Метр за метр

                Близко безумие для человека,
                Также, как бездна для идущего по канату
                Над пропастью.


                ***

    По ночам ей и сейчас ещё снился вой сирен и грохот разрывающихся бомб. Вскрикивая, она от ужаса сжималась в комок и посыпалась, но встретив на ощупь протянутую им тёплую и надёжную руку, засыпала снова...
   Она так долго мечтала, о том, что когда муж, состоящий на службе в КГБ, уйдёт в отставку, они наконец-то смогут счастливо и спокойно жить на заботливо обустроенной ими даче, может быть даже совсем не выезжая в город. Квартиру в хрущевке, думала она,  можно будет отдать сыну или дочке...
  Их дачный дом был большой, тёплый, уютно обставленный, светлый с высокими потолками и книжными полками. Он  чем-то напоминал ей далёкую, Питерскую квартиру, из которой они уехали с мамой  ещё в войну. Крыло дома в котором они жили, потом разбомбили, отец же погиб в самом начале войны. В последнем своём письме он писал, что они бьются за каждый метр земли, и, что каждый метр земли вокруг пропитан кровью. А они с мамой так и остались жить вдвоём в морозной Сибири.
  Совершенно седая, сутулившаяся, тихая интеллигентная учительница в больших очках, уже еле переставляющая ноги, искренне недоумевала, почему же соседи никак не могут успокоиться, оставив их с мужем  в покое.

