Слёзы праведные

   Однажды в январе, в седьмом часу вечера, семидесятилетний пенсионер Николай Васильевич Осьмухин шёл через торговый зал большого продуктового магазина "Пуд" и с трудом вспоминал содержимое списка, составленного женой, отправившей его за покупками. Список находился в кармашке рюкзака, висевшего на спине; нужно было снять рюкзак, потом искать клочок бумаги, наспех брошенный и наверняка затерявшийся среди других мелочей, лежавших в кармашке ещё с лета, а может быть, и дольше. Но ныла спина, любое движение превращалось в муку. Осьмухин напрягал память и глядел на всякие банки с консервами, на полки с хлебом, сахаром, макаронами; потом он рассматривал содержимое синего пластмассового кузовка с ручкой, в котором помещалось то, что удалось вспомнить и положить в уже изрядно заполненный кузовок. Однако чего-то определённо не хватало. А вот чего? Вспомнить было невозможно.

   Осьмухин вздохнул, наморщил вспотевший лоб и приготовился снимать рюкзак. В это самое мгновение как будто кто-то взял и повернул его голову, причём никакой, даже незначительной, боли в спине и шее не возникло. Взгляд пенсионера упёрся в полку с зелёным горошком.

- Господи! - воскликнул Осьмухин. - Конечно же горошек! У нас ведь сегодня на ужин винегрет с селёдочкой. Не даром же я здесь петляю, дурак старый. Вспомнил-таки, вспомнил. Значит есть она у меня ещё - голова!

   Осьмухин снял с полки банку горошка, потом на радостях снял другую и аккуратно положил обе банки в кузовок. Припомнилось сразу же, что дома в холодильнике стоит с позавчерашнего вечера бутылочка водки, а значит, не придётся тратить ещё триста рублей. Осьмухин улыбнулся и победоносно посмотрел по сторонам, собираясь идти к кассе. В это время неожиданно прозвучал голос, показавшийся не то, чтобы знакомым, но в сердце Осьмухина шевельнулось что-то далёкое, тревожное, почти истёршееся в памяти. Он повернулся в направлении голоса и опять не испытал привычной боли в спине, зато вздрогнул и суеверно перекрестился. Перед ним стоял пожилой человек в длинном пальто и широкополой шляпе, причём, и то, и другое было какого-то особенного - дорогого чёрного цвета, очень чистого и глубокого. Можно было предположить, что в магазин случайно забрёл крупный федеральный чиновник или  представитель верхушки столичного бизнеса, если бы не пронзительно-печальные голубые глаза, если бы не напоминающая маску холодная бледность лица, выражавшего одновременно кротость и знание чего-то очень важного, доступного лишь ограниченному кругу избранных. Тем не менее, несмотря на очевидную дороговизну наряда, человек держался подкупающе просто, без малейшего чванства.      

- Коленька, ты ли это? - почти шёпотом проговорил он, глядя Осьмухину в глаза. - Как я рад встрече, ты даже представить не можешь, как я рад. Уж и не надеялся, что увижу тебя. Сколько лет-то, сколько лет! Узнал ли ты меня? Я Степан Колядин, твой старый приятель, хотя дружба у нас с тобой была несчастливая, и очень давно была она. Целая жизнь прошла, можно сказать. Скажи, что не забыл меня, а если забыл, то постарайся вспомнить. Я ведь рядом с тобой стою.   

- Степан, ты? Откуда тебя, чёрта, принесло? - мрачно произнёс Осьмухин, после некоторого усилия узнавший в говорящем приятеля своей молодости, которого не видел уже лет сорок; они когда-то приятельствовали, жили душа в душу, но разошлись при скверных обстоятельствах: Осьмухин посчитал себя обманутым и, обладая вспыльчивым характером, прервал старую дружбу, как оказалось, навсегда. - Ты знаешь, - буркнул он, глядя в глаза собеседнику, - не особенно я тебе и рад. Многое, как ни крути, не забывается. Вот так!

