, закончив юридический факультет МГУ в 1957 году. На дворе стояли поэтические шестидесятые, включающие в себе, между прочим, таёжную романтику.

  Бросив прокуратуру, после  работы следователем, Евгений Храмов отправился в геологическую экспедицию, на год.

  Вернувшись оттуда с первой книгой стихов: «Проспекты и просёлки» - 1963 год, за ней последовали другие сборники: «Ощущение цвета»-1963, «Любимые люди»-1968, «Осеннее равноденствие»-1973, «Городская жизнь»-1983, «Стихотворения 1956-1986» и другие.

  В 60-е года, часто, в популярном журнале «Юность» - можно было увидеть и прочитать подборку добротных стихотворений Евгения Храмова.
Визитной карточкой молодого поэта стало посвящённое поэту фронтовику Николаю Старшинову, мужу поэтессы Юлии Друниной, стихотворение:

          «Родина»

Шли женщины,
                и на плечах – лопаты:
окопы рыть под городом Москвой.
Страна
смотрела на меня с плаката,
седая,
с непокрытой головой.
Она звала меня глазами строгими,
сжав крепко губы, чтоб не закричать.
И мне казалось, что похожа Родина
На тётю Дашу из квартиры пять.

На тётю Дашу,
рядом жившую,
двух сыновей на запад проводившую,
да, на неё, вдову красноармейскую,
усталую,
        упрямую
            и резкую.

А я хотел участвовать в десантах,
кричать в эфир: «Тюльпан»! Я «Резеда»!..»
Мне шёл тогда едва второй десяток,
меня на фронт не брали поезда.
И я смотрел с серьёзностью недетской
в её лицо с морщинками у губ
и лишь на двойки отвечал немецкий
чтоб выразить презрение к врагу.

Она звала меня глазами строгими,
сжав губы крепко, чтоб не закричать.
И мне казалось, что похожа Родина
на тётю Дашу из квартиры пять.

  Как визитная карточка, стихотворение Евгения Храмова «Родина» - действительно замечательное.

  Затем Евгений Храмов продолжил трудовую деятельность в редакциях различных журналов, литературной редакции Всесоюзного радио, издательстве «Советский писатель», последнее место работы – заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир».

  Редактировал первые книги Евгения Рейна и Александра Аронова. Вёл цикл телевизионных передач о русском дворянстве – Демидовы, Румянцевы, Строгановы.
Руководил литературными семинарами, в том числе поэтическим семинаром на Всесоюзном совещании молодых литераторов, шутливо декларируя педагогический принцип:

  «Если хотя бы половина из вас через пару лет перестанет писать стихи, буду считать свою жизнь прожитой не напрасно».

  Перестали многие. Немногие, разозлившись, стали писать лучше.

Увлекался игрой в шахматы, заслужил звание кандидата в мастера спорта, что было редкостью среди профессиональных литераторов.

  Внешне Евгений Храмов был похож на уже немолодого светского льва. Женщин он очаровывал эрудицией и изысканными манерами. А друзей и знакомых – своим «небезразличием», что куда дороже просто доброты.

Приятельствовал с Булатом Окуджавой, Давидом Самойловым.
…Как-то отдыхал Евгений Храмов в Коктебеле, в библиотеке Максимилиана Волошина нашёл французское издание мемуаров Казановы.

 Его увлекла бурная, полная приключений жизнь этого знаменитого аввнтюриста XVIII века, вместившая в себя и бесчисленные любовные похождения, и побег из венецианской тюрьмы Пьомби, и встречи с Вольтером и Екатериной II …

  В 1991 году в издательстве «Олимп» вышли мемуары Казановы в переводе и с комментариями Евгения Храмова.

  Наибольшую известность Евгений Львович получил благодаря переводам с английского романов Генри Миллера «Сексус», «Аэродинамический кошмар». Не пропал Евгений Храмов и в новые времена.

  Почуяв конъюнктуру  рынка, наводнил его переводами таких авторов. Как Эммануэль Арсан «Эммануэль», маркиз де Сад «120 дней Содома». Жюстина, или Несчастья добродетели», Анаис Нин  «Дневники», «Дельта Венеры». Он блестяще переводил с французского и польского без подстрочника.