                ***

 «... Суки!...» — выругавшись и болезненно скривившись, он выключил телевизор, и в сиротливой родительской квартире наступила тишина.
Сева ничего здесь не поменял и не хотел менять. Также, как и раньше гудел на тесной кухне холодильник; рядом с диваном в большой комнате разлёгся, залезая под кресла, цветастый палас со старым чернильным пятном, ( Сева даже помнил, как у него из портфеля протекла на этом месте ручка); те же блестящие кофейные шторы по бокам окна и узорная тюль, рассеивающая  угасающий дневной свет и весь мир за стеклом,  в котором все , все, все были суки...
  На поцарапанном полированном столе стоял дешёвый коньяк, от которого жгло непривыкшее к алкоголю нутро, Севе хотелось купить ещё сигарет, но он вдруг вспомнил, что отец никогда не курил, а ему и в этом хотелось сохранить память об отце. Конечно отец и не пил вот так, но он бы его понял.
  Брошенный в сердцах пульт, звякнув по золотой каемке блюдечка с розочками, отскочил , ударившись о стол, и,  брякнув ещё раз, уже глухо,  по бутылкам, аккуратно составленным рядками, спрятался среди них, словно извиняясь перед нарушенной тишиной.  Хранил тишину и хозяин квартиры,  сегодня вскрывший свой пятый десяток.
   Нет, на самом деле было не так, он врал этой тишине, он втирался к ней в доверие, он отвлекал её внимание, чтобы потом — враз, одним движением: раз! Хранимая  им тишина не была той спокойной и умиротворенной, скрывающей рождение чего-то прекрасного, это было сжавшееся пружиной затишье курка или задержка дыхания минного поля, готовая  в любой момент ожить и взметнуться, уничтожая всё живое.
 Сева сидел не шевелясь,  вцепившись пальцами в остатки волос ,без малейшего желания двигаться и думать, но в голове была свистопляска, от которой мозг разрывался  на куски.
 Завтра с утра к первой паре читать лекции по сопромату,  от помятого лица и перегара будет, косясь, шарахаться декан, будут прикалываться между собой студенты, а историчка демонстративно-пренебрежительно пройдёт мимо, словно он — пустое место. Она потеряла к нему интерес, ещё давно, когда увидела их пару лет назад с Татьяной в библиотеке... Да, и хрен с ней...
Да, пошли они все, куда подальше. Это всё такие мелочи..., это всё не то... , это всё не о том....
   «Татьяна... Танечка... С-с-с...» — не закончив и уйдя в какой-то сип, Сева стиснул зубы и, сжав кулаки, обрушили их на подлокотники. Вот от чего мысли бились о стенки черепа, пытаясь пробить в нём миллион отверстий; вот откуда всё это пойло, чтоб его;  вот откуда все, все, все без исключения стали суками...
   Перед глазами так и стоял её восхищённый взгляд со второй парты. Сначала думал, что показалось, но нет, горящий женский взгляд, наполненный каким-то беззащитным нескрываемым обожанием спутать с чем-либо сложно.
   Всё её лицо было рябое в выболинах, как от от оспин,  но глаза... Таких глаз он не встречал никогда. Их чистый пронзительный взгляд, проникая  в него, Севу, словно просвечивал насквозь. Тоненькая, гибкая, грациозная, почти невесомая, она была чуть ниже его, но казалась ему каким-то неземным существом может быть феей или Дюймовочкой.  А её грудь..., а кожа... Он вспомнил её запах и ему даже стало дурно.   
  После красавицы Лены, Сева никого не запускал в себя . Он её и с родителями знакомил, и в рестораны на стипендию пару раз сводил, а она — бац..., и однажды ушла к их же одногруппнику...
 Сам Сева в аспирантуру тогда готовился, а тот бизнес мутить начал, да, и отец ему помог зацепиться  удачно. Сын у них с Ленкой теперь уже взрослый, слышал, что дочка родилась...
   Танюша...  Память не слушалась и дрябло попыталась зашевелиться забытой нежностью... Она тогда нашла себе клинику, и лицо её через полгода преобразилось и стало абсолютно гладким и прекрасным, оттенка слоновой кости, словно сошедшим с какой-то картины. Он кажется мог тогда смотреть на неё вечно, любуясь скрытым ранее совершенством. Даже помнится по её просьбе на суд не поехал, и его перенесли... Вот оно..., сидящее занозой, свербящее и рвущее жилы изнутри, скручивающее кости и не дающее покоя...
   Резко оттолкнувшись от подлокотников, Сева пружинно выпрямился и молниеносно, резким взмахом ноги, снёс всю выстроенную бутылочную эскадру: « Суки...» А потом другой ногой — уже по столу, наполняя квартиру пугающими и незнакомыми ей звуками: « Ненавижу...»
   За последние десять Сева сильно изменился. В нём стало больше, килограммов на тридцать, живого веса , а вот веры и ребяческой наивности — гораздо меньше, можно сказать их уже совсем не осталось... А тогда, в то светлое время,  он жил ещё вместе с родителями, верил в справедливость , в человечность, во взаимопонимание и всем сердцем искал их...
   Но война есть война, вступивший в её горящее безвоздушное пространство, начинает играть только по её беспощадным правилам.  Знамёна этой праведной войны были подняты когда-то давно ещё отцом и никто не знает, когда она теперь закончиться и что ещё заберёт в своём разгуле. Одно Сева знал точно: он уже не отступит..., не отступит никогда, чего бы это ему не стоило. А эта мразь будет валяться у него в ногах или подыхать в реанимации.
   Война знает своё дело, она искусно выковывает своих солдат и учит их убивать. Тогда десять лет назад Сева не был воином, как и его родители, подавшие в суд на соседа ( отставного КГБшника), отхватившего у них в углу дачного участка квадратный метр земли для постройки веранды и пытавшегося захватить себе ещё и общий проезд. Война, вспыхнувшая тогда от человеческой наглости и обескураженного бессилия, очень скоро унесла  две дорогие жизни, оставившие после себя лишь память, требующую возмездия...

                ***

   Обхватив колени и прижавшись к ним подбородком, Таня сидела на обрывистом берегу родной реки. Как же давно она не слышала эту тишину , которая парит словно птица и расправленными крыльями увлекает за собой. Как же хорошо и свободно здесь можно дышать. Ещё девчонкой, устав играть с друзьями, она прибегала сюда и подолгу смотрела на меняющуюся каждый день воду , отражающееся в ней небо и плывущие куда-то облака...
 Одна её часть упрекала её сегодня в предательстве, а другая успокаивала тем, что она хотела семью и детей, а эта война и все эти сражения совсем не  неё...
  Решив не возвращаться, она ещё сильнее обхватила колени, словно кого-то родного и близкого, кто может всё поняв без слов, пожалеть, и заплакала...
  Влюбляешься обычно в светящиеся крылья, а покрывать, обелять и нести  приходится тёмные пятна чужой души...
  Прийдя в дом, Таня, уважала его память и не перечила. У неё была почти фотографическая память, и она чётко запомнила что и где должно находиться, и никогда уже не нарушала порядок.
  Дача же ей напомнила родную деревню и она всей душой полюбила её и привязалась к ней. Таня и на участке хранила порядок, установленный ушедшими родителями Севы: здесь — помидоры, здесь — огурцы, тут — виктория, там — горох..., вот только за оградой позволила  себе посадить к ирисам ещё и васильки, как было у них дома в палисаднике, календула, которая тут росла, ей не нравилась.  Таня видела, как Сева одобрительно смотрит на то, как она умело распоряжается с огородом и видела, как он заглядывается на её длинные ноги, передвигающиеся в  высоких ,по-моде, шортах, оголяющих полукруглую нижнюю треть упругих ягодиц.