- А ты, вижу, не очень-то изменился, - нисколько не смутившись, заговорил человек в чёрном, - всё тот же ты, прямой и беспощадный паренёк с улицы Заречной, вечный борец за правду, с плеча рубишь. Всегда ты такой был. Не научился людей прощать. Ничего, ничего! Главное, что узнал старого дружка Степана, что вспомнил его! А остальное, остальное... - в этом месте говоривший запнулся, словно испугался сказать лишнее. - Остальное не важно, его и нет на самом деле. Мы лучше о жизни поговорим с тобой. Есть же о чём поговорить? Вот, гляди, - Степан снял шляпу, - я теперь лысый. Даже летом в шляпе хожу, стесняюсь. А перед тобой не стыдно, ты - последний близкий для меня человек на земле, остальные умерли. Тяжко, Коленька, горько, но такая уж у меня судьба!

   Видимо, желая убедительней продемонстрировать лысину, Степан наклонился и развёл руки в стороны. Было в его позе что-то трогательное, почти клоунское,  заставившее Осьмухина смягчиться. Вспомнилась, правда, молодость и роковой спор между друзьями, случившийся из-за девушки, отношения Осьмухина с которой считались серьёзными и уже стояли на грани предложения. Но девушка неожиданно высказала расположение к Степану, а тот улыбнулся другу и, как ни в чём не бывало, отправился с ней на танцплощадку. Потом между приятелями состоялся отчаянный разговор, закончившийся потасовкой; Осьмухин упал, повредил спину и угодил в больницу, на чём дружба и завершилась. С тех пор прошло сорок лет, обида давно забылась. Но спина время от времени напоминала о прошлом, мучила, особенно в сырые зимние месяцы.

   Понимая, что встреча грозит перейти в продолжительную беседу, Осьмухин вздохнул и поставил кузовок с продуктами на пол. Таким уж, видно, был этот промозглый день с мелким дождиком и туманом, да ещё с неприятным сюрпризом: старый обидчик и виновник страданий вновь появился в его жизни, как будто вынырнул из тёмного небытия, - появился как раз тогда, когда боль с особой силой вонзилась Осьмухину между лопаток, не утихала уже часа два и буквально выгнала его из дома, заставив напроситься на поход в магазин. На улице немного отпустило, а в магазине, с появлением Степана, непонятно почему стало совсем хорошо. Осьмухин обнаружил, что может поворачивать туловищем, вертеть шеей - и всё без боли, без страха испытать ещё большую боль. "Господи, а не связано ли это с ним, - подумал Осьмухин, глядя на Степана. - А то, как-то странно всё случилось, подозрительно. Откуда он здесь? Вроде сто лет, как уехал из города, слух прошёл, что умер он. И вдруг - подошёл, да ещё в чёрном пальто, лысый! У него же шевелюра была, и ещё какая!"

   Осьмухин бросил взгляд на собеседника, собравшегося надеть шляпу, и успел заметить, что лысина у того необычная, напоминающая заострённую часть куриного яйца, причём удивительно гладкая и блестящая, хотя стоял он далеко от потолочного светильника. Наверное, на лице Осьмухина появилось что-то вроде неуверенности или сомнения, потому что Степан широко улыбнулся и хлопнул друга молодости по плечу со словами:

- Да я это, я! Тот самый Степан, с которым ты в женской бане когда-то стёкла разбил. А помнишь, мы черешню у Аркаши-часовщика ночью обобрали. А рыбалку в порту помнишь - пикша и кефаль? А первая бутылка портвейна из гастрономчика на улице Весенней - разве не вдвоём мы её распили?.. Ну, теперь-то ты поверил, что я - это я, что со мной ты не поделил Нину Сердюченко, работавшую на шляпной фабрике. Ах, если бы ты знал, как жалел я потом о случившемся. Второго друга у меня так и не образовалось. Виноват я перед тобой, конечно, крепко виноват. Потому и стою здесь. Ты скажи мне, спина болит?

