Снимок засвечен

Когда я утром лежу головой вниз,
Уткнувшись в подушку лицом,
Тяжело дыша от скопившейся в бронхах слизи,
Моя память начинает воспроизводить снимки рентгена.
Мой лоб вдавлен в подушку, глаза закрыты.
Полная темнота.
Нос дышит со свистом.
Засохшие кровяные корочки далеко в носоглотке
Начинают шевелиться, спускаться и стекать.
Мне кажется, что они находят проходы из самого мозга.
Раздвигают кости, сосуды и двигаются, двигаются.
Скоро я начну кашлять, так, как вчера, позавчера,
Как неделю назад, как каждые два раза в год.
Когда обостряется бронхит, когда ОРВи ласково
И нежно целует меня в горячий лоб, напрягшуюся жилку на виске,
В губы, взасос и надолго.
Сначала сладко, жарко,
Потом стремно, гнусно, гнусаво, хрипло и тошнотно.
Я не шевелюсь.
Я могу час пролежать, лишь бы не кашлять.
Я могу час думать и вспоминать.
Я хочу вечность рассматривать снимки рентгена моего мозга
В сплошной темноте, тишине, пока не начинаю улавливать
Синхронном тиканье часов.
Подтягиваю, осторожно рукой сползшее одеяло на правое ухо:
Слышно.
Закрываю красными маками пододеяльника второе ухо.
Глухо.
Начинаю улавливать, как ноет правая нога.
Проваливаюсь в лето.
Я иду по огороду вдоль окрашенных в ярко-синюю краску окон.
Иду, иду, иду. Как я сюда зашла?
Пахнет свежей краской.
Выхода нет.
Поворачиваю обратно.
Все продолжается.
Передо мной яма.
Длинная, наполненная холодной прозрачной водой.
Вода просвечивает старой желтой прошлогодней травой
И новой зеленой по краям.
Перед мной сестра.
На той стороне ямы.
Она только что пробежала по мостику-досочке.
Я иду, покачиваясь на резиновой подошве темно-синих тапочек с мягким кругляшочком.
Доска полтора метра.
А я иду, иду, иду.
Я закрыла глаза от страха.
И мне сразу стала мокро, скользко и я заплакала.
Сижу в луже.
Бегут мама, бабушка, соседи.
Боли не помню.
Но на фотографии, где мне пять лет,
Я сижу рядом сестрой и у меня перебинтована рука.
В гипсе.
Перелом.
Открываю глаза. Память засветило.
Начинает тянуть спину, надо бы помазать.
Шевелиться не хочется, глаза тяжело закрываются, но я не засыпаю.
Мозг делает щелчок.
Темно. Лето. Очень поздно.
Я с подружками иду на пристань.
Вот точно знаю, когда звали домой, было десять вечера.
Теперь двенадцатый час.
Что мы там делаем?
Спускаемся по длинной двухпролетной лестнице.
Ступеньки высокие.
Они все уходят и уходят в черные лапы ночи.
Они все увеличиваются и увеличиваются в размерах и в своем количестве.
Девчонки уже спустились до самого причала и с визгом бегут обратно.
Из темноты выплывает пьяная фигура мужика.
Покачиваясь и расстегивая на брюках ремень,
Фигура кричит матерные слава:
Сейчас я вас отхлестаю, чтобы вы сидели по домам.
Я с ужасом останавливаюсь,
С трудом на онемевших от страха ногах поворачиваюсь.
Я хочу бежать, но здоровая лохматая и скользкая рука хватает меня.
-Ты чья?
-Я, я….Мой папа работает в гараже. Моя фамилия….
-Я знаю твоего отца, - отпускает ом меня.
И помахав ремнем, свист кожи которого до сих пор помню,
Кричит вверх убегающим и ползущим вверх по траве подружкам:
-Е…дети. Е……вас и ваших родителей.
Я, нагнувшись через перила переползаю с лесенок на тропинку.
Рядом высокие темные ели, я цепляюсь за их корни,
Я цепляюсь за ветки кустарников, за высокую траву,
Растущую вдоль тропинки, за какие-то грязные, захарканные бумажки,
билеты, окурки и блестящие в ночи фантики от конфет, фольгу от шоколадок.
Детских шоколадок «Аленка», детских ирисок, барбарисок.
Я ребенок.
А этот орущий и подгоняющий матом пьяный мудак – взрослый мужик.
Думаю, ирповский сторож.
Не может быть, чтоб в то время детей подкарауливали педофилы.
Я еле выкарабкалась к верху.
Ремень свистит и свистит.
Мат летит и летит вдогонку.
Я оборачиваюсь, у этого чудовища штаны сползли до колен.
Он просто запутался в штанах.
Он раскачивается их пытается их одеть.
Ноги стреножены, заплетаются и не бегут за мной.
Все мои детские ладони в грязной земле, зеленой траве, с прилипшими бычками.
Мы бежим бегом до самого дома.
Надя, Вера, вы должны помнить этот страшный,
Этот липкий, этот тягомотно-ступенчатый
Всплывающий эпизод из моей накрепко сканированной памяти.
Я переворачиваюсь с живота на спину.
Я закашлялась.
Черный рентгеновский снимок засвечен.
Я его отхаркиваю. Низвергаю со страшным хрипом
Склизкие очертания ночной заплеванной тропинки вдоль лестницы,
Здоровую волосатую руку с качающимся ремнем,
Спущенные до чужих голых мужских колен штаны,
И мои детские грязные колени с царапинами от кустов шиповника,
Ссадинами от щербатых разбросанных палок и досок с гвоздями.
Мокрота с трудом, с кровью отрывается от горла, носа, бронхов,
От рентгена-мозга, от детских впечатлений пятилетнего ребенка.
Черный, непрозрачный снимок скинут в унитаз.
Но он не тонет.
Я ершиком топлю его.
Уплывай, смывайся, исчезай из моей памяти.
Хватит ранить мои воспоминания.
Я утопила снимок вместе с тем мудаком, портящим мне детские воспоминания.
Кризис прошел. Переломный момент позади.
Началось выздоровление.
Сколько там еще, внутри меня, этой неположенной,
Ненадлежащей, непредназначенной для детского
Нежного возраста густо-кровяной, липко-тягучей мокроты?