Последняя пядь

Его не хоронили, его зарывали, закапывали… Два здоровых парня с раскрасневшимися лицами то ли от напряжения, поскольку торопились, то ли от водки, бутылка опорожнённая на три четверти и стакан стояли на надгробии соседней могилы, только что опустили в яму гроб и, взявшись за лопаты, были готовы обрушить вниз бугор земли и ждали только, когда пожилая женщина бросит на крышку гроба свою горсточку. Женщина не торопилась, она стояла над ямой, она не плакала, видимо не было слёз, она тряслась, иногда сильно вздрагивая, и  едва слышно скулила…
Тропинка, которая вела в лес, шла мимо кладбища. Я шёл по грибы и, увидев группу людей на кладбище, подошёл. Двое парней вытаскивали верёвки, на которых только что опустили гроб. Я посмотрел вниз. На крышке гроба была приколочена военная фуражка с красным околышем. Изношенная, помятая она выглядела, как старый сморщенный гриб, и только красная солдатская звёздочка на ней удивительно ярко блестела и, казалось, что её только что начистили…
- Кого хороните? – спросил я, хотя можно было и не спрашивать. Хозяина фуражки я знал, поскольку раньше встречался.
- Ивана. Ивана Кондратьевича, - с явным равнодушием бросил один из парней, одновременно сплёвывая окурок сигареты.
Я бросил горсточку земли в момент, когда бросала жена покойного, секундой позже по крышке гроба глухо застучали крупные комья с лопат могильщиков…

Иван Кондратьевич жил скромно. В начале девяностых пенсии ветеранов войны мало чем отличались от пенсий простых пенсионеров да и выплачивались, особенно в глубинке, довольно не регулярно.
Он не числился среди местных алкашей, за что те его недолюбливали. Другие не любили за его повышенную требовательность, граничащую с придирчивостью, за негативное отношение ко всему, что происходило вокруг. Особенно это проявлялось, когда он выпивал рюмочку. А выпивал он только в день пенсии и не более ста грамм за вечер, но тогда в его молчаливом характере появлялась прореха, и он шел куда-нибудь излить всё накопившееся в нём за месяц или два молчания.

То незабываемое время начала девяностых прокатилось по стране и людям, живущим в ней, как каток асфальтоукладчика. Грязные потоки перестройки, достигая российской глубинки, вымывали не только посевы с полей, годную для продажи древесину из лесов, стирали с лица земли не только мелкие деревни, хозяйственно – производственные предприятия, целые посёлки, но совесть, порядочность, лучшие человеческие качества. В местном колхозе за два года сгорели телятники, коровники, овчарня, а затем и здание правления колхоза, осталась только “доска почёта” да земля. Нулевые показатели на колхозном финансовом счёте и отсутствие недвижимости позволили бывшему председателю “приватизировать” колхоз с нулевым балансом.

Кому была приятна горькая правда, которую с непонятным упрямством пытался толковать старый дед, опьянённым беспределом, безответственностью и безнаказанностью соседям.
- Провода с линии электропередач сняли, электротрансформатор разграбили, вся деревня сидит без света. Сами у себя воруют, - возмущался он у магазина, стоя в очереди за хлебом, – Реформаторы…
Мне тоже не всегда нравилась резкость суждений Ивана Кондратьевича, особенно. Когда он недвусмысленно выражался по поводу “наехавших тут”, имея ввиду, в том числе и мою персону.
Несколько “зауважал” я его лишь тогда, когда он немного приоткрыл завесу над своим военным прошлым.
Ему повезло. По возрасту его призвали на военную службу в марте сорок пятого. Попал во внутренние войска. Пока учили боевому мастерству, война закончилась.
Но для него только всё и началось. Полк располагался в Прибалтике. “Лесные братья” по ночам делали вылазки. Убивали больше гражданское население, не щадили ни детей, ни стариков, а, уж, солдат Красной армии – тем более. В это время он имел звание старшины.
- Едем мы вдвоём с солдатиком на подводе, на лошадке, запряженной в телегу, провиант везём. По винтовке у каждого. Солдатик сидит, прутиком лошадку погоняет, а я лежу, живот кверху. Перелесок. Выстрел. Солдатика сразу насмерть убили. А я выкатился из телеги да в траву на обочине. Если бы побежал, сразу и убили бы. Лежу, к бою приготовился. Лошадка с испугу убежала и солдатика на телеге увезла.
Из леса вышли пятеро, идут цепью в мою сторону. Что ждать было? Подошли поближе, я и начал. Как учили: “Ни шагу назад”, “Ни пяди земли…”. Четверых убил, пятого ранил. Он в лес ушёл. Его потом другие нашли. Но и мне досталось. Дважды ранили: в живот и в ногу. Видишь, хромаю…
Больше ничего рассказывать не стал. Встал, махнул рукой и “похромал ” домой.

Видел я его ещё раз, когда к знакомым в их село приходил. Осень была. Из огородов всё убрали, только и осталось, землю перекопать к следующей весне.
Иду мимо его дома, а он стоит посреди огорода. Всё перекопано. Стоит, рядом лопата воткнута, на голове фуражка с красным околышем, его любимая и, наверное, единственная. Звёздочка горит, как всегда. Стоит, как на параде, как победитель на своём пятачке, на своей пяди земли, грудь развёрнута, хоть и одета то на нём старая помятая, неопределённого цвета рубаха, расстёгнутая до пупа, старые солдатские галифе, а на ногах – рваные калоши.
“Вот и всё, что ты завоевал, солдат, твоя “пядь”, - подумал я тогда…

Не знаю, почему я вспомнил всё это сейчас? Полтора десятка лет прошло. Проснулся рано утром, лежу, а это всё перед глазами. Видимо, годами мы с ним только сейчас сровнялись. Годами сровнялись, а, в остальном? Была и у меня своя “пядь”. Потерялась. Ищу и не найду, поэтому и не спится…
У него та “пядь” была, с неё он и не сошёл до самого конца. Что у нас осталось, у нас – послевоенных поколений?