   Некоторое время в воздухе висела тишина. Но что-то уже изменилось; напряжение, искрившее между бывшими друзьями в начале разговора, заметно уменьшилось. От обилия воскреснувших в словах Степана эпизодов молодости, Осьмухин расчувствовался, обмяк и, совершенно забыв о недавней гордости, пробормотал вполне миролюбиво:

- А куда ей деться? Болит, зимой всегда болит. Таблетки пью, как-то помогает. Ой, Стёпа, Стёпа! Какие же мы старые!

   Простые слова измученного долгой болезнью пенсионера прозвучали тихо, почти жалобно, с трещиной в голосе, с не придуманной горечью, обидой и покорностью судьбе. Стена, воздвигнутая между двумя стариками обстоятельствами очень далёких  дней, рухнула. Оба они улыбнулись. Почувствовавший в бывшем приятеле долгожданную теплоту, Степан сразу же оживился, приблизился к Осьмухину и заговорил с неожиданной для своего возраста горячностью:

- Что ты, что ты! Не надо так - это неправильно, совсем неправильно, Коленька! Не в таблетках дело, а в душе. Случаются, знаешь ли, у нас события, плохие и хорошие. Но иногда они не завершаются и сидят внутри человека, как не развязанные узелки. От этого всегда человеку плохо, задумчивым он становится, болеет, всё время лечится, по докторам бегает. А дело-то в узелке - в нём! Есть и у нас с тобой такой узелок, пора его распутывать. Не вдруг появился я здесь в магазине, а по делу к тебе пришёл, издалека пришёл, куда дальше это, чем ты способен представить. Можно даже сказать, что я поступил сюда весьма сложным способом. Потому что туман на улице и дождь. Для тебя мука, а для меня дорога - трудная и опасная. Другой дороги для таких, как я, нет - только через туман, через дождь, сырость нужна. Ты понял меня, Коленька?

   Опешивший от таких слов Осьмухин, сделал шаг назад и решил было, что перед ним излил душу сумасшедший, но ясная убедительная речь Степана, его чистый взгляд и простое, удивительно кроткое выражение лица говорили об обратном. Стоящий перед Осьмухиным явно не лгал, вот только он сильно побледнел и стал выглядеть несчастным стариком.

- Не плохо ли тебе, Степан? - участливо поинтересовался Осьмухин. - Бледный ты стал, как бумага. Пойдём отсюда. Я в кассе рассчитаюсь за покупки, найдём скамейку на улице и посидим. Свежий воздух - он и успокоит, и мозги прочистит.

- Ни в коем случае! - затараторил Степан. - Я не бледный, это время моё выходит. Ни на какую скамейку мы не пойдём, не нужна скамейка. Здесь всё и случится, место подходящее. Если, конечно, случится. Но я надеюсь, надеюсь, Коленька! Я через весь этот космос пролетел, один - через вечность, а всё к тебе, к тебе! Страшно, знаешь ли. Там, - Степан поднял руку и показал пальцем на потолок, - там бездна!

   По лицу Степана ручьём побежали слёзы, он задрожал, осунулся и стал более бледным, чем был. А тут ещё Осьмухин внезапно вспомнил, что магазин построен на месте прежнего городского морга. Он судорожно начал креститься и лепетать заплетающимся языком:

- Стёпа, голубчик, ты не пугай, не пугай меня. Скажи, что всё не так, скажи, что всё ты придумал, успокойся, и мы пойдём на улицу!

- Нет, Коленька, - перебил его рухнувший на колени Степан, - никуда мы не пойдём, время моё заканчивается. Ты здесь прости меня. Прости за глупость мою, за зло, которое я тебе причинил. Я перед тобой - преступник, самый худший человек, нет никого противней и гаже меня на целом свете. Но ты прими мои слёзы, обратись к сердцу своему доброму, найди в нём Бога и скажи, что прощаешь меня! Я только за этим и прибыл сюда, Коленька, потерянный друг мой единственный!

