Ведьма из Коёса. Роберт Фрост

Я ночевать устроился на ферме,
что под горой. Мать с сыном, староверы.
Они составили весь разговор.

(Мать) В народе думают про ведьму – это
та, у которой тьма знакомых духов,
она их вызывает, чтобы вместе
им провести приятно зимний вечер;
не выйдет – так сгорает на костре.
Но духов призывать, не то что в поле
заголосить: «Где пуговица, где же?
Кто видел пуговицу?» Знали бы они.

(Сын) Мать может стол заставить на дыбы
подняться и лягаться, точно ослик.

(Мать) Ну подняла бы, и какая польза?
Чем со столом скакать, дай расскажу
о том, как мне однажды Рэл, вождь Су,
сказал, что мертвецы имеют души.
А я его спросила, как так может
быть – я ведь думала, мертвец и есть
душа. Он сразу оборвал мой транс.
У вас не возникает подозрений,
что мертвые хранят свои секреты?
Да, мертвые хранят свои секреты.

(Сын) Мать, ты ему не скажешь, что у нас
на чердаке?

(Мать) Скелет, людские кости.

(Сын) Дверь, на чердак ведущая, забита
гвоздями и придвинутой кроватью
для безопасности. Мать слышит ночью
шаги, стесненные преградой – дверью
и спинкою кровати. Он стремится
обратно к погребу, откуда вышел.

(Мать) Мы с сыном их не пустим. Никогда!

(Сын) Покинув погреб сорок лет назад,
он продвигался, как гора тарелок,
по лестнице из погреба на кухню,
и выше этажом из кухни в спальню,
и выбрался из спальни на чердак,
как раз где мать с отцом его ловили,
непойманным он прошмыгнул наверх.
А перед тем отец пошел на верхний
этаж, а мать была на нижнем. Я
был мал, не знаю, где я был тогда.

(Мать) Единственный мой недостаток был,
по мненью мужа, в том, что засыпала
я раньше, чем ложилась на кровать.
Особенно зимой, когда кровать
была как лед, белья покрытый снегом.
В ту ночь, как покидали погреб кости,
меня оставив, Тоффиль сам ушел
наверх, а дверь не закрывал, чтоб холод
впустить, и так меня изгнать из кухни.
Проснулась я и думаю, откуда
так потянуло холодом, и слышу,
что Тоффиль в спальне наверху, хотя
я слышу он и в погребе внизу.
Доска – та, по которой мы ходили,
чтоб ног не замочить, когда весной
затоплен погреб – грохнула внизу.
И кто-то начал подниматься, дважды
он ударял при каждом шаге, будто
на костылях шел одноногий или
малыш на четвереньках. Но не Тоффиль.
Там не кому бы было так шагать.
Дверь погреба на двор с двойным запором,
разбухшая и под завалом снега.
А окна погреба опилками забиты,
разбухшие и под завалом снега.
И это были кости. Я их знала –
для этого была своя причина.
Я первым делом за дверную ручку
схватилась. Но хромающие кости
шарахались по лестничной площадке,
надеясь – слуги явятся в их честь.
Тревожный шорох пробегал по ним.
Я никогда бы так не поступила,
не разбери меня тогда желанье
знать, как у них устроена ходьба.
Мне представлялось, что они сложились
не человеком, а подобьем люстры.
Не утерпев, я распахнула дверь.
Минуту он стоял качаясь, будто
обдумывая и борясь с волненьем,
почти забывшись. (Языки огня
выскакивали и лизали зубы.
Клубился дым во впадинах глазных.)
Затем направился ко мне и руку
протягивал, как делал раз при жизни;
но в этот раз отбилась я ударом,
рука легко осыпалась на пол,
а я, свалившись, на спине лежала.
Кусочки пальцев всюду разлетелись.
(Я где-то видела один недавно.
В коробочке для пуговиц? Подай-ка.)
Я, сидя на полу, орала: «Тоффиль,
к тебе шурует». У него был выбор:
дверь в погреб или в зал, он предпочел
дверь в зал, она новее, и с проворством
завидным для подобной нескладухи
рванул туда, хотя его суставы
ходили ходуном, и был изломлен,
как молния, каракули плетя,
теперь еще и мой шлепок сказался.
Я слушала, как движется он к спальне,
пока сама смогла подняться с пола,
и вот уже бежала с криком: «Тоффиль,
прошу, закройся». «Присоединяйся, –
он отвечал, – не заставляй меня
вставать, мне так тепло в постели». Я же
прильнув к перилам, лезла вверх. При свете
(на кухне тьма была), должна признаться,
не обнаруживала никого.
«Но, Тоффиль, я не вижу. Где-то с нами
здесь в комнате должны быть. Это кости».
«Какие кости?» «Кости из могилы,
из погреба». Ему пришлось составить
босые ноги на пол и, присев
со мною на кровати, обхватить
меня руками. Я хотела свет
убрать, и, может, так его увижу.
А нет, так прочесать тогда руками
всю комнату на уровне колен
и завалить ту меловую груду.
«Вот что я думаю – другую дверь
он ищет. Небывало много снега
насыпала зима, и вспомнил он
куплеты те “The Wild Colonial Boy”,
что распевал бывало по дорогам.
Он хочет изо всех дверей – наружу.
Заманим-ка его открытой дверью
на наш чердак». И это удалось.
Как только Тоффиль дверь успел открыть,
шаги уже спешили на чердак.
Я их услышала. А Тоффиль нет.
«Быстрее!» Я удерживала дверь.
«Гвоздями, Тоффиль». Он заколотил.
И мы задвинули ее кроватью.
Затем подумали, не завалялось
ли там чего, что может пригодиться.
Чердак был менее нужней, чем погреб.
Костям понравился чердак, и пусть
на чердаке останутся. Когда
они, бывает, ночью по ступенькам
опустятся и станут, растерявшись,
за дверью, загороженной кроватью,
то чешут свой мелированный череп
костяшками мелированных пальцев,
как будто трется неприкрытый ставень.
Вот то, что, досидев до поздней ночи,
еще я не сказала никому
с тех самых пор как Тоффиль умер.
Пускай останутся на чердаке,
куда они забрались. Обещала
я Тоффилю быть беспощадной с ними
за то, что раз сама же попустила
их беспощадно отнестись к нему.

(Сын) Мы думаем, там в погребе могила.

(Мать) Мы знаем, что там в погребе могила.

(Сын) Нам не пришлось узнать, чьи это кости.

(Мать) Сын, нам пришлось. Скажу на этот раз.
Тот парень был убит его отцом
из-за меня, точнее вместо. Чем я
могла помочь хоть малость – только вырыть
ему могилу. Ночью мы зарыли
тут в погребе его. Сын знает, но
не всё. Теперь настало время правды.
Сын удивлен, что я рассталась с ложью,
которой мы делились много лет
между собой, так будто для других.
Сегодня ночью не желаю лгать –
не понимаю, как лгала я раньше.
И Тоффиль, будь он здесь, и он не смог бы
ответить, почему со мною лгал...

Кусочек пальца так и не нашелся
средь пуговиц, усыпавших подол.
Я проверял на утро: имя Тоффиль
на ящике почтовом, Тоффиль Лэжвэй.
 
 
22 октября 2020