Белые 1999 dvd gold 2cd

Белые


Без посвящения.

Священный Огонь Зимы,
Ты сжигаешь в себе всё,
Выстилая бесконечное поле
Неизведанного.
Берёт дрожь, и ощущаешь полёт
В белом пространстве.
Безупречна светлая плоть Зимы!
Она не терпит колебаний и суеты.
Зажёгся бессмертный Белый Факел
Светлой Зимы и Белого Снега.
Мы все уходим,
Уходим в поглощающий сон
Абсолютного холода,
Чёрного Тепла и Белого Поля.
Начинается Белое Странствие:
Личное сопротивление бесполезно,
Смирение одно подобно ключу к тайне.

1
В один из хмурых зимних дней я сидел на полу в комнате у одного своего приятеля и рассматривал сборник античной философии. Совершенно случайно мне на глаза попалась фотография, сделанного с греческого оригинала бюста Аристотеля – без плечей, только голова. Необъяснимо желая, я решил немного лучше рассмотреть его лицо. И вот здесь произошёл то маленькое, незначительное отхождение от общеобычного, тянущегося как скучная лапша из серого бесконечного теста. Я увидел почти незаметные (может, старая фотография, а, может, из-за самого бюста) глаза Аристотеля. Ив какой-то момент, застыв, я осознал, что сквозь огромные толщи времён, событий, людей, стран и идей, которые разделяли Аристотеля и  меня – неизвестно, кого – раскрылся тонкий, как игла, луч-коридор, исходящий из мёртвенных глаз бюста в мои глаза.
Дальше – больше: я (будто так и надо, и закономерно) неожиданно увидел самого себя, наклонившего лицо с чуть вытаращенными глазами, но уже с позиции агрессивно и настороженно наблюдающего за мной Аристотеля. Сколько реального времени заняла эта точка стояния, взаимонаблюдения и взаиморассматривания, я не знаю.  Рявкнуло радио истерично оживлённого диктора: оно работало у приятеля с перебоями, и далее пошла череда тягостных физических ощущений: я понял, что сижу мокрый от пота, мне хотелось в туалет, и тошнило одновременно. Спешно прощаясь, я кое-как оделся уже на лестнице и выкатился на снежную улицу бывшего тоскливого воскресенья – пасмурного и зимнего. Окружающие продолжали усиленно веселить себя, но для меня это уже не имело значения: эти противные мещанские «гуляния» с гармошкой и водочным перегаром, а также пьяно-разухабистая разбойная пошлятина в троллейбусе уже не угнетали меня. И даже как неизбежный вывод: ночная зимняя темнота, которая поглощает в себе веселящихся беспролазной тоской. Я видел больше, вернее, может, просто наконец-то увидел солнце за тучами, и белое небо стало чистой плотью в бесконечности времени и пространства. Отхождение начинало принимать обороты, но я был в абсолютном неведении, как эти белые тонкие лучики, спроецированные неизвестно как, прочертят мне дорогу в совершенно непонятное и неизвестное.
2
В аудитории висела расслабленная лень, из лёгкого восторга которой рождаются остроумные речевые обороты и гениальные стихи. Студенты-всезнайки по одному и группами покидали аудиторию, где не состоялась лекция – видимо, по случаю скорого наступления Нового года. Позади стояло фортепьяно, и я устроился в этой затенённой части и, открыв свой огромный «вокзальная мыльница» - дипломат, извлёк из неё скромные бутерброды, которые и не думал съедать в университете. Я жевал и смотрел на замёрзшее стекло, в очередной раз чувствуя себя в проигрыше: мне всё время хотелось превзойти  в этом диком природном и непонятном искусстве саму природу, но всё выходило плоско, шаблонно и предсказуемо. Были, конечно, фрагменты, когда, войдя в странное состояние, моя рука, повинуясь неизвестно чему, вдруг выдавало что-то очень странное. Но, к сожалению, я восхищался только собой, так как публика, которой я демонстрировал своё  «зимнее художество», неопределённо улыбалась, еле заметно дёргая вверх плечами. Глухо прочитывалось: «Какая-то фигня непонятная». Это не особенно злило меня, потому что мощный внутренний восторг перед узорами на стекле оставался  во мне вне зависимости от маломощных усилий. Но досада всё же была: мне оставалось только нетворчески-пассивно путешествовать по джунглям и зарослям декабрьского мира на стекле. Съев всё, что было завёрнуто в фольгу, я начал выискивать на клавиатуре «красивые» аккорды и одновременно созерцать ледяные узоры. И вот неожиданно наступил момент, когда я начал угадывать совершенно точную часть или фрагмент очень знакомого целого. Я бросил фортепьяно и вплотную подошёл к замёрзшему окну. Ну, точно: знакомый бюст Аристотеля, верхняя его половина, его полголовы; правда, несколько натянуто, но очень похоже, всё равно, нарисовано было кристаллической графикой. Неожиданно за окном развернулась машина, проведя светом фар по окнам аудитории - стояла уже сплошная темнота - и самым удивительным и странным образом свет яркими лучиками кристаллов отразился в том месте, где были глаза скульптуры. Это было настолько неожиданно, что я отшатнулся как ненормальный от окна. Вместе с этим моим движением произошло ещё два независимых от меня. Во-первых, погас свет во всём университете, и, во-вторых, я понял, что давно в нём никого нет.
