Волчья ягода

Луны плавают как фонари в парной.
На огороде тени полосатые.
Глухонемая ночь в лесу скулит лисой.
Горкой дыбятся сугробища носатые.
У плетня за огородом вроде чучело стоит
запорошенное снегом, сшито проволокой.
Чуть шевелится, скрипит, то ли в нос сопит,
морда черная, обугленная холодом.

Скрытный человек с войны вернулся в мир.
«Вот пусть патриот и надрывается.
А я уж побыл в патриотах. Всё. Отмаялся.
Весь в болячках — да живой. Хоть и дезертир.
Может, плохо сделал. А чем лучше смерть?
Из восьми-то грамм свинца зипун не выкроишь.
А шинель — моя, хоть смерзлась, как дверь,
Ноги — тожь, хоть из сапог не выкрошишь».
Рыбий снег потупился под тупой золой
там где Танька с кавалером прощается.
Наморозит алы губки — лопнут ягодкой.
Что-то долго там они зацеловались.
Кавалер пошел — ну. Пора. Илья. Давай!
Побежал бесшумным темным вдоль плетня к избе.
— Танька, стой!
— Ой. Господи. Ты кто? Илья?
— Померещилось тебе. Что, Алёна где?
— Ты ж на фронт пошел?
— Не дошел. Молчи.
Скажешь видела — сведу. Я уж конченый.
Дезертировал я. А ты челюсть подвяжи.
Рот закрой свой — нету нынче пончиков.
— А Алену забрал к себе святой Федот,
Как сходили вчетвером исповедоваться.
— Это кто такой, Федот?
— Из Меркушина, вот.
Он сказал, она святая, божья крестница.
Ты не трогай их — вдруг откликнется?
Может, нас-то по знакомству и устроят в раю?
— Где живет Федот?
— На старице. За выселком.
— Хлеба вынеси. Да не болтай. Убью.

Рядом облако висит паутиночкой.
Где-то запоздно стучат о пол танцулечки.
Из окна на синий снег лег черный рамный крест.
Гармошка бесится, качается в окне медь-свет.
И побрел Илья, сплюнув кровь в снежок.
Только ноги — до костей в гнойных струпинах,
как бы не пришлось с прокаленных ног
сапоги примерзшие состругивать.
Изломал хребет. Глазами кровь пускал
будто сахара кусок, что пошел в кипяток.
Так устал, что если бы до вен достал,
то уж точно бы не кровь пошла, а мутный пот.
Весь простуженный. Как косой сарай.
Досыта наелся горюшка германского.
Полумертвый — ноги мерзлые — не загибай,
ногти лопнут, как в бутылке лед-шампанское.
Встал Илья, поёжился, и шапку снял.
Почесал в голове замусоленной
пальцами холодными, будто сталь,
и до крови отгрыз заусененку.

Вот и выселок. Вот и дом «святой».
Бревна черные, как идолы шаманские.
И сосулька висит, что крысеныш твой,
да луна дымится хулиганская.
У калитки-инвалидки заскрипели петельки,
полетел снег плашмя, оплеухами.
На дворе висит гамак — как по-летнему,
да веревочки от снега заприпухлые.
Перерезал гамак, скрутил, в избу вошел,
дверь толкнул, а там и не заперто.
И по коже холодок пауком прошёл,
до костей пробрал. Как мат по матери.

В жаркой комнате — свеча, черный медный свет
будто магнетизмом заманивает.
Смотрит — на коленях стоит человек.
Вроде молится. Но искоса поглядывает.
— Ты, Федот, не пугай. Я уж пуганый. —
Кровь с морозцем кипяченая, соленая.
На твои молитвы я припас аминь.
Ты зачем развлекался с Аленою?
А Федот все молится и крестится.
Подошел Илья, неловко так набросил сеть.
Завязал узлом, зубы стискивал,
а Федот шептал невнятно, белый будто смерть.
— Не клади грех на душу, говори, Федот!
Он бормочет и сопит. Словно молится.

Грохотнул Илья дверями, вышел за порог.
Никого. Искрит окраина-околица.
Тень вцелована в снег, облегла хлыстом
снега выпуклость серебристую,
и стеклянный лунный свет шьёт искру крестом,
навалило снега горами мясистыми.
Что ж ты думаешь, Илья, не приложишься,
не по-русски, не по правде. Волчьей ложью всё,
не как все, а через околесицу?
Говорили ж — будешь вор, коль не повесишься.
Стал по-волчьи выть — стань с волками жить,
и на всякий твой кулак найдется с маслом шиш.
В горе жить — не кручинным быть.
Дезертир ты, Илья, божий выкидыш.

Обломил Илья сосулечку длиной в аршин,
то пойдет, то встанет — перекрестится.
Закусил губу. Штаны с попа спустил
И пырнул сосулькой в гузное отверстие.
— Ай, пусти, Ильюшка, тятенька, ты божий человек!
Переправлю в рай на ангелах, ты только развяжи!
Только давит Илья, холодней, чем снег,
и от страха уши сдвинулись, и сам дрожит.
Пропорол до конца. Икнул Федот, и сник.
Развязал. Федот в конвульсиях дернулся.
— Ко-ло-лодец со свята вода, — брехнул — и сник.
Вроде мертвый, а всё кажется, что молится.
Оттащил его Илья в самый шар печи,
чтобы лед побыстрее расплавился.
Отлепил свечу, и с огнем свечи
по натоптанной тропинке направился.

Опускается со скрипом свеча с ведром,
с ворота колечки соскальзывают.
А внутри весь сруб зарос как бы стеклянным льдом.
Блики от свечи змейкой плавают.
Только шлёпнулось о воду со свечой ведро,
Разглядел Илья на дне Алёнино лицо:
Плохо губы улыбаются, дрожат хитро…
Размотался ворот. Плюх. И пропало всё.
Зашипели пузырьки на поверхности,
будто сбросили в стакан спилок сахара.
И не выдержал Илья, стошнил изо всех сил
в глубину колодца сладкий страха ком.

А в избе у печки — лужа. Дремлет черный сон.
Оттащил Илья Федота, положил в постель.
Где-то щелкают часы и шипит граммофон.
А за синим окном в луне искрится степь.
Вот и пожил в людях. Отторчал, как кол.
Егозливый шилохвост расщеперенный.
Думал, хватит счастья, что возьмет оптом.
Взял — хватило-то всего на опьянение.

Ну, погрелся уж. Пора. Но глядь — странный свет
увидал возле крышки от погреба.
Приподнял он люк — там подвала нет:
очень белая подземная комната.
И горят ярким светом, аж слепит глаза
три молнии-дуги на банках лейденских.
И сидят три молодухи в кружевных трусах
и о чем-то так смеются или шепчутся.
И у всех конфетки в длинных волосах
хитро вплетены в косички пряники.
Папироски на столе, жареный гусак
и лафитник с кагором ограненный.
И потупились так ласково: «Федотка, чай?
Кого в рай берешь, чья нынче очередь?»
Прохрипел Илья: «Федотка сам забрался в рай.
А вы, дуры, убирайтесь к бабке чёртовой».

И ушел Илья через лёд и лес.
Только кто-то сильный ведет не туда,
и тошнит, мутит. В сапогах свинец.
Не отрыгивается волчья ягода.
Одна ночь на всё — одиночество.
Одна кличка — дезертир — хрен без отчества,
Без людей. Без детей. Без отечества
на спине волочь хребет до бесконечности.

И упал Илья в гроб-сугроб до плеч.
В жилах-то не кровь — сок волчьей ягоды.
И вонзил святой апостол свой алмазный меч,
и вошла в Илью лунная радуга.
Вспыхнул на снегу дым бриллиантовый,
и рассыпались свежие искорки,
и отпала от Ильи вся окалина,
только счастье осталось да искренность.

Вот рассказывают люди, будто в те местах
год спустя открыли жилку алмазную.
Раз уж сердцем чисты, раз слова на губах —
ветер носит, пусть себе рассказывают.