   Ситуация переросла в тихий, непонятный Осьмухину, кошмар. Юродствующий Степан подполз к нему на коленях, обнял его ноги и начал целовать их, продолжая кричать о своём покаянии. Нужно было что-то делать, но опыт не подсказывал выхода, голова совершенно не соображала. В придачу ко всему, за спиной Осьмухина столпились покупатели, осуждающе глядевшие на него и требовавшие прекратить издевательство над валявшимся у его ног плачущим стариком. Дело дошло до женского вмешательства. "Мужчина, зачем вы мучаете человека, прекратите экзекуцию! - закричала полная краснощёкая блондинка, уже готовая огреть несчастного Осьмухина увесистой сумкой; она сделала решительный шаг и топнула ногой. - Есть ли у вас совесть? Терпеть что ли такое безобразие нам всем прикажете?". У покрасневшего, Осьмухина от обиды отнялся язык, он беззвучно открывал рот и делал бессмысленные жесты руками. Рядом истерически заплакал перепуганный ребёнок. Как из репродуктора, загремел голос магазинного охранника, прибежавшего на шум:

- Граждане, что вы тут вытворяете! Здесь не театр с мелодрамами, а магазин. Заплатите за покупки и покиньте торговый зал. Работать невозможно!

- Не слушай их, Коля! - завопил Степан. - И не оборачивайся, умоляю тебя! На меня смотри, только на меня. А они сейчас уйдут. Вот, - Степан быстро извлёк из кармана толстую пачку денег и швырнул их в опасно загудевшую толпу, - пусть этим занимаются, а мы своё решим, наше-то поважней будет! Только, думаю, маловато будет деньжат для такой честной компании, нужно малость добавить, - снова крикнул Степан, достав из кармана новую пачку денег, которую так же по-молодецки широко швырнул в толпу. - Хватайте люди - всё вам от чистого сердца! Помяните в церкви Степана Колядина, сына буфетчицы и портового грузчика, жившего на улице Морской в доме с воротами!

   Толпа ахнула при виде целого облака запорхавших банкнот, качнулась, издала всколыхнувший помещение стон. Мгновенно началась невообразимая возня, самая что ни на есть хамская давка с пинками и визгом - борьба за адски жирный кусок дармовщины. Денег было неправдоподобно много. Крупные пятитысячные купюры, широко разлетевшиеся по полу магазина, лишили людей разума и достоинства. К группе товарищей, только что осуждавшей Осьмухина, вперемешку с охранниками  присоединились остальные покупатели и тоже включились в драку, быстро дошедшую до озверения. Один из стендов с продуктами покачнулся, с полок посыпались пакеты, банки, зазвенело разбитое стекло, запахло рассолом, а толпа, давя раскатившиеся огурцы помидоры, продолжала хватать деньги, засовывая их в карманы, в трусы, за пазуху и вообще куда ни попадя. Про двух пожилых людей, один из которых, обливаясь слезами, стоял перед другим на коленях, забыли, хотя разговор между ними продолжался с нараставшей силой.

- Коленька, - тараторил Степан, - У тебя золотое сердце, ты не прельстился деньгами, не присоединился к жадным идиотам. Значит, имеешь чистое сердце, и твоё прощение спасёт мою душу. Ах, если бы я знал тогда! Но ты простишь, простишь, я знаю, простишь!..

- Стёпушка! - выдавил из себя Осьмухин. - Я не знаю, что делать, мне не по себе, я растерялся. Слишком много всего, голова, как будто не моя. Может, всё мне просто чудится или я в беспамятстве нахожусь. Скажи, дорогой, что делать? А то  сердце стучит. Вдруг я умру? У меня таблеток с собой нет!