На ходу закрывая свою «вокзальную мыльницу» – дипломат, я с прискоком побежал вниз к выходу. Фонари на улице, отражаясь от белизны снега, освещали гардероб каким-то нереальным тёмно-серым туманом. В нём слабо очерчивалась моя одинокая бедная шуба, брошенная на произвол судьбы качаться на казённой вешалке. Хихикая над оскорблённой и холодной шубой, я быстро оделся и, осторожно передвигаясь во мраке выхода, боясь на что-нибудь налететь, всё-таки добрался до двери. И вот здесь произошло самое неожиданное: она была закрыта! Университет был закрыт! Причём, с внешней стороны какой-то английской или немецкой дрянью, то есть, наглухо!
Удивительно, но такое открытие не сопровождалось во мне репликами против меня же: «Вот влип», «По собственной глупости», «Придурок», и т. д. Наоборот, стремительно нарастающая волна анархии, азарта и личного произвола только заставила меня испытать дикий восторг. Чувствуя себя совершенно безнаказанно, я, как блинчик по воде,  запустил свою «вокзальную мыльницу» - дипломат по всей длине цементного пола в чёрную пасть гардероба и издал дикий вопль людоеда – победителя во всю силу голоса, на какую способен. Университет в ночи с удовольствием обставил устрашающим эхом мою идиотическую выходку с дипломатом и воплем, после чего я круто переменил всю тактику поведения. Мне стало страшно, причём, очень страшно. Но этот страх абсолютно необъяснимым и парадоксальным образом сплавился с ощущением дикого восторга одиночества. Самым жутким стало для меня ожидание такого же вопля откуда-нибудь со второго или третьего этажа. И я, как разведчик, лазутчик тихонько стал  на цыпочках переползать к стене, каждую секунду замирая от ужаса сознания, насколько любой мой шорох и движение, в сто раз усиленные пустотой здания, выдают моё присутствие. В голове торжественно зазвучал какой-то тяжёлый симфонический кошмар.
В конце концов, я переполз к гардеробному окну и осторожно перевёл дух. Здесь ко мне вернулось спокойствие, и даже умиротворённость. Тихо посвистывала в щели окна вьюга, свет от дальних фонарей  серым вязким дымом мутно стелился по гардеробу. Это настолько успокоило меня, что во мне опять стали оживать конкретные творческие ответные реакции.
«А как там Аристотель?» -  сразу же возник вопрос, и восторг и страх стали ожесточённо драть мурашками кожу на спине и под лопатками.
Я, решив проверить его, независимым шагом хозяина владений, прошёл по всей раздевалке, и только собирался завернуть к лестнице, как с размаху налетел на собственную «вокзальную мыльницу» - дипломат. С жутким грохотом в разные стороны разлетелись ручки, карандаши, тетради, книги, прошуршала фольга, а у меня от ужаса плавки стали не то что влажными от пота, но мокрыми. И через секунду я уже скручивался от приступа хохота над собственной трусостью. Целую минуту я истерично хохотал во всё горло, а потом хищными прыжками, как гепард за добычей, поскакал вверх по лестнице на третий этаж проверять Аристотеля.
Ворвавшись с чем-то похожим на рычание в аудиторию, я без предисловий кинулся к окну и остолбенел от увиденного: свет, то есть, лучики света, застыли в глазницах ледяной картины, словно заморозив тот случайный  свет фар развернувшейся полчаса назад за окнами машины.
