***

Она тянет ко мне свои крохотные руки и удивительно по-взрослому спрашивает:
-А что это значит, когда ты вообще полностью счастлив?

Я на секунду отвлекаюсь от своего занятия и смотрю вниз, на маленькую девочку с русыми волосами и игривыми зелёными глазами, в одно мгновение вдруг ставшими совсем серьёзными.
Она умница.

Дети - потрясающие маленькие люди. Ребенок, еще недавно увлекавшийся возней с бабочками, стоит передо мной и задает вопрос, на который я сама ищу ответ в течение долгих последних лет.

-Я не знаю, - говорю, - но ты обязательно это почувствуешь. Счастье - оно для каждого свое. Наверное.

Конечно, это не тот ответ, что удовлетворил бы любопытного вопрошающего. Да и я сама не сильно впечатлилась собственным высказыванием и лицом, ощутимо застывшим в раздумиях. Как печать в камне.

Мне тоже хотелось бы присесть на корточки и доходчиво объяснить ей, что полное счастье - это когда ты дальше возишься с бабочками, совершенно не расстраиваясь, что ровно через пять минут мама позовет тебя ужинать. Даже если ты очень не хочешь оставлять свое развлечение.
Потому что ты бесконечно любишь и бабочек, и маму, и сам ритуал вечернего употребления пищи. Ты умеешь любить все вокруг, а все вокруг умеет любить тебя. Верно?
Представь: тебя все устраивает, а даже если что-то из ряда вон выходящее вдруг принесёт огорчение, то ты зажмуришься, соберешь силы в кулак и отпугнешь этим нарастающие страх, грусть и боль. Вскоре они вообще перестанут тебя волновать.
Получалось ли у меня когда-то следовать собственной идее?
Не знаю.

В течение последнего года я пришла только к одному выводу: абсурдно счастливой быть можно только в одиноком холодном космосе, а еще желательно без сопутствующего этой атмосфере скафандра.
В полном единении с собой и своим бездыханным телом.
Когда я вспоминаю тебя и твое лицо (не уверена, что вижу его не впервые), когда ты целуешь меня, а я поглядываю на электронные часы,
тогда приходит осознание, что лучше бы сейчас запуститься в проволочный космос какой-нибудь одинокой кометой.
У них всегда такие нелепые названия. Как было бы замечательно быть кометой с именем, которое никто не то что не в силах запомнить,
но и даже придумать.

Как бы мне уехать домой?

В последний год я понимала, что счастливой быть можно только наедине с собой: молчать, думать, забывать каждого. И даже солнечных зайчиков на подоконнике спальни, которую я раз и навсегда оставила заброшенной и неуютной где-то непередаваемо далеко. Теперь.

Однажды я завтракала и внезапно от собственного не прирученного одиночества мне стало так больно, что я упала на пол и плакала тридцать минут.
В бытовом смысле я была абсолютно несчастлива, но удушливо несчастлива настолько, что в абсурдном смысле это возводилось в ранг крайнего, никем не достигнутого еще ощущения эйфории.

Это было отвратительное счастье.
А ты спрашиваешь у меня о настоящем, полном и искреннем. «Недостигнутом еще ни разу» пульсирующем прямо сейчас в голове.
Ты и впрямь умница, иногда я этому очень завидую.

-Ладно, - продолжаю, - представь себе рыбу, которая сильно хотела научиться летать.

Ты в полном восторге усаживаешься рядом с готовностью выслушать мою только что выдуманную историю.

-И вот, ее желание однажды сбылось, она летала по огромному небу и даже не вспоминала своих бывших друзей-рыб или родителей-рыб. Она не вспоминала любимые водоросли, около которых обожала проплывать и весело здороваться. Короче говоря, все что касалось моря, - очень быстро забылось. Пока однажды в дождливый день единственная в мире летающая рыба не поссорилась с птицами, считавшими, что небо - это только их среда обитания. Как и крылья с густыми перьями: будто бы это удовольствие доступно только для птиц.

Они начали вечно ее задирать и делать ей больно своими острыми клювами. Так продолжалось до тех пор, пока бедная рыба не упала в море, больше не будучи в силах оттуда выбраться. Ей было стыдно находиться как в небе, так и в родном море. Ну и ерунды же она наделала!
И все вокруг, в море, помнишь? Они ведь видели, что у нее крылья, но не сказали ей ни слова. Через какое-то время рыба снова проплывала мимо водорослей и весело говорила им: «здравствуйте», а они ей «привет! заплывай к нам снова, почаще!»
Никто больше не вспоминал, как она покинула дом и дорогих рыб, а вскоре настала зима и все, что стало напоминать о небе, - так это только рыба с пушистыми крыльями.

-Вот так чудо! - почти беззубо улыбаешься ты и вдруг поднимаешься, мерно вышагивая вокруг меня маленький круг.
Останавливаешься, обнимаешь за шею и как-то курносо касаешься моей щеки.
-Да уж, конечно, рыба, думаю, потом была очень счастлива. Это хорошо, что она так все попробовала. Ты тоже. Без тебя было скучно, отлично, что ты теперь снова живешь с нами.

Вдруг солнечные лучи, пробивающиеся на нас сквозь густые заросли дачного винограда, будто бы немного исказились, разорвались только что послышавшимся призывом матери к ужину.
Ты очень радостно бежишь в направлении летней кухни, так быстро, что я успеваю запомнить только желтые сандалии и панамку, уже исчезающую где-то в зарослях любовно высаженных лилий.
А ведь помнится, что раньше тебя было не отвлечь от возни с бабочками.
Весело,
что как-то уж очень быстро ты научилась любить все вокруг себя, не оставив это чувство безответным.

Я продолжаю кропотливо что-то перебирать на столе руками, создавая иллюзию, что я хоть немного занята и отвлечена.
Вряд ли это так, если честно,
потому что сложно отвлечься от мысли, что твое счастье больше не определяется доступностью возможности стать безымянной частичкой в одиноком не прирученном космосе.

«Интересно», - вдруг с иронией замечаю в мыслях, - «почему, если я теперь в море, мне так легко дышится?»