Не жилец

Ночь темна была — хоть палкой выткни глаз.
Где-то бок я себе до крови разодрал.
То ли черт побрал, то ли бог не спас,
только чую, что прошел деревню — крюку дал.
Только поезд вдали знай стучал своё,
то ль по земле, то ли по небу катится.
Звезд на небе горит — как в собаке блох.
Тишина звенит, да речка лотошатится.
Лег под дерево, думал, дай вздремну,
да папиросы обронил, ну и спичкой — чирк.
Шарю в мокрой траве, да никак не найду.
Вдруг смотрю — надо мною человек стоит.
Да так бледен с лица — простыни белей.
«Не пугайся, говорит, это я, Кирилл.
Вот несу куличи на погост своей.
Днем-то, вишь, стерегут, что б я к ней не ходил».
«Хватит, говорю, дурью маяться».
 А он своё: «Да я ей обещал уже.
Говорил я ей, она всё плачется:
ведь не к девкам же идешь, а к родной жене».
«Кто ж плачет, дурак, она ж давно мертва!
 Что ж ты, дурень-обормот, свою любишь смерть?»
А он стоит, молчит, как сыра трава.
Булку выронил с руки. Не рука, а плеть.
Ну, повел его домой. А по спине — озноб.
И Кирилл-дурачок всё твердит свое:
«Что я здесь торчу как на горле зоб?
Отпусти ты меня к ней, она к себе зовет.
Мне ведь хочется к ней, а вы заладили,
мол, пора тебе, Кирилл, уже утешиться.
Всё зачем-то от нее меня вытаскивали.
Я ведь даже как-то раз в колодце вешался».
«Замолчи, Кирилл, тебе ж двадцать лет.
Да взнуздай ты скорбь, не дитятинко!
И накинь ты ей на морду кобелёву цепь,
если рвется у тебя сыромятинка».
Дальше, помню, комсомольцы отослали его
по путевке на КамАЗ, может, сглохнет боль?
Только с поезда он бегал, и не раз еще,
да на кладбище ловили. Не хитер был, голь.
И зимой уж привезли к нам свинцовый гроб.
Сцеп о сцеп брякали наковаленки.
И на станции-то помню, был глухой сугроб.
Намело снежка выше валенок.
От свинца все руки были черные.
Он маручий-то, этот гад свинец.
И четыре дня самогонку ел
и молчал, как немой, без слезы отец.
И как глину босыми ногами месил,
отжевал слова слабым пьяным ртом,
то ли хрястнул костьми на исходе сил:
«Если был не жилец, ну и хрен. Поделом».