3
Я остановился в робкой нерешительности перед этой удивительной и необъяснимой картиной. От былого восторженного бешенства не осталось и следа: я видел только, как в серой, вязкой темноте светятся два тонких лучика, будто сочащиеся  непонятно из какого источника. Это походило на какой-то сон, но я и не собирался просыпаться. Наоборот, постепенно тихий восторг пришёл, вытеснив смятение. И я начал медленно продвигаться к замёрзшему окну, стараясь лучше всё разглядеть. Я смотрел в упор на лучики всего несколько секунд, и вдруг стал осознавать, что помимо моей воли (и это доказывало, что это не есть сон или сумасшествие) с ними стали происходить изменения. Они немного вытянулись и стали обретать конкретную толщину вязальной спицы-иглы. Так, они, немного постояв, вдруг тихо задрожали и неожиданно рассыпались на мелкие бусинки с мелким же щёлканьем в черноту пола. В ту же секунду кто-то отошёл, тёмный, от окна со стороны улицы за его каменное оформление. Я издал неопределённый писк, с ужасом всматриваясь безо всякой надежды обнаружить эти светящиеся крупинки на полу, ассоциативно вспоминая, как порвал в детстве бусы мамы, за что был строго наказан  стоянием в углу. И с облегчением увидел, что  они, благодаря странному свету внутри их самих, прекрасно видны, очень оригинально представляя собой карту бездонного звёздного неба с множеством астрономических прибамбасов: туманностей, звёзд, астероидов, комет завихрений и Млечных Путей. Но тут же меня опять повергло в шок очередное изменение: всё это стало организовываться, сливаться, упорядочиваться. «Самые дурные ожидания  мною овладели». Что ещё на этот раз будет? Я с тревогой смотрел, как чётко выделились три основные точки стягивания  звёздного пространства. Вся звёздная мелочь и пыль, подобно ртутному веществу, стекалась, как магнитом притянутая, к трём основным эпицентрам. Это длилось не более десяти секунд, и вскоре на полу не так чтобы ярко, скорее, тускло, освещая только самих себя, лежали три фосфорных шарика величиной с сантиметровую шишечку на вешалках в нашем гардеробе. Несколько раз я протягивал и отдёргивал руку, ожидая каждую секунду чего-нибудь плохого: агрессивного шипения, подпрыгивания, ощетинивания и химического или теплового ожога. И всё-таки, преодолев свой страх, я мокрыми от пота пальцами поднял их с пола. Они были очень приятными на ощупь, одно удовольствие было держать их в руках. И  такие они были приятно гладкие и прохладные, что я не удержался, приподняв их на раскрытой ладони, приблизил к самым глазам, забыв всякие опасения. Они удивительно мирно и успокаивающе светились в темноте, не думая даже как-то проявлять себя с неожиданной и страшной стороны. Полюбовавшись ими, я засунул их в самое безопасное место – к себе в маленький кармашек джинсов, где обычно у меня обычно лежали ключи от квартиры, предварительно затолкав последние в задний карман.
Постепенно ко мне вновь вернулось смятение. Очевидным было то, что я стал свидетелем чего-то совершенно точно сверхъестественного, типа неожиданно заговорившей собаки, прыгающих стульев и так далее. И очень похоже было, что я был счастлив оттого, что стал таким одиноким свидетелем, хотя очень хорошо представлял себе противоположное состояние: несчастный и наказанный за своё легкомыслие таким опасным созерцанием молодой человек. Вначале я был торжественно польщён подобным откровением, потому что оно свидетельствовало о моей избранности и гениальности. Но очень быстро это чувство превратилось в пустяковую мелочь. На смену ему мощно вкатывалось осознание Чуда, его реального воплощения. Оно пришло! Оно состоялось! «Вот что главное!»- лихорадочно думал я, каждую секунду ожидая, что шарики начнут жечь мой бок. Но они вели себя мирно, не подавая совершенно никаких признаков жизни. Я медленно вышел из аудитории и принялся ходить по рекреациям. Для меня уже не существовало конкретное место, время и объяснение, всё это было совершенно неважно. Но вскоре приземлённый мой разум потребовал сколько-нибудь разумных объяснений, пусть даже облечённых в форму дурацких вопросов. «А почему это Аристотель?», «Это что, его глаза, что ли?»,  «У него было три глаза?», «И как они могли рассыпаться?»,  «И кто это мог быть за окном, на третьем-то этаже?»,  «А когда ты сидел у друга с античной философией…» - и в том же духе. Все они, эти вопросы, комары, крутились вокруг моей головы, вызывая лёгкую досаду и даже злость на свою беспомощность велико объяснить Великое Необъяснимое. У меня от недостатка слов для комментариев просто не хватало воздуха. Я кряхтел, постанывал, фыркал и, между прочим, боялся каким-то суеверным страхом смотреть в окна рекреаций: вдруг я увижу огромную, с полнеба, гипсовую маску  Аристотеля со страшными провалами глазниц, которая, гневно сдвинув к переносице брови, крикнет: «А ну, отдай мои глаза!!»