  Переводил стихи и прозу с языков народов СССР, талантливых советских поэтов из республик: А.Агабаева, А.Адарова, А.Сийга, Ф.Васильева.

В 1982 году вместе с Николаем Старшиновым был редактором всесоюзного альманаха: «День поэзии-1982».

  Одним из последних проектов Евгения Храмова – издание «Чёрной книги коммунизма».

Евгений Львович утверждал, что не интересуется политикой, но однажды, сказав жене, что пошёл за «Беломором», прямо в домашней одежде завернул за угол дома, на Покровку, и пропал.

 Там, на Покровке, проходила демонстрация в защиту гласности в Белоруссии. Евгений Храмов дошёл с протестующими до Белорусского вокзала, где и «загремел» в кутузку, на три дня.

Он говорил знакомым и друзьям, что это случайность и что партийные игры его нисколько не занимают.

  Евгений Львович Храмов, советский и российский поэт. переводчик, редактор, ( настоящая фамилия – Абельман), родился 21 марта 1932 года, в межнациональной семье Льва Самуиловича Абельмана и Антонины Петровны Мастеровой.

  Родители были химиками по профессии. Евгений был племянником революционного деятеля Николая Самуиловича Абельмана.

  Наш мэтр российской поэзии Евгений Евтушенко, в своей известной  антологии» Десять веков русской поэзии», писал о Евгении Храмове: «Евгений Храмов жил негромко, да и умер негромко. Но даже большой город может опустеть из-за отсутствия всего лишь одного человека, если он для кого-то был частью этого города.

  А лицо Евгения Храмова было лицом Москвы для многих. Обожая Москву, он радостно захлёбывался, делясь её тайнами. Но после его ухода я ошеломлённо понял, что и сам он был одной из её тайн.

  В советские времена все мы вынуждены были что-то скрывать о себе и своих близких, потому что никто не укладывался в безупречные стандарты плакатов, висевших на улице.

  Евгений Храмов был внуком крупного инженера – путейца, статского советника Самуила Абельмана. В Баку его семья занимала огромный дом с тенистым садом и слугами. Здесь в Баку. Дед стал управляющим большого нефтяного промысла.

Однако гораздо больше, чем нефть, его сердце принадлежало младшему сыну Лёвушке, родившемуся в 1904 году, а тот топал ногами и, несмотря на свой догимнастический возраст, воинственно требовал, чтобы семья переехала в Москву, - эту блажь почему-то втемяшилась в его капризную голову.

И что вы думали – гроза для стольких подчинённых, старик уступил сыну, правда, последовать за своим любимцем не смог - неожиданно умер.

  Старший сын Николай Самуилович Абельман, родившейся за 17 лет до младшего брата, тоже стал инженером.

  Но занялся политикой, примкнул к большевикам и погиб при подавлении мятежа эсеров у Петровской заставы, которая вскоре была названа Абельмановской, а новое название чудодейственно сохранилось до наших дней.

  С Лёвушки, подраставшего маленького диктатора семьи, капризность постепенно  отшелушивалась. Прорезалась династийная тяга к инженерии – он поступил на химический факультет университета.

  Помогло ему канонизированное революцией имя старшего брата. Отца же в анкетах он скромно называл инженером, что частично было правдой.

Сыну миллионера и статского советника в пролетарской Москве ничего бы не светило. В университете Лев влюбился в талантливую студентку-химичку Антонину Петровну Мастерову.

 Из доходного дома, купленного отцом, до революции, молодожёнов выжили постепенным уплотнением. Перебивались, как могли.

  Когда у них родился сын Женя Абельман, на подмогу пришли Тонины родители, в своё время перебравшиеся в Москву из села Хотьково Калужской губернии.

Тесть служил швейцаром в Коммерческом училище. А когда место училища занял рабфак и швейцаров оттуда убрали как буржуазную отрыжку, он, сумел перейти в ресторан и стал главным кормильцем семьи.

