Проклятое раздолье

Через Тургояк белоказаки гонят голь.
Будто сколок долота дорога жаркая тверда.
Пыль. Июль. Ладонь суха — как бы били моль,
А из ног уже чугун выплавлять пора.
Под куском земли обломившимся
Иногда блеснет подкова чистая,
Да из колеи засохшей, глинистой,
Выпадает глины ком сухой горчицею.
Губы сохнут — не жалей, переступай живей.
Зной. В носу торчат сухие корочки.
А! До свадьбы прочихаешь. Не последний день.
И не думай, что на горку. Думай — с горочки.
— Может дернем стрекача?
— Помолчи, Иван. И на струйке молока есть сухожилие.
Ты не думай, что сильнее пастуха баран.
Бог поможет. Как-нибудь, а выживем.

— Стой! Привал.
На площади у волости
Почесать потом слиплые волосы.
В небе райском — ад. Пекло синее.
Лишь под холодом стеблей земля резиновая.
Мухи синие на мусоре греются.
В остроге вонь стоит — жгут кучу валенок.
Сорок арестованных расселися.
Спины чешут о горячие заваленки.
Там была еще одна женщина,
Жена пленного, тоже нездешняя.
Разрешили ей взять в бутылке мутный квас.
— Куда недужат вас?
— Вот, говорят, в Миасс.
Просипел начальник потом взмыленный:
— под конвоем охранять, кто захотит пешком!
И по сальному крупу лошадь вытянул
Только пыль развел на сорок пять мешков.
Жарко. Ваня с конвоиром разговаривают:
— Ну что мытарите? Такие ж парни-то!
— Да не народ вы, не цветь. Ломь соломенная.
— А вы все пердуны. А ты особенно.
— Большевик ты или нет — всё равно ты рвань.
На чужой стороне все вы чужаки,
белоглазая чудь, кривопузая погань,
сухомозглые кривые дурни-кержаки.
Вы же тут, на Урале, сплошь одно ворьё,
недоссыльные, недокаторжные.
Плачут кнут по вас, столб да веревье,
пукалки вы животами натужные.
А у нас, казаков, вера есть и кнут.
Словом крепкие, к богу лепкие.
Что у нас ни изба — то самарская.
Что ни девушка — невеста царская,
Не в пример твоей — рожа сапом-сапогом
Акулине белоглазой сикась-накось с животом.
По загуменью сейчас, поди, шатается,
нагишом красноармейцев дожидается.
Перегробить бы всю мразь вас, цыганскую
За войну эту веселую гражданскую.
Всех с земли — под землю, вонь смердячую,
и установить железное казачество:
Чтоб не хлябь, а гвоздь. И не шаталась пыль,
чтоб без мусора жидовского порядок был.
Растереть в порошок этих нытиков,
в котелках финтеллигенцию, пылитиков.

Ваня так сказал:
— Ты гонишь — ты и враг.
Погонят красные — так мне уже не привыкать.
Посечете вы голов — вам плюнуть раз в кулак,
и останется в России — ты один, дурак.
— А вот голову твою мы и сунем в гроб.
На Руси всегда важнее головы был горб.
Разболтался ты чего-то, как в Америке.
Жаль жара, а то бы всыпал веников.
— Ничего, — сказал Иван, — дособачимся,
спустим все к чертям лысым начисто,
доскребем, дообжигаемся до жженых дыр,
прогноим костьми вам луженый жир.
Додышлаемся. Дорвемся, в мыле-судороге,
криво-косо, на карачках, боком да ползком,
доползем, губами схватим воду чудную,
и потом уже без вас святой воды попьём.

Вот и Лепешков едет из гостей,
бутыли везет, заткнутые газетами.
— Взвод, Р-равняйсь! На счет ать — отпей,
На счет «два» — закусывай галетами.
Тронулись. Поехали, как только напились.
За селом погнали быстрым шагом — не ленись.
Что-то, Лепешков, длинноват перегон!
— Так! За Мишкиным ложком — не отставать! Бегом!
Ты гони, казачок, голь. Не засыпай!
Здесь народ чужих костей, веселей стегай!
Чай, не помнишь, уже, пень осиновый,
Как Аленку твою пришлые насиловали?
Всё одно соромовьё, шатья-братия,
на Руси что ни деревня — своя партия.
Все мы люди-людяки, черви прыщечьи,
кто кого перепродаст — тот и в выигрыше.

Лес сосновый — как гитара. Эхо в нем бубнит.
и гудит там конский топот — толстый звук звенит.
И не выдержал Иван — скатился кубарем,
и не видит ничего — только лес вблизи.
Там болотце есть. Там гнилая гать.
Пеший пропадет, конным не догнать.
Проскочил четыре сажени — да не уйти.
Срезал шашкой казачок ему полголовы.
Полетела и ударилась во жёлтую сосну
Миска-череп с мозгами пацаньими,
и застыли все в ледяном поту:
тело-то бежит, не спотыкается…
Через шаг остановилось, встало, рухнуло.
Значит. Где-то здесь невидимая ходит смерть.
— Загоняй их в шахты! Нелюдь-колдунов!
И секи. Покуда сталь не начала гореть!
Быстро справились. Лишь зубы не разжать.
И молчат все, только лотошит болтун:
— Кто ж бабенку-то поспешил рубать?
Поточили бы легонечко-то свой колун.
— А ну, все в седло!  В-в седло, скоты!
Побрели. Как виноватые паиньки.
Лепешков сам оттирает глиной сапоги,
И глаза гноятся — сильно пьяненький.
Не замазать кровь. Ну и леший с ней.
Глина крошится в руке, как печенье.
Стеганул коня — кнут влипает в клей.
— Рысью, сволочи, до пункта назначения!

Вот как развезло, разлепило мозг —
не жара, не духота, не испарина.
Не построен один на Россию мост
на казака, крестьянина и татарина.
Расширокое раздолье. Будь ты проклято.
Да оно и так уже проклято.
На семи ветрах семижды семь по семь чужбин
разгулялись-расплодились слепни-оводы.

Ночью там бродил с фонарем монах
раздевал обрубки от загубленных.
За ночь поснимал гузников, рубах,
и засыпал все поверх золой угольной.
Не заметят, может, красные, не отомстят.
Мало им Христа божьей крови пить.
Видно, мост между людьми — строить на костях.
Хоть бы отдал кто приказ:
«Всем подряд — любить!»