Трусливо скособочившись, я шёл на безопасном отдалении от окон и в радостном мучении, почтительно уважая необъяснимое и, стараясь грубо не приземлять бытовыми и земными истолкованиями, старался в то же время найти хотя бы видимость разумной адекватности происшедшему. Итак, я всё больше убеждался в собственной тупости и недалёкости, и, что удивительно, мне делалось легко от этого осознания и спокойней. Ведь Чудо было при мне, и оно, видимо, само будет развиваться по своим, ему только знаемым  законам, «имманентным», как бы закрутили у нас наши профессора, с «трансцендентным содержанием» в придачу. И поскольку нас хотя бы одному хорошему научили, а именно желанию к вкусному деятельному анализу, полного безосновательного оптимизма, то я активно включился в мысленный поиск совершенно вслепую, куда кривая выведет, подогретый сознанием того, что шарики у меня в кармашке. Иногда, правда, я испуганно приподнимал свитер и высматривал в темноте: а лежат ли они там вообще или не было ничего этого? Но они, мирно прижавшись друг к другу, успокоительно как бы сигналили мне: «Здесь мы, здесь, ходи дальше».
Так, ежеминутно проверяя их наличие, я пытался выявить ускользающую логику событий. Несколько открытий я совершил. Совершенно чётко согласовывалось, во-первых, моё бессилие воспроизвести неповторимость кристальных оконных узоров на конкретном материале, то есть, карандашом и ручкой на бумаге. Во-вторых, кристаллизация и уплотнение света в конкретную сферическую форму, то есть, в шарик. И третье: очевидность пользы от всё время казавшегося бесполезным делом такого занятия, как досадное созерцание этих же узоров на стекле. Фантасмагория с Аристотелем и космосом на полу никаким образом не вписывалась в мои соображения. И вот, дойдя до того, что в  досаде захотелось в туалет, я, решив на время оставить свои объяснения самому себе в покое, направился к нему, расположенному в чёрном углу рекреации. И здесь я одновременно увидел и услышал стремительное движение - шорох, похожий на сдавленный смех чего-то серого. Оно метнулось серой тенью, подобно сухой половой тряпке по чёрному полу. Впрочем, чёрное колыхание ночи размывало в себе все формы: расплывались края, плавились границы, и это могло уже мерещиться. Но, безусловно, реальный шорох сухих тряпок повторился на этот раз в другом углу снова. Так, в течение нескольких секунд, тряпки перебегали с места на место с тихим хихиканьем, пока всё это не закончилось смачным и очень звонким мокрым шлепком по цементному полу, который сопроводился в конце «тихим взрывом сдавленного хохота».
И в этот момент я увидел, что за окнами университета пошёл снег какими-то белыми хлопьями вначале беззвучно, а потом с очень тонкими перестукиваниями по нежной металлической  форме, будто острые иглы снежинок позвякивали по  ксилофону. Было слышно это тихое позвякивание в ватной серой тишине пустых рекреаций.
Какое-то время я бродил, зачарованный, забыв обо всём, что было, но потом я услышал очень отчётливый щелчок в темноте противоположной рекреации, будто кто-то решительно переключил клавишу в электрическом щитке. Мгновенно пронеслись соображения: сейчас везде вспыхнет яркий свет, я не один, навстречу мне ринется бурная толпа, кто-то беспардонно громко гаркнет: «Стоп! Снято! Всем спасибо!» И я весь сжался в ожидании. Но ничего этого не произошло, только к металлическому перезвону снежинок добавился ровный и глубокий механический звук непонятного двигателя. Этот звук стал вскоре снижаться, и я стал слышать тихое бормотание, шёпот со всхлипами. Не установив  источник этого звучания, я начал осторожно заглядывать во все аудитории, но, казалось, эти очень тихие разговоры и перешёптывания равномерно распределены в каждом кубическом сантиметре по всему зданию. И здесь я нечаянно взглянул в окна. За очень бледными снежными хлопьями я заметил какую-то серую чехарду на фоне чёрного неба. И скоро стали угадываться знакомые очертания известных архитектурных сооружений: промелькнул и растворился Адмиралтейский Шпиль, Александрийская Колонна, Московский Университет, Зимний Дворец, Аничков Мост, Храм Василия Блаженного. Всё выступало, потом, не удерживаясь не секунды, растворялось, уносилось в черноту, таяло. И я догадался: университет определённо спал, ему явно виделись сны, он бормотал во сне, мечтал и мучился кошмарами, проектировал, моделировал, клонировал, то есть, само получался во сне. Это было очень странно и немного смешно. Но я понимал, что мне не вырваться из этой бесконечно длящейся серии совершенно необъяснимых событий. Уж такая ночь! Мне даже не хотелось выяснить, кто же всё-таки ещё есть живой (а ведь он точно был!) в университете. Но все этики лучики, шарики, тряпки, Аристотель и, наконец, уж совсем целый универ окончательно доконали меня, лишив, таким образом, даже видимости личной инициативы разобраться во всём этом сумбуре. Я просто тихо плутал, спотыкаясь, в непонятных чёрных внутренностях своего университета, замечая на ходу разные занимательные вещи и не задавая дурацких вопросов.