  Вспомнив это , она улыбнулась. В общем-то, в начале её устраивало всё, но потом что-то пошло не так. Её словно жгли эти горящие мрачные краски его настроений в которые он постепенно, но планомерно закрашивал мир...;их мир...; её мир...
   Не могла она принять и эти ежемесячные двухсот километровые поездки в областной суд, после которых он возвращался наполненный яростью победителя, желающего уже не сноса несчастной соседской веранды, а смерти своему врагу...
  А потом эта сокрушающая злость, когда приходило очередное письмо об изменении, уже принятого в его пользу, судебного решения.... Он словно жил только этой праведной местью; она делая его всё сильнее, стала смыслом его жизни, жизни в которой ей, Тане, всё меньше находилось места.
  Порой она переставала что либо понимать, и ей начинало казаться, что она сходит с ума, или её Дон Кихот бьётся со страшными лопастями ветряных мельниц. Которые беспощадно рубят его, оставляя всё больше и больше рубцов и шрамов.
  Всё это болезненным кошмаром отзывалось в ней, а она чувствовала себя  совершенно ничтожной, пытающейся остановить несущийся поезд.
   С ней и самой стало происходить что-то не то... Ей вдруг перестало хватать сил принимать его, когда-то такого недосягаемо умного, а потом такого внимательного и ласкового... Однажды она испугалась, не найдя в нём его самого. Это был кто-то другой, чужой и незнакомый,  для которого каждый человек — это  лишь мразь с которой и поступать нужно, как с мразью.
   В последний месяц Сева стал чувствовать в себе даже мощь.  Он нашёл тех, кто хочет и может работать. Война учит многому, и у КГБшника он научился запускать работу чиновников.  И вот теперь он уже заранее пьянел, предчувствуя запах крови и знал, что скоро гордо и свободно встанет на руинах, окрылённый победой...
   Ей вдруг стало страшно рядом с ним, захотелось спрятаться и не слышать весь его бред; захотелось сбежать далеко-далеко, где безмятежно тихо и солнечно...
   У них в деревне так было не принято. Она раньше даже не задумывалась о том, что люди, которых она знала с детства, уважали друг друга. Нет, нельзя сказать, чтобы любили, всякие там были люди, но именно уважали. Он же перестал уважать... Он уже не уважал никого...
  Так странно, но она какой-то глубиной чувствовала, что он и её не уважает... Ослеплённый своей ненавистью и войной, он видит в ней только тело,  мягкую уступчивость, работоспособность, но не видит её самой... В ней же ещё что-то есть..., кроме всего этого, она же ЖИВАЯ...
  Она — Таня, гораздо большее... Гораздо-гораздо большее, чем тот мрачный и тесный, всё более сжимающийся мир,  в котором нет красоты жизни, и в который он пытался её наглухо запереть...
      
                ***

— « Суки...» — сквозь сжатые зубы из Севиной утробы уже вырывалось само, словно без его на то воли...
   Там, в исчезнувшем с экрана сериале, мужик всё правильно сделал, он выследил и задушил убийцу своих родителей, а его взяли и посадили... Где тут логика? Где справедливость? Что эти мрази знают об этом... Что они знают о человеческом бессилии перед беззаконием и законом? Что они вообще знают о жизни?...

  ... В своей записке она написала, что он теряет своё лицо и назвала его страшным человеком. Да, именно так! Дура! А он так и хотел! Он хотел быть сильным и страшным, чтобы все эти козлы его боялись и считались с ним, с Всеволодом Пряхиным ! Ушла, ну, и хрен с ней, пусть валит, куда хочет, стерва!
   Наткнувшись взглядом на оставленную ей заколку для волос, он рванул тюль, упавшую на пол вместе с вырванной из стены гардиной, и швырнул холод металлического предмета в форточную темноту.

14-18.09.20

Художник: София Плеханова