Когда мое небо окаменело...

Когда мое небо окаменело и стало носить его тяжело, я вдруг отвернулась и онемело смотрела на гаснущее стекло — ждала, пока выцветут и исчезнут багровые ссадины туч на нём. Закат в отраженье был свят и треснут, как правда, испытанная огнём.

И сердцу дрожалось, а рожь рожалась, Земля вращалась, как испокон, но мне казалось — дурная жалость вплелась и впилась в мой лексикон, и стыдно словом — а больше нечем — раскинуть купол сырой души и не скрывать её, как увечье, а просушить и насквозь прошить.

Из неосиленных биографий — в объеме от мощи и до мощей — к бессмертию шеей своей жирафьей не дотянувшийся я Кащей, смешно и больно, горчит и кисло — заткни все скважины и сглотни, моё паломничество ко смыслу — моя поломанность искони.

Брани же, ангел-бранитель, мыс мой,
как первородный алмаз грани.

Из сердца хоть складывай оригами — настолько там плоско дышать живой. Держись, хорошее, берегами, поросшими сорной густой травой, храни же все мои штаммы, шрамы и рамы для начатых мной картин, для развлеченья вандалов храмы и штамп "человечишко-карантин" —

закрытый, живущий катясь и пятясь, теряющий время, людей, покой, — я вот такая, плюс-минус пафос, но кто-то и любит меня такой?.. Корабль сольётся с глухим пейзажем, врастет во вздыбленный материк, и кто-то скажет:
"Давай замажем —
он портит вид, как внезапный крик".