Так, уговорив себя, я неожиданно заметил откуда-то исходящую полоску электрического света, впервые за всё это время по-настоящему яркого! Я сразу же заторопился к реальности, как позорный и примитивный физиологический организм, которому только и нужно, что пожрать да размножаться и плевать на тайны и мистерии. Но, хотя мне и было совестно и стыдно, бежал я с заметным торопливым ускорением, боясь упустить случай схватиться за тонкую ниточку реальности, объясняющей всё и вся.
Так и есть: в самой маленькой комнатке, там, где уборщица размещала свои аксессуары и где стояла оригинальная круглая печка-голландка, (для украшения, конечно) за закрытой дверью оживлённо разговаривали и смеялись двое. Я открыл дверь и увидел нашего старика-сторожа и бабушку вахтёршу. На столе стоял старенький проигрыватель-чемоданчик, на котором шипела, вся растресканная, пластинка, воспроизводя «Щелкунчика» Петра Ильича Чайковского. Сторож сидел, пил чай и смеялся, а бабушка-вахтёрша плотно прижималась к печке-голландке. На её лице сияла довольная улыбка человека, который очень удачно рассказал анекдот или эпизод из жизни, в котором он получился герой или умник. Я непринуждённо влез в их разговор, они с радостью приняли моё возбуждённое участие в нём, сторож налил замечательный, очень крепкий чай с почти ядовитым паром, бабушка-вахтёрша откликалась каждой фиброй на мои приключения в закрытом на клюшку универе, сочувственно и заинтригованно комментируя мои страшные истории. Это заставляло меня ещё больше взъерошить ужасные детали и посильнее ударять на акценты рассказа.  «Все половые тряпки разбежались! Совсем оборзели! На уши встают!» – кричал я и с удовольствием чувствовал, что оба моей чертовщиной сильно увлеклись и даже испуганно поглядывают на дверь: не закрыть ли её понадёжней?!
После того, как я с наслаждением продрал горло чифиром и смыл внутри с себя всё, что наговорил, мы закурили со сторожем «Приму», а бабушка с азартом, не давая теме засохнуть, развила её своей серией необъяснимых происшествий. У сторожа уже блестели ревнивым огнём глаза, он еле терпел её истории, пытаясь воткнуть свои эпизоды, «покруче бабкиных».
 И в этот момент то ли от крепкого чая, то ли от отрезвляющего табачного дыма я начал молча про себя соображать: во-первых, а, собственно, на хрена топить  эту печку-голландку, когда в университете паровое отопление, и, вообще, как можно было её умудриться затопить, если вся она декоративно упакована керамической плиткой с мозаичными, до боли знакомыми украшениями? И потом, я был совершенно уверен, что внутри у неё – полый картонный или из ДВП каркас. Но от печки определённо несло жаром, а морозный румянец на щёчках бабушки всё ещё сохранялся. Как она попала в университет ночью и с таким явным наслаждением сейчас греется у печки?.. Но самый великий вопрос самому себе был следующий, похожий на вопрос горьковского Клима Самгина («А был ли мальчик?»): «А была ли сама такая печка у нас на факультете, а была ли вообще такая комната у нас?!»
Здесь я почувствовал, как шарики в кармашке то ли задвигались, то ли стали нагреваться, и я, вскочив, громко заявил, что лопну сейчас, если не обнаружу туалета. Бабушка с готовностью взялась мне указать дорогу в ближайшую «уборную». Странно, но в этой же каморке оказалась дверь в туалет. Бабушка открыла дверь и пропустила меня вперёд, сказав, где выключатель. И здесь в темноте я достал из кармашка шарики и показал их ей, бабушка испуганно ойкнула и, быстро войдя за мной в темноту туалета, оказавшегося внезапно мрачной лестничной площадкой, горячо зашептала: «Да ты что, совсем безграмотный – термоядерной реакции не знаешь, что ли?! Сейчас же все взлетим! Ну-ка, быстро их разбросай в разные стороны!» И я бросил врассыпную шарики в разные стороны. Два исчезли мгновенно, а третий стал медленно скакать, цокая, вниз по лестнице, оставляя за собой фосфорицирующие траектории прыжка, медленно, как в невесомости. «Вот и иди за ними, да побыстрее возвращайся!» – сказала мне бабушка, но я уже нетерпеливо махнул рукой ей на прощание и, даже не расслышав, захлопнулась за мной дверь или нет, кинулся вслед за удаляющимся в темноту белым шариком.