   В это время один за другим начали раздаваться жуткие крики, потом с металлическим скрежетом, с грохотом, со звоном и хлюпаньем расколовшихся банок упал стенд. Стало тихо. Толпа дерущихся очнулась от безумия, застыла и глядела на результаты побоища. В месиве из битого стекла, раздавленных огурцов, помидоров, лопнувших упаковок с майонезом валялись помятые колбасы и растёртые подошвами пачки сливочного масла, белели выдавленные из упаковок сырки, аппетитно пахли валявшиеся повсюду надкусанные сосиски. На смену ажиотажу пришло тревожное молчание. Женщины искали слетевшую с ног обувь, поправляли задравшиеся юбки. Потерянного вида измазанный кетчупом мужчина с порванным пиджаком и всклокоченными волосами выудил двумя пальцами из кефирной лужи последнюю банкноту, пошарил глазами вокруг того места, где она лежала, присвистнул и стал удаляться, пятясь задом. Вслед за ним стали уносить ноги и другие. Магазин быстро опустел. В зале остались одни перебрасывающиеся виноватыми взглядами охранники и оглушённый увиденным администратор, вынырнувший из складского проёма.

- Это они? - посмотрев в сторону двух, оставшихся в зале стариков, спросил администратор у одного из охранников.

- Да, - тяжело ответил он, осознавая вину и безнадёжность своего положения, - они самые. Вначале просто стояли, что-то своё тёрли, а потом тот, что в чёрном, кашу  и заварил. Он деньги покупателям бросил, не меньше миллиона. Я своими глазами всё видел, вначале поверить не мог. Как будто мешок бабла из кассы веером вылетел. Народ взбесился, настоящая рукопашная была. Слишком быстро всё случилось, не успели мы. Виноваты, конечно, что не успели. Сколько товара испорчено. Твари, а не люди!

  Администратор, выслушав подчинённого, немного успокоился и, почёсывая живот, искоса поглядывал на две старческие фигуры, торчащие в пустоте торгового зала, и, судя по выражению лица, оценивал убытки. 

- Значит, миллион, говоришь? - спросил он. - А кто они? Ты кого-нибудь из них знаешь? Хоть поинтересовался бы, кто у тебя на рабочем месте стенды опрокидывает и дорогую колбасу топчет.    

- Чёрного не знаю, даже в городе ни разу не видел. Не наш он, точно, - услужливо захрипел охранник, слегка присев и положив для убедительности обе руки на грудь. - А второй раза три в неделю у нас отоваривается, иногда с женой заходит. Тихий дед, не ворует, ведёт себя прилично. Я не знаю, шеф, что делать. Необычно всё как-то, в жизни ничего такого не видел, чтобы старый хрыч миллион, как мусор вышвырнул. Полицию бы нам вызвать, а?..

- Нет, пока не надо. Погоди. Есть тут что-то такое... непонятное, - произнёс администратор, повертев в воздухе растопыренной пятернёй и, видимо, положившись на чутьё торгаша, уже не раз выручавшего его в трудные минуты. - Толку от полиции всё равно не будет. Другой это случай. Ты послушай, как тихо. Жуть, как будто в гробу находимся.   

   Тишина действительно настораживала, она до боли натягивала перепонки, сжимала горло, давила на всё, что могло ощущать тяжесть, и центром этого зловещего напряжения был крохотный пятачок, выделенный из общего пространства зала подобием светящейся ауры. Там  в гробовой тишине под еле слышным жужжанием светильников фигура лысого старика в чёрном пальто, всё ещё стоявшая на коленях,  подняла голову и сверкнула огромными голубыми глазами; лицо старика стало бледным, почти невидимым. Только глаза по-прежнему светились и умоляли.

