Письмо этому миру

                Я родился в век бунташный и пустой
Я родился в век бунташный и пустой,
С тёмно-розовым оттенком времени,
С мерзким запахом войны над головой.
Всадник ценностей упал из стремени.

Я родился в время подлости, коварства,
Каждый видит во грязи своей врага.
Время всё бежит как конные бега,
Я же затерялся здесь в кругу не братства.


Я родился в век бунташный и пустой!
Небо содрогнётся от всевышней качки.
Шиты крыты братья, сёстры мы бедой,
Дай мне закурить из фирмы статной пачки.













                Письмо к когда-то мной любимой.
Скажи любимая, меня ли ты любила
В тот день, когда в осенний дождь кричали птицы?
Скажи любимая, меня ли ты любила
Когда я с гордостью забыл глаза твои?

Я верил твоей нежно-деревенской речи,
Которая так грубо с ласкою текла.
И я не знал, что в разном мире - разный вечер,
И никогда, никак нельзя же их смешать.

И я любил, скажу Вам честно только месяц.
Потом я мучил душу словно мазохист.
И не поверите, но мне казалась светлой
Та даль, которую себе я сам себе воздвиг!

И вдруг сказали мне: "Любовь должна лететь".
И как гранатовые зёрнышки слетели
Моя мечта, судьба и всё, что ложно пело
В края, в которых не был даже серый свет.

Без Вас я стал счастливый. Это правда люди!
Теперь живу так, как ведёт меня звезда.
Но всё же есть вопрос, он холоден как стужа.
Любимая, скажи любила ль ты меня?




 






                Карфаген
Она кричала в даль, смотря назад,
А он не замечал её истерик.
И так в гармонии цвела печаль,
Которая смывала тихий берег.

И он был Мастер, потерявший веру
В свои творенья и судьбу,
Она была же Маргаритой белой,
Вступившая в цикличную войну.

Конец у каждого из них во сне
Звучит затишьем после долгой бури.
И каждый муж найдёт свой Карфаген,
Когда искал врата цветущей Трои.














                Исповедь
Святой отец, я не смогу Вам лгать
Как было прежде, было, но ушло.
Я заключу в стихах свою печаль,
Которую Вам ветер донесёт.

Среди пустого ритма суеты,
В толпе голов, идущих прямо в даль,
Я встретил не любовь, а её взгляд,
Который падал ровно на меня.

И после холода я был согрет
Глазами светлой частоты ребёнка.
И айсберг падал словно монумент,
Воздвигнутый во мне душою колкой.

Посыпались мои слова как листья,
И я был счастлив! Счастлив! Но она
Всё уплывала в ритме злой рутины,
С другим в пустую даль она плыла.

И на коленях я стоял, молился
На ту чей взгляд украдкой был на мне.
Но от меня она летела птицей,
Как будто жил я и живу во сне.

Святой отец, оставь моё признание,
Чтоб кто-то мог проникнуться печалью
И видеть исповедь души моей,
Зажёгшую холодный звон свечей!







                Старушка
Старушка на скамейке плакала,
И плакала так горько словно солью.
Ей тросточка держаться помогала,
Но ноги сами простучали болью.
В платочке, возле храма плакала,
И от того морщины показались.
Сидела с голубыми глазками,
Как будто у ребёнка были взяты.
И я спросил: «Старушка, что ты плачешь?».
И отвечала тихо: «Мой сын уж вернётся,
Ведь бой его забрал. И не узнаешь
Какой счастливый был когда смеётся».
















                Чайка
Когда в мгновенье брани жалкой и пустой
В меня летит сковорода, срезая воздух,
Я белой чайкой чувствую себя морской,
Которую сбивают проверяя прочность.

И хочется взмахнуть и улететь в бескрайность,
Оставить недоделанным тот храм судьбы,
И новый воздвигать с такой же силой ръяной,
И двигаться на поводу своей мечты.

Но в тот момент когда мне будет очень грустно,
Я вспомню день, тот миг в мгновенье брани жалкой,
В которой чувствовал себя подбитой чайкой,
Я не остался, улетел и стал я пуст.


















                Я хочу быть с тобой
Плевать на катаклизмы в целом мире,
Плевать, что люди гибнут каждый день.
Плевать, что солнце светит лишь великим,
А потому обычный взгляд он сер.

Плевать, что отщепенец не вернётся.
Плевать, что день прозрачен как стекло
Он монотонно, одиноко мнётся,
Боится каждого кто в нем живой.

Плевать на совесть и ее скитания
По нашим черно-белым головам.
Плевать, что есть искусство и любовь-
Все это есть единый механизм.

Плевать, что кто-то там лежит на поле
Поносом  крови истекая весь.
Плевать на жизнь, мечту и их же лесть
Плевать на двери, потолки и пол.

Я лишь хочу остаться здесь с тобой,
Под полнолунием и с той звездой.
Остаться в их глазах лишь силуэтом,
И ввысь с тобой же долететь кометой!











                Журавли
Я видел, как летели журавли,
Печаль на своих крыльях в даль несли.
И звуки медленно лились в тиши,
И стон, и плач, и рёв толпы.

Все к небу тихо обратили взор,
И будто бы на смерть мы вверх смотрели.
И в мире где всегда царит любовь,
Там смерть на белых журавлях летела.



















                Феникс
И я сгораю, плачу и сгораю
Котрый век, который долгий год.
И фениксом из пепла я восстану,
Чтоб снова плакать и гореть потом.
























                Любовь
Когда на всей земле царила ночь,
И смерть на нею круто возвышалась,
В ночном пороке и под нежный стон
Любовь на свет стремглаво появлялась.

Во имя жизни расцветала кротко
И медленно захватывала всё.
И растворилась молнией короткой,
И победила смерть здесь взяв своё.

Здесь каждый преклонился перед нею.
Не перед силой или интеллектом,
А перед взглядом голубых очей,
Пред красотой не знавшей себе меры.

И каждый день вдыхаем её воздух,
Который заставляет нас парить,
И с нею мы идём большой дорогой,
Вдыхая полной грудью эту смесь.









                Соловей
Пропой мне соловей как там живут за гранью,
И я медвежьим криком рёвом крикну как нам здесь.
Скажи мне как прекрасно здешних звёзд мерцанье,
И я отвечу кто нам в душах дарит свет.

Пропой про золото и про загадку женщин,
Про то, что солнце греет ласковым лучом,
Пропой про искренность и сложность местных песен,
Что каждый брат друг другу сердцем и мечом.

Но я тебе скажу, что хоть не всё в порядке,
И холода, и трудно просто всем нам жить,
Но нет прекрасней и любимей рая
Чем родина, её любить и жить!














                Пятно   

Ночь, всё стихло под покровом чёрным,
Медленно дрожит усталый месяц,
Окна, жёлтые глаза у кошек,
Я сижу на стуле жалкой тенью.

Как Роденово творенье сидя
Той же мыслью обречён на век.
Я вижу тени, я не слышу мысли.
Кто я? Блик иль жалкий человек?

У меня одна кровать с подушкой,
Не пропитаны они теплом,
У меня есть детская игрушка,
Её глаз прожжён одной свечой.

Я один в простой каморке,
Месяц я смотрю в одно окно.
Грязный, старый, вечно с вонью мокрой.
Кто я? Тень? Наверное пятно.









                Баллада о пастухе
Сквозь океаны вечных снов,
Где ночь танцует рядом с смертью,
А в жизни кончится любовь,
Пастух играет на свирели.

Его бескрайние владения
Не осмотреть, не посчитать.
Он всё! он есть вселенная,
Ну если можно так сказать.

И кто-то вечно в вечность просит,
О жалки страха говорит,
Мол, в серость превратятся кости,
А в горле всё комком стоит.

Пастух ведёт из нас стада,
От каждых овц он слышал это.
И он терпел, стирал века,
И ты терпи большое племя.

Испортились в границах кожи,
Нам чужды стали голоса.
Мы видно стадо из притона,
и сделать ничего нельзя.

Свирель фальшиво давит ноты,
Пастух печально с ней сидит.
Надежду возлагал как горы
На плечи узких, глупых лиц.

Сквозь океаны вечных снов,
Где ночь танцует рядом с смертью,
А в жизни кончится любовь,
Пастух играет на свирели.





                Нет лучше благ на свете
                (моей семье и моим друзьям)
Нет лучше благ на белом свете
Чем быть любимым и любить!
Пронесся век как быстрый ветер,
А истину никак не изменить!

Я благодарен жизни светлой
За то, что смог себе открыть
Любовь семьи большого сердца,
Любовь друзей и как мне жить!



                Маяк
Там, где-то для меня горит маяк,
А рядом с ним бушует океан.
Как будто бешеный и дикий як
Несётся на меня его волна.

Кидает та волна и в жар, и в холод,
И бьёт по морде страшной палкой быта.
Души болезненный и томный голод
Проснулся вдруг во мне как у кобылы.

Я мчусь сквозь бури тёмного парада,
И знаю, что возможно утону.
Но утонуть такая пропаганда,
Что пошло на неё и я смотрю.

Мой маленький корабль исцарапан
Об острые моменты страшных скал.
Казалось, ветер мне поможет лапой,
Чтоб луч маячащий не потерял.


Там, где-то для меня горит маяк,
Он окружён скалой большого быта.
Как будто бешеный и дикий як
Своей волной он сносит как кобыла.