Лонцов

Ох, дождя надуло. Слякоть жидкая, пустая.
Фыркнет дерево черной курицей. Шумок.
Ох, сырая ночь, ночь промозглая, лесная!
Ох, тяжелый лес, воздух-вздох промок.
А в сухой избе тихо, сухо, вымыто, закрыто.
Всё обои трещат, а из трещинок
тараканы всё усами шевелят, тихо, сыто,
а за окнами черно — дождик плещется.
— Что-то душен твой уют, Светлана, жарко мне.
Погоди, не ласкай, дай опомниться.
Что-то как-то я нехорошо разомлел,
видно, оттого и бессонница.
Стал цигарку крутить — плохо крутит, бестолково.
Пальца нет на руке — вот и натужно.
Ох, Лонцов ты, Лонцов, не прибей к хвосту подкову,
непутевый ты вор беглокаторжный.
Непутёвый вор, беглокаторжный, плохой,
всё оклады во церквях по ночам снимал,
образа вышибал коленкой, ой-ё-ёй,
да в потемках ты божью мать топтал.
Ох, тяжелый лес качает, кренит ветер-сон.
Накрывает покрывалом ветер хладный дождь.
И не треснет веткой молния, не бахнет гром.
Только ходит как живая, да помалкивает дрожь,
сеет сеево своё, всё подсеивает.
Тело глины гнило, скользило, словно мыло,
поскользнулся Лонцов, локти вскинулись.
Осеклась боль в виске, и затянуло,
потащило по глиняному желобу в овражек вниз.
А в овражке тина-грязь похабно пукает,
лопается, черными культями шевелит,
и кишит хлыстами мокрыми, гадюками,
лешими икает, упырем свистит.
Ухватиться бы — не ухватишься, скользит,
обвивает, ускользает, чавкает,
помыкает да целует, давит — не спустить,
накрывает рот мокрой тряпкою.
Леденит затылок добрый голосок-шепоток:
— Ты, Лонцов, не трусь, отпусти-то жизнь.
Это жизнь тебя мучит, кровяной корешок.
Ты ослабься-то, закумарь, расщепись.
Ты покушай, отравись нашей прелестью,
нашей смертью дорогой, мил-смертинушкой,
за недельку в гной перемелется
бесноватый красный жар твоей кровинушки.
Вместо пальцев приторочим тебе змей-ушей,
во глазницы зашьем самоцвет-камней,
чтоб всё слышал — уши из улиточек,
вместо жил тебе натянем паутиночек.
Ты не думай — где? Здесь одинаково везде.
Ты не жди — когда? Здесь всегда — всегда.
Наши вены нам измены, корешки в земле.
Мы народец земляной, народ без совести-стыда.
Подожди, позабыл, да сейчас, подожди…
как у них — к правде правда, так у нас—  ложь ко лжи.
Да и полно те жалеть о совести-стыде.
Приторочим, залатаем, чтобы лешим стал.
И закрутило, зашумело, уши лопнут, как в воде!
И открыл Лонцов глаза, и голосок пропал.
Лишь бормочет боль в виске, свеча колышет свет.
Руки связаны, немы, культяпка черная.
— Продала вродь как, Светлана, распоатретец-свет?
— Помолчи, дурак, грязь опойная!
Староста всё пишет, пером скрипит-пыхтит.
— Ан на Лонцова-удальцова всё ж нашли ловца!
Камешек подпорный у калитки! И-их!
Всё таился, да словил висок у подлеца!
Как ты всё же поскользнулся-то, мерзавец, вор?
Знать пришелся ты Светлане-то не ко двору.
А Лонцов:
— Так то ко мне не пришелся двор.
Злая воля ваша хуже доброй каторги.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В небе ветер с облаков растрепал перо.
Разогнул сырость черную, нежить, грязь.
И под каплей звезды пихало дерево
в мокрый чернозем корневую снасть.