4
Так неожиданно я оказался на ночной зимней улице. Свежий ветер морозом дохнул на меня. «Свобода после замкнутого пространства университета! Вот выпуск и состоялся! Отдаюсь на произвол жизни и ударяюсь в личный самопроизвол!» – такие крутые и лихие мысли неслись у меня в голове, хотя чувство опасности сладко морозило позвоночник. И сладко мучительные странствия в поисках фосфорного шарика дёрнули пуститься бежать по ярко освещённой фонарями улице. Но я быстро сообразил, что при таком ярком свете никогда не найти его. Он прячется где-то в тёмном неосвещённом месте. И поэтому я быстро завернул в дырку тоннеля и оказался в замкнутом тёмном дворе.  Двор был обширный, четырёхугольный, в центре росли гигантские тополя. Что-то мне подсказывало, что там, в чёрных прутьях задрипанного низенького палисадника под окнами пятиэтажки он и спрятался. И я с замирание сердца, в глухой морозной темноте, направился к дому. Так и есть: приблизившись к низкорослой чугунно литой перегородке в едва светлеющем снегом сугробе, я заметил зелёное свечение-пятно.  Это было красиво и необыкновенно: под снегом шарик освещал собой место в сугробе. Я выкопал его из снега, и он необычно ярко засиял у меня на ладони..
Довольный, что дело сделано, я решил зайти погреться в подъезд, и здесь впервые заметил, что во всём дворе нет ни одного светящегося окна. Видимо, решил я, было очень поздно, и все поголовно спали. Тишина стояла мертвецкая. Я зашёл в подъезд и здесь увидел очередную странную вещь: двери квартир на лестничной площадке были открыты все до одной. «Ограбили? Но почему сразу все три?»- пронеслось в голове. Я понял, что нужно срочно бежать на этаж выше сказать, разбудить, вызвать. Как на крыльях я взлетел на этаж  выше и уже было собрался  звонить, как обнаружил ту же картину: все квартиры стояли открыты, двери, тяжкие, с металлическими затворами, двойные, тройные, обитые, с табличками и выпендрёжно декоративными номерами, беспомощно проваливались в темноту квартирных коридоров-прихожих. Я понёсся проверять все лестничные площадки без исключения, до пятого этажа. Одна и та же картина – всё открыто. «Эй»,  - громко и неубедительно сказал я в пустое пространство. Никакой реакции, мёртвая тишина. Тогда я заорал. Опять тишина. Страшное подозрение закралось в душу: в квартирах подъезда никого нет!! Я загрохотал вниз, чтобы проверить соседний подъезд, и, таким образом, проверил весь дом. Так и есть: все внутренности дома, его соты, были вывернуты наружу и представлены ветрам всего мира. Я бросил тоскливый и затравленный взгляд на соседний уже девятиэтажный дом. Он стоял также очень похоже на эту пятиэтажку: ни одного звука, ни одного огонька.
«Всё-таки пойти посмотреть, вдруг кого-нибудь обнаружу», - решил я и направился к девятиэтажке. Странно, но во всех подъездах свет горел и лифты работали. Для перестраховки я посетил только три подъезда. Аналогично: ни одной живой души, всё раскрыто нараспашку. И тогда я решил зайти впервые в любую из квартир. А вдруг там везде трупы валяются?! Осторожно включив в прихожей свет какой-то неизвестной квартиры, я медленно стал продвигаться вперёд, по пути везде включая свет. Так, всё, будто, на месте, сохраняет атмосферу и контекст привычек и многолетней жизни хозяев. Хорошая мебель, ковры, телевизоры, аппаратура, кухня в кафеле со всеми выдумками кухонного дизайна, ванная и туалет, уютно отделанные – и никого!! Даже собаки или кошки. В холодильнике лежали продукты, и, судя по его содержимому, здесь жила совсем не бедная семья.
«Что же в этом дворе произошло?» – думал я, устало развалясь на обширном диване.
«Срочная эвакуация? Химическое поражение? Нейтронная бомба? Почему тогда нет даже брошенных кошек или собак?». И неожиданно подумал: «А это точно, что в одном дворе нет никого?» и, сорвавшись с места, кинулся к балкону (квартира, куда пришёл в гости, была на девятом этаже).  Зловещие предчувствия начали оправдываться: весь город был определённо пуст!
 «Что же мне делать?» – задал себе вполне законный вопрос и махнул на всё рукой. Если никого нет, буду ходить просто по квартирам и смотреть, кто как живёт. И я отправился из этого двора в другой, через проспект. Он сиял, как ёлочная игрушка в свете лампионов, и было жутко неестественно не слышать ни одного звука, кроме случайного ветерка, гонящего обёртку обёрточную фольгу, не видеть ни одной машины.