  Умные люди в то время старались работать поближе к съестному. Впоследствии родители Евгения разошлись. Сам он остался с матерью.

Затем она снова вышла замуж, ещё в шестидесятых как талантливый учёный получила Ленинскую премию за участие в подготовке трёх космических полётов, дожила до девяноста с лишним лет.

  С отцом Евгений виделся нечасто. Но регулярно, уговаривал его написать историю семьи, упрашивал чуть не слёзно:

«Люди, которым выпало прожить в России самый страшный для неё ХХ век, должны вспоминать».

  К сожалению, постаревший Лёвушка в отличие от сына писателем так и не стал, а сам Евгений за сагу о семье Абельманов приняться не успел.

Каким же образом студент юридического факультета МГУ Евгений Абельман превратился в  поэта Евгения Храмова? Забавная история.

Когда парень влюбившись, попросил у родителей Даяны Хромой руку и сердце дочери, те выдвинули дикое условие изменить в браке неблагозвучную фамилию дочери, но так, чтобы новая напоминала старую.

  Это было непросто, но нашлись люди, которые вошли в положение, подмогли. Теперь осталось только принять фамилию жены. И он стал первым в роду Храмовых.

Услышав, что бывший доходный дом в Кривоарбатном переулке разрушают и перестраивают, Евгений Храмов поспешил туда попрощаться с первым московским семейным гнездом и грустно написал в письме отцу:

 «    я пришёл в Кривоарбатский и увидел, что наш дом как будто раскушен какой-то огромной челюстью, челюстью тупого равнодушного зверя, всё это будет Кремлёвская поликлиника (очевидно, её пациенты старательно размножаются)».

  После юрфака Евгений Храмов немного поработал следователем, но это было не по нему, и он профессионально занялся стихами и стал прекрасным руководителем литературного объединения.

  Несколько нескладный, долговязый, но заодно элегантный и грациозный, обычно с книжкой, или шахматной доской под мышкой, или с портфелем, чуть не лопающимся от рукописей молодых своих питомцев. Он сделался привычной частью московского пейзажа.

  Он был неутомимый пешеход, кропотливый собиратель городских историй, людей, зданий. Книг – в его библиотеке набралось пять тысяч томов.

 Его можно было встретить в бане, троллейбусе, в консерватории, на футболе и даже в какой-нибудь непрезентабельной забегаловке, отродясь не видавшей такого вальяжного клиента, да ещё в белоснежной рубашке с запонками и в галстуке – не с оксфордским, но всё-таки не засаленным узлом.

  Однако главным местом, где его можно было встретить, была улица.
 По Москве он мог бродить и без определённой цели, но, наткнувшись на вас, именно вас превращал в свою цель, начиная тут же на ходу обчитывать собственными  и не только собственными стихами.

  Так однажды, как рассказывал Евгений Евтушенко, он схватил меня за руку и завёл на обвитую зеленью террасу кафешки, где-то в тех староарбатских лабиринтах, от которых остались, увы. Лишь рожки да ножки, и прочёл только что написанное:

«Что мне играть со временем в догонялки и жмурки,
Но трудно с собою справиться – кричу я. да отклик глух:

«Куда вы уходите, люди?! Ведь тополя в переулке
Всё ещё осыпают вашего детства пух…»

  Кстати, при всех недостатков того времени сейчас даже странно: пух был, а аллергии не было. Таких слов. Как «депрессия», «стресс», мы не знали.

Стихи, как отмечал, Евтушенко ему понравились, хотя жаль было, что чрезмерно растянутость строк мешала запоминаемости. Я ему это сказал. Он не обиделся. Поэт проверяется и тем, можно ли ему говорить о его стихах или лучше говорить лишь то, что может быть приятно.

Но эти стихи были только началом того незабываемого поэтического вечера длинной часа в два, который мне ещё предстоял.

Хотя выручка заведения свелась к скромной плате за пару бутылок болгарской «Гымзы» в плетённой соломке, тарелку болгарской же брынзы, грузинского лобио и две луны ещё дышащего теплом печи лаваша, официантка и не подымала нас третировать.

Напротив, уловив стихи, тронула своей просьбой: «Можно, я тоже послушаю?» Над чем-то всплакнула в уголок салфетки, чему-то хорошо улыбнулась, так что Евгений Львович решил прочесть и «старенькое».

  Помню, он так завёл её мнимо жалобным стихотворением про хотьковских девчат, что она позволила себе не поверить, будто они ему, такому интеллигентному и даже знающему иностранный язык, отказали.

  Поскольку других посетителей в кафешке не было и не предвиделось, к числу слушателей присоединились и другие официантки. Евгению Храмову пришлось даже кратко рассказать им про Кюхлю, предваряя стихи о поэте с таким мудрёным именем:

«А Кюхельбекер слепнул за Уралом.
Вот-вот господь, боялись приберёт.
Но стих его всё жил, не умирал он, -
так голова казнённого живёт.
Рождённые в отчаянье и муке,
из каторжных сибирских мёрзлых ям
его стихи протягивали руки
вослед ушедшим навсегда друзьям»
По мнению Евгения Евтушенко, он сам себя отождествлял с Кюхлей. Тоже был беззащитным, и это было главным, что его защищало.
Ещё в середине 50-х годов Евгений Храмов продемонстрировал отказ от псевдопатриотической риторики в стихотворении «Родина»:
«И мне казалось, что похожа Родина
На тётю Дашу из квартиры пять».

  Нечто подобное мог написать любой из шестидесятников, включая меня, говорил Евгений Евтушенко, но первым сделал это Храмов.

  Евгений Храмов охотно читал стихи и в редакции журнала «Нового мира», где  заведовал отделом поэзии, и по телефону, и особенно на ходу.

  После его смерти, Евгений Евтушенко, не раз ловил себя на воспоминании о том, как он, вынырнув из толпы у московской церкви, где венчался Пушкин, положил руку на моё плечо и немедленно продекламировал:

«Время голода, мрака, дикости
надвигалось на полстраны.
Почему-то читали Диккенса
очень много во время войны»

  Эти строки запоминаешь сразу и на всю жизнь, потому что в них была правда истории и написаны они чётко, как вырублены в граните.

  В антологию «Десять веков русской поэзии» Евгений Евтушенко включил стихотворение Евгения Храмова «Камер-фрейлина Загряжская» в полной уверенности, что он рассказал о судьбе реальной женщины, и только его вдова Людмила Кренкель, дочь знаменитого полярника Эрнеста Кренкеля, бережно хранящая память о муже, открыла ему, что это собирательный образ.

  При всей неотделимости от Москвы, Евгений Львович любил и русскую глубинку, куда частенько ездил, и написал, со слов писателя Сергея Залыгина, неожиданное, казалось бы, для Храмова, завзятого горожанина, стихотворение о раскулаченных, где всё как будто подсмотрено его собственным сердцем:

      ***
              С.З.

Человек, которого я уважаю,
Как-то рассказывал в тесном кругу
Про первые сталинские урожаи,
Уже сгибавшие страну в дугу.

Он вспомнил, как через их город
Под настырный гул телеграфных вестей
Гнали ОГПУ и голод
Раскулаченных из окрестных степей.

На вывороченных, кочевничьих лапах
Шли они, в час верста, хорошо полторы,
И ещё от живых – плыл покойницкий запах,
Заполняя яблоневые сады.

Хоть все щели закрой – дом был полон неясным
Вялым шелестом к смерти плетущихся ног.
Он сказал: «Как мог я быть не несчастным?»
И, качнув головою, сказал: «А ведь мог».

… А «столыпин» на стыках всё качало, качало,
И никак не кончалась работа свинца,
Ибо есть у жестокости только начало,
И нет у неё никогда конца.

1992 год.
  Сын Евгения Львовича – Николай Храмов (16.04. 1963 года)  журналист и общественный деятель, член Генерального совета Транснациональной Радикальной партии, секретарь движения «Российские радикалы».

В похоронах отца не участвовал.

   Николай Храмов сидел в то время, в лаосской тюрьме, ждал приговора, как активист радикальной партии, арестованный в октябре 2001 года, за проведение демонстрации с требованиями демократических реформ в Лаосе.

  Суд в Лаосе распорядился выслать пятерых иностранцев – активистов радикальной партии. Все пятеро были приговорены к двум годам заключения – условно – и денежному штрафу по обвинению во вмешательство во внутренние дела Лаоса.

  Среди них – депутат Европейского парламента Оливье Дюпуи, трое граждан Италии и россиянин Николай Храмов.

  Замечательного поэта Евгения Львовича Храмова не стало 4-го ноября, в воскресенье,2001 года, прожил он 69 лет, болея лейкозом крови, на протяжении двух лет.
 Вот что вспоминала участница его семинаров поэтесса Анна Саед-Шах, в ноябре 2001 года:

 « В зал №2 Боткинского морга было невозможно протиснуться. Так много народа, знавшего Евгения Храмова и  бывших его учеников, пришло попрощаться с замечательным поэтом, последним барином русской словесности ХХ века.

Мы думали, что мы его просто ценим как одного из последних интеллигентов русской культуры.
Мы думали, что мы его просто уважаем как редактора и педагога.
Мы думали, что мы просто восхищаемся им как собеседником, но оказалось, что мы его просто любим».

  Забвение настигло его сразу после смерти, да и смерть прошла незамеченной, для средств массовой информации. Похоронен на Введенском кладбище Москвы.
На могильной плите выбиты слова из стихотворения Евгения Храмова:

 «Я поле жизни перешёл,
И отдохнуть присел…»

1932-2001

  Евгений Евтушенко не раз пытался найти ту кафешку, где стал свидетелем уникального сымпровизированного Евгением Храмовым поэтического вечера.
Но если кафешка и сохранилась, то её наверняка переделали до неузнаваемости так же, как и дом в Кривоарбатском переулке, где жила семья Абельманов подарившая нам, несмотря на потрясения, обрушившиеся и на эту семью, и на всю Россию, такого доброго поэта.

Светлой памяти Евгения Храмова, Евгений Евтушенко посвятил своё стихотворение:

     ***

Будь Москва всегда сохранна,
жизни смысл открой живым,
ведь недаром Женя Храмов
стал хранителем твоим.

Не ломай людей и зданий,
Как сама себе Мамай,
и в болезнь новоназваний,
потерпи, но не впадай.

Выпал вновь орёл, не решка.
У Москвы извилист путь.
Но всегда в неё есть кафешка,
куда стоит завернуть.

  Вдова поэта Людмила Кренкель, составила книгу «Куда вы уходите, люди», изданную в 2007 году, вобравшую избранные стихотворения Евгения Храмова, некоторые его переводы, мемуарные отрывки, письма к автору и заметки о его творчестве.

Книга получилась содержательной, раскрывающей разные грани и облика поэта – шестидесятника.

Из поэтического наследия Евгения Храмова.

     «Мой товарищ»

Нет, улыбки наши не погасли,
Глаз не застит сумеречный дым –
Камбалу, поджаренную в масле,
Мы с моим товарищем едим.

Попиваем медленное пиво,
Светлые от праздничных рубах.
Мой товарищ, ладный и красивый,
Баловень, насмешник, вертопрах.

Он сидит, глаз щурит рыжеватый,
Сразу понимает, что к чему,
Молодой, ни разу не женатый,
Даже позавидуешь ему.

Ничего особенного нету
В том, что мы сидим и говорим.
Зажигаем спичкой сигарету,
Только этот день неповторим.

Только я хочу, чтоб он остался,
Как бы ни ушли мы далеко,
Чтобы мой товарищ улыбался
Так же хитровато и легко.

Что ещё там будет в нашей жизни?
Вглядываюсь вдаль – не разберусь:
Может быть, в ладони наши брызнет
Надвое расхваченный арбуз,

Может быть, зелёная кислица
Нам сведёт оскоминою рты.
Промелькнут и расплывутся лица,
Переулки, станции, мосты.

По среди всей этой суматохи,
Личных и общественных забот,
Неудач и праздников эпохи
Пусть воспоминание живёт.

День, и бестолковый и счастливый,
С лёгкою усмешкой на губах
Мы сидим, пьём медленное пиво
Светлые от праздничных рубах.

     «Диккенс»

Время голода, мрака, дикости,
надвигалось с той стороны,
Почему-то читали Диккенса
очень много во время войны.

Оступаясь, по льдистой темени,
в скудно топленные дома,
как послы от мирного времени
приходили его тома.

От сверчка на печи, от камина,
от стола, где млеет пирог,
приходили в мир сахарина,
мокрой соли, худых сапог.

О великие сочиненья!
Похищенья и разоренья,
и всегда счастливый финал.
Нет, не умер ваш славный автор,
Будет жить и сейчас и завтра,
Потому что многое знал.

Он смотрел сквозь рассветный пепел,
видел он Бонд стрит и Уайт-Чэпеп,
Темзу, залитую серебром.
Видел клерков склонённых затылки
и упрямое пламя коптилки
там, в Казани, в сорок втором.

    ***

Под ночной шумок деревьев –
Ветер пахнет их листвой –
Думать буду о деревне,
Зарастающей травой.

И о железнодорожной –
Ёлки за окном – зиме.
Думать буду о таёжной,
Осторожной тихой  тьме.

Видеть сопки в Магадане
И днепровский окоём –
Всё,где мы не угадали
Побывать с тобой вдвоём.

Медленно приходит завтра…
Что сказать тебе, мой сын?
До свиданья – неправда,
А «прощай» - не хватит сил.
1985 год.

     ***
               В.Варжапетяну.

Я поле жизни перешёл.
И отдохнуть присел.
Там тихо одуванчик цвёл
И жаворонок пел.

И было мне так хорошо,
Что я забыл почти,
Что поле жизни перешёл
И дальше нет пути.
1981 год.

P.S.

На Евгения Храмова любил писать пародии выдающийся поэт-пародист ХХ столетия, телеведущий программы «Вокруг смеха»,
Александр Иванов (1936-1996):

     «Нехватка»

                Мы с Разиным в битвах не бились,
                Не шли в пугачёвских полках,
                Но как бы мы им пригодились
                Тихони,
                Разини,
                В очках…
                Евгений Храмов.

В кабацких набегах крамольных,
Где каждый по-своему прав,
Нехватка была
Малохольных,
Растяп не хватало, раззяв.
Жаль, нас разделили эпохи,
А как бы мы были лихи,
Разини, сачки, пустобрехи,
Очкарики и лопухи!

Явили бы чудо отваги
Мы, рохли, сморчки, дохляки,
Застенчивые доходяги,
Мечтательные слизняки!

Как мы бы собою гордились
В те, кровью умытые дни…
А как бы теперь пригодились
Дубина,
Ножи,
Кистени!..

     «Бес соблазна»

             Посмотрите, как красиво эта женщина идёт!
             Как косынка эта синяя этой женщине идёт!

             Посмотрите, как прекрасно с нею рядом я иду.
             Как и бережно и страстно под руку её веду!

                Евгений Храмов.

Посмотрите! Не напрасно вы оглянитесь, друзья!
Эта женщина прекрасна, но ещё прекрасней я!

Эта женщина со мною! Это я её веду!
И с улыбкой неземною это я с нею иду!

Посмотрите, как сияют чудных глаз её зрачок!
Посмотрите, как сверкают на моём носу очки!

Как зелёное в полоску этой женщине идёт!
Как курю я папироску, от которой дым идёт!

Я не зря рождён поэтом, я уже едва дышу,
Я об этом, я об этом непременно напишу!

Я веду её под ручку из музея в ресторан.
Авторучка. Авторучка мне буквально жжёт карман!

Я иду и сочиняю, строчки прыгают, звеня,
Как прекрасно оттеняю я её, она – меня!

Мы – само очарованье! И поэзия сама -
 Способ самолюбованья,  плод игривого ума…