- Время моё кончается, - произнёс Степан уже другим голосом, потерявшем силу и ставшем совершенно глухим. - Несколько мгновений осталось. Пшик - и всё! Коля, ты не знаешь, как это бывает, когда нет света, нет надежды - объяснить такое невозможно. Меня вместо души надули серым газом, как воздушный шар, дали пальто и шляпу, отпустили ненадолго, но не погулять же отпустили. Какое-то отношение это к тебе тоже имеет, иначе, как я мог здесь очутиться? У них там всё учтено, всё хитро закручено и делается одновременно - и для тебя, и для меня, и для чего-то другого, нам непонятного. Торопись только, торопись! Они уже начинают всасывать меня обратно, адский сквознячок лижет мои кости. Постарайся уж как-нибудь, обязательно спаси меня! Пока твоя душа принадлежит тебе, ты можешь прощать - это единственное настоящее счастье. Всё остальное - мусор земной, от него тебя быстренько освободят, как рыбу от чешуи, - голенький отсюда улетишь. А прощение останется с тобой навсегда, его не отнимут.

   Не понимая, что конкретно от него требуется, Осьмухин посмотрел на валявшуюся у его ног чёрную шляпу Степана, перевёл взгляд на его бледную остроконечную лысину, потом посмотрел на носки своих ботинок, мокрых от слёз раскаявшегося друга. "Господи, - подумал Осьмухин, - это как же нужно страдать, чтобы, спустя сорок лет, упасть со слезами в ноги человеку, который едва ли помнит тебя и живёт совсем другой жизнью". Действительно, прошли долгие годы, старая обида на Степана давно перестала существовать даже в призрачном виде, она утонула под горой других, более важных событий, забылась от времени. Но как сказать, что уже ничего нет, как будто и не было, что двум старикам просто нужно обняться и разойтись с миром? Дело вроде простое, вот только поведение Степана, выброшенные им огромные деньги и жуткий погром в магазине всякую простоту исключали. Требовалось что-то более значительное, более глубокое, чем обычные слова, употребляющиеся людьми в подобных ситуациях.

- Стёпа, голубчик, скажи, что нужно сделать? - прошептал, осознавший, наконец, важность происходящего и готовый разрыдаться   Осьмухин. - Прямо беда. Я никогда сообразительностью не отличался, всё как будто понимаю, а правильных слов не нахожу. Пусто в голове, она у меня старая, глупая. Я постоянно путаюсь, простые вещи забываю. Что делать-то? Что!..

- А чем я, Коленька, тебе помогу? - ещё более слабым, чем прежде, исчезающим, похожим на шелест осенних листьев, шёпотом произнёс содрогающийся от плача Степан. - Ты один можешь меня спасти, больше некому. Наверное, ответ  не в голове содержится, в другом месте он. Мне ничего не известно. Такие, как я, правды не знают. Но шанс для спасения даётся каждому, хотя бы один раз. Вот я и пришёл к тебе. Может быть, напрасно пришёл? Тогда точно пропаду навек. Там, откуда я выскочил, хуже, чем страшно. Нет там никаких чертей и пламени, есть только темнота без времени и воспоминаний. Нас там иногда достают из хранилища, надувают газом и направляют сюда работать под безжалостным присмотром. Здесь много наших, у них деньги, положение, но все несчастливые, потому что не живые, внутри у них газ, которого хватает часа на два. Потом тебя подкачивают, если ты на контракте, а я, сам  понимаешь, беглец. Скоро от меня останется бесцветная оболочка; её всосут обратно и навечно поместят в хранилище, как сдувшийся шарик. Я исчезаю у тебя на глазах, Коленька, мне страшно.

   Тишина наэлектризовывалась, звенела в ушах. По-прежнему, пахло кефиром,  огуречным рассолом и раздавленными колбасами. К охранникам, сгрудившимся вокруг администратора, присоединились кассиры, подтянулись уборщицы, с улицы прибежал  пасущийся у дверей магазина нищий. Образовавшаяся пёстрая команда беспомощно топталась на месте и ожидала развязки события, безуспешно пытаясь хотя бы как-то вникнуть в суть происходящего. В головах людей всё ещё кружились роем пятитысячные купюры, но дело явно было в чём-то другом, и присутствующие начинали это осознавать. Раздался топот, кто-то подбежал к администратору и сказал, что из сейфа пропали деньги, хотя он был заперт и опечатан, что взяли весь "крупняк", а остальное не тронули. Но даже это не повлияло на общее оцепенение. Администратор лишь робко перекрестился, плюнул на пол и выдавил из себя: "Это даже не зло, это какая-то подлая дрянь, это хуже любого зла. Такого не может быть нигде, но оно почему-то есть! И свалилось на меня! Осталось одно - повеситься, потому что понять ничего нельзя!" После этих слов, сопровождавшихся отчаянной жестикуляцией,  администратор, окончательно потеряв самообладание, сел на пол, обхватил голову руками и заскулил наподобие собаки.  Выражение лиц у людей было испуганным,  совершенно безмозглым.

  Как будто чёрное грозовое облако вползло в магазин, оглушило жизнь и запутало мелкие человеческие мысли невольных соглядатаев кошмара. Простые вещи невероятно усложнились, обрели таинственную библейскую глубину и своё законное место в завораживающем диковинном представлении, сценой для которого стал торговый зал продуктового магазина, а зрителями - заурядные горожане, никогда не воспарявшие над житейской скукой и мелочным расчётом. В этой мутной, неизвестно кем заваренной сатанинской каше, непрерывно хлюпая носом и глядя на слабеющего и теряющего плоть Степана, уже превратившегося в шепелявящую тень, Осьмухин чувствовал себя беспомощным ребёнком; он, наконец, осознал важность свалившегося на него события и необходимость хотя бы что-то сделать в невероятно сложной ситуации, пугающей и недоступной для понимания; но бессилие парализовало ум, руки пенсионера судорожно сжимали полы куртки, а глаза буквально набухли от подступивших слёз. Картину дополняла сгустившаяся вокруг стариков темнота и белые лица магазинного персонала, выступавшие как будто из мрака зрительного зала в театре.

  К этому времени Степан уже не мог говорить, сил хватало только на пронзительный взгляд и слабые конвульсии подрагивающих рук, цеплявшихся за жалкие остатки земного бытия; худой, скрючившийся старик таял, испарялся, исчезал, будучи не в силах противостоять воле зловещего мира, властно заявляющего о праве на его душу. Осьмухин по-прежнему беспомощно стоял рядом, понимая, что собственного ума, уже лет двадцать не поднимавшегося выше решения кроссвордов и арифметики в денежных расчётах, не хватит для решения задачи, поставленной перед ним не иначе, как самим провидением, что требуется другая часть личности - совершенно незнакомая, однако находящаяся где-то поблизости, то ли внутри него, то ли снаружи. Впервые за всю свою долгую жизнь дряхлеющий пенсионер ощутил потребность в духе, и губы его прошептали: "Господи, помоги". И тотчас же нечто, проявившееся, как прекрасный аромат цветов иного мира и незнакомого бытия, повеяло ветерком, прикоснулось к лицу Осьмухина, и он увидел звёздочку, упавшую в его открывшееся сердце. Голова, перегруженная невероятными впечатлениями дня, поплыла, но дышалось легко, как будто не давили на душу и организм прожитые годы и доконавшие старика болезни. Откуда-то появился залитый солнцем берег моря времён далёкого детства. В небе громко кричала чайка. Было очень тихо. Толпа людей окружала белую машину скорой помощи, рядом с которой стояли носилки; на них лежал неподвижный мальчик,  полностью закрытый простынёй. Другой мальчик подбежал к носилкам, отдёрнул простыню и, будучи не в силах поверить случившемуся, начал тормошить безжизненное тело; из ярко-голубых глаз мальчика потекли слёзы, они на мгновение замирали в воздухе, превращались в маленькие звёздочки и падали на бледное застывшее лицо друга. И опять Осьмухин ощутил околдовывающее неземное благоухание. А потом лежащий на носилках мальчик приподнялся. Толпа ахнула:"Живой, живой!" Возбуждённые люди окружили ожившего мальчика, одни плакали, другие тянулись к нему руками, прикасались, суеверно крестились. Что-то невидимое сошло в мир, вернуло к жизни отлетающую душу - и не было никого, кто не осознавал бы себя свидетелем чуда. Осьмухин, узнавший в ожившем мальчике себя, испытал желание присоединиться к общему ликованию, попытался войти в висящую перед ним картину, но видение задрожало, стало удаляться и исчезло.

   Потрясённый открывшейся тайной прошлого, Осьмухин путано перекрестился несколько раз и прошептал:

- Так вот, как оно было. А я ничего не знал, я не мог знать... Значит, я тогда утонул, умер. Меня не было, а потом я снова появился, ожил...

   Как это случается в мгновенья высшего душевного напряжения, внезапно прояснился смысл  необъяснимого прежде страха, время от времени посещавшего утренние сны Осьмухина в виде громкого крика чайки и гула возбуждённой толпы; никогда он не мог понять, почему столько лет в сновидении повторяется одна и та же картина, теребит душу, как будто напоминает о чём-то важном, но о чём? Вспомнить удавалось только падение с мчавшегося катера и ужасный вкус морской воды, заполнившей лёгкие. Считалось, что имел место несчастный случай и паренька, пробывшего под водой около часа, всё-таки откачали. В те годы верили в силу молодости, в науку и лишний раз не задумывались над всякой небывальщиной: будущим открытиям полагалось всё объяснить. Вот только объяснение феномену дала не наука, а странное событие в торговом зале продуктового магазина, построенного на месте бывшего городского морга.

   А событие действительно выглядело странным, то есть, очевидным и дьявольски закрученным, нечистым. Несмотря на то, что пострадало оборудование, погибло много товара, пропала неизвестно как выручка из опечатанного сейфа и разлетелась по рукам покупателей гигантская денежная сумма, - несмотря на эту фактическую, переполненную свежим подробностями чертовщину, не представлялось возможным выявить виновных, составить протокол и как-то выкрутиться. Сидевший на полу администратор указал трясущимся, судорожно согнутым пальцем на двух стариков и хрипло загундосил:

- Это они, они! Не знаю, как, но больше некому. А отвечать мне! Господи, оборудование побили, колбасу и масло в кашу растоптали, два миллиона спёрли! Что я скажу, кому я скажу? Да меня не поймут, шкуру с живого сдерут!

   Причитания администратора перешли в громкий крик гибнущего человека, он было кинулся к старикам, но замер и даже отступил на два мелких, осторожных шага, увидев клубящееся тёмное место в полу, куда уже наполовину провалился старик в чёрном пальто. "Господи, помилуй!" - наперебой заблеяла, упав на колени и непрерывно крестясь, оторопевшая магазинная челядь. В это же мгновение Осьмухин повалился на пол, схватил Степана за локти и в два приёма вытащил его из чёрного водоворота. Потом он обхватил Степана руками, придавил к полу всем своим грузным телом и закричал:"Изыди, изыди, нечистый! Не отдаю тебе друга своего!" Из набухших глаз Осьмухина хлынули слёзы - какие-то особенные, щедрые; не было в них боли и страха, но было что-то необъяснимое. Не плачут так люди на земле ни в горе, ни в радости. Слёзы упали на почти исчезнувшее полупрозрачное лицо Степана, сверкнули и растворились, стали невидимыми. Что-то произошло, но что? Кошмар  отступил, тьма и заставивший присутствующих оцепенеть ужас улетучились. Раздался общий вздох, одна за другой стали зажигаться погасшие лампочки. Оттеснённая на некоторое время адскими силами жизнь, вступила в свои естественные права и вернула людям их привычные роли.

- Смотрите, граждане, дед-то ожил! Он сейчас встанет! - закричал нищий, тихо под шумок собиравший валяющуюся на полу снедь, которую методично складывал в фирменный магазинный пакет, добытый здесь же на кассе, но тут вдруг бросивший своё постыдное занятие и выскочивший на авансцену главного события в надежде на то, что зашевелившийся странный пришелец опять начнёт разбрасывать деньги.
             

                (продолжение следует)