Я только успокоенно убедился ещё раз в своём открытии насчёт распахнутых дверей и пустоты всего горда, с наслаждением уже смотря на абсолютно пустой город с высоты восемнадцатого этажа, город, утонувший в снегу и черноту ночи. Лениво выбрав себе огромный пакет, я из разных квартир набрал себе ананасов, шоколада, персиков, манго, груш, пирожных, винограда и мороженого. Потом выбрал себе квартиру пообширнее, в приблатнённом участке, где кто-то жировал в восьми комнатах с супераппаратурой. Включил сначала видео, а потом аудиоаппаратуру. Здесь меня посетило одно неприятное открытие: официальные каналы на TV показывали серую плесень, а компьютеры отказывались двигать заложенные в них программы. Работало только то, что когда-то было записано, и даже очень известные знаменитые версии аудио и видео шедевров я почему-то узнавал с трудом. Итак, всё сожрав и наплевав на ковёр, я вышел из этой квартиры и пошёл вообще из этого дома. (Совесть моя при этом удивительным образом была спокойна и чиста). Подышав немного свежим воздухом, я отправился подальше, вообще в неизвестный район. Там я посетил также несколько квартир, изучая привычки и повадки провалившихся неизвестно куда хозяев. Особенно мне понравилась одна, видимо, профессорская, с массой гигантских порнографических картин в богатых позолоченных багетах. Что бы мне, чего-то редкого, не хотелось, я его всегда обнаруживал. Дорогой кофе, драгоценности, золотые игрушки, а сколько денег, денег, денег! – было в каждой квартире!?
«В этой жизни очень напутано с запросами и мотивами желаний. В желаниях нет тайны, только смирение – ключ к разгадке оной», - резюмировал я, раскинувшись в креслах, куря какую-то шикарную сигару, утомлённый уведенными мной картинами чужих тревог, волнений, самодовольства, психоза, сладострастных извращений и непотребства. И вот здесь, в двадцать пятой по посещениям судя, квартире произошло то, к чему я был совершенно не готов. Только я хотел затушить в чашке самого дорогого в мире кофе эту сигару (а чашка стояла у меня на подносе с другими яствами), как зазвонил телефон у меня под ухом. Это было настолько неожиданно, что поднос от вздрыгнувших вверх от страха коленей взлетел к потолку. Всё разлетелось вдребезги, а я, кинувшись к телефону, схватил трубку и сказал «да» диким охрипшим от ужаса голосом. В трубке стоял сильный шум: звонили с какого-то дальнего расстояния. Мне ответили: «Что, тащишься? Да пожалуйста, сколько влезет. Я в другом районе. У тебя шарик?» «Да», - сказал я.  «Ну, так брось его – в любое место, только с собой не носи, ты меня слышишь?» Здесь я уже осмелел и взял ситуацию под контроль, чувствуя полную безнаказанность: «А почему это я должен его бросить? Он твой, что ли?»
«Это не имеет значения. Сейчас же не бросишь, я за тобой приду: вот тогда тебе очень плохо будет».
«Ты сначала достань меня, придурок».
«Это несложно, умник, подожди».
И трубку повесили. Я захохотал, наслаждаясь уверенным всесилием: ищи меня одного в городе, как иголку в стогу! Но очень быстро испугался собственного смеха: слишком быстро он утонул в вязкой трясине чересчур обширной тишины. Что-то стало происходить не так, как должно было бы. И первые приступы удушающего волнения, пока лёгкого, начали пульсировать в крови. При первом же появлении неуверенности я быстро бросил эту квартиру и решил найти тот самый первый двор, где я был вначале. Ругая себя за то, что залез в какую-то глушь, я уже просто бежал, успокоенно встречая всё больше знакомых мест. Наконец, я нашёл тот глухой замкнутый двор и влетел в девятиэтажку.
***
Впервые после этой нескончаемой чехарды из жилых квартир, жизней, быта, жуткой массы предметного мира и удовольствий я достал в темноте комнаты какой-то квартиры шарик и просто залюбовался его нежным свечением. Он так мягко, успокоительно и мудро светился, что мой приговор был конечен: «Провались всё, ни за что не отдам!!»
***

Несколько успокоившись и приведя в порядок свои чувства (тем более за  оком был более-менее знакомый пейзаж), я сел на диван в темноте, зачем-то не зажигая света: срабатывало, всё-таки, ощущение опасности. Мирная темнота обступала со всех сторон. И здесь опять произошло самое ужасное: истошно зазвенел телефон – где-то в глухой темноте, разорвав на куски непробиваемый, казалось бы, слой мёртвой тишины. Я стал мокрый от страха и бросился, сшибая всё в темноте, сорвать эту трубку с аппарата, чтобы прекратить это страшное дребезжание. Ругая себя, я, наконец-то, наугад нашёл в темноте телефон и схватил трубку.  Не ожидая моего ответа, очень чётко раздался мне уже известный голос, спокойный и холодный: «Ну, что, дубина, всё при себе носишь? Я у тебя уже».
«Где это?»
«А какое это имеет значение? Ещё немного подожди и подумай, прежде чем начнётся».
«Что начнётся?»
«Узнаешь, узнаешь, в своё время».
И трубку повесили. Я заметался как дикий по квартире, тщетно пытаясь найти выход, потому что от ужаса  я забыл, где здесь вообще двери. Но секунды спокойствия хватило увидеть узкую полоску света с лестничной площадки: на своё счастье, я не закрыл за собой дверь этой квартиры. Вылетев из подъезда, я начал метаться по двору, ища, где бы можно было бы спрятаться. И вскоре план созрел: нужно укрыться на балконе девятого этажа, предварительно изучив планы смежных квартир и в нужный момент, когда этот кто-то начнёт припирать меня к стене, просто перемахнуть через балконную перегородку и, оказавшись во второй квартире, быстро выбежать из неё, чтобы захлопнуть её дверь. Так я приготовил себе путь к бегству, но вдруг подумал: а если он выбьет её вообще из косяка? И я, на всякий случай, приготовил ещё таких шесть, то есть, три парных смежных квартиры с балконами. Когда всё было готово, я вернулся на изготовленные позиции, и здесь опять, как издевательство, зазвонил телефон.    «Всё сорвалось, или нет? Может, удачно вычислил меня?» – подумал я. Я небрежно взял трубку и сказал: «Я слушаю».
«Ну, что, готов к приёму гостей?»
«Слушай, козёл, ты меня совсем достал. Шарик ты никогда не получишь, отдавать, кому попало,  я не собираюсь, тем более, какому-то засранцу».
«Ага, хорошо. Ну, скоро увидимся».
Трубку положили. Я побежал на балкон и, укрывшись за ним, стал осторожно наблюдать за утонувшим в мёртвой тишине двором. И в этот момент я ощутил некие необъяснимые изменения. Вначале я не понял их природу, но вскоре они стали  более явными. Я стал чувствовать равномерные толчки: дрожал двор и все дома. Толчки были тихие, но настолько тяжёлые и мощные, что как будто кто-то неведомый вбивает невидимую гигантскую сваю в землю. И через какое-то время уже стали ясно слышны шаги откуда-то из совершенно непроглядной мутной темноты западной стороны двора. Уже совсем явно и заметно оформились в воздухе и дрожании зданий эти шаги, а я себя поймал на  каком-то непроизвольном кряхтении страшного ожидания. Но то, что я, наконец, увидел, заставило меня задержать дыхание, наверно, минут на пять. Огромная чёрная фигура, высотой с девятиэтажный дом, медленно выступила из-за дома и лениво оперлась  гигантским локтем на крышу пятиэтажного дома. Подбоченясь, она стала медленно  обозревать двор, тяжело ворочая острой, двурогой головой. Эта фигура была черна, какими, наверно, бывают только всё собой поглощающие космические дыры, то есть, где-то на грани ослепительнейшего сияния. Истошно визжали, скрежеща по крыше, сплющенные, переломанные антенны, раздавленные страшным локтем. Потом мне показалось, эта фигура опустила голову, и некоторое время так стояла, будто в раздумье или делая последние выводы про себя. Здесь я чуть не вскрикнул от неожиданности: она тронулась с места, сняв с крыши руку (с грохотом что-то посыпалось) и направилась к той самой первой пятиэтажке, где я начинал свои похождения.  Она медленно пересекла двор, задев огромный тополь. Я впервые увидел, как это дерево-гигант завибрировало и затряслось от грубого прикосновения как заурядный кустарник акации, торчащий из сугроба (с верхушки тополя слетело обширное гнездо, свитое сороками). Неожиданно эта фигура бросила широкий хозяйский шаг и довольно смешно засеменила. Но с каждым мелким своим шажком это чёрное сбрасывало свою высоту ровно на половину. И вот уже у самого подъезда я увидел бесформенную чёрную кляксу – фигуру рогатого человека – которая остановилась у дверей. Вспыхнул маленький ослепительный огонёк в её руках, будто от спички, зажигалки или свечки, и человек зашёл в подъезд. Во всём доме тотчас погас в подъездах свет: дом потемнел, будто опозоренный находящимся в нём омерзительно грязным грехом. Это жутко действовало мне на нервы: я видел, как огонёк медленно ползёт по лестнице – это хорошо было видно в стеклянных окнах подъезда. И здесь, не удержавшись, я опять вскрикнул от неожиданности: как ёлочная гирлянда, в мгновенной последовательности осветились все квартиры, которые были там. Первый, второй, третий, четвёртый, пятый этаж – и опять всё утонуло в опозоренной скорбной темноте. А красный огонёк оказался уже на улице, и человек с рогатой головой шёл к очередному подъезду. Со вторым подъездом повторилась такая же история. Проверка шла методично, быстро и безошибочно. Я заметался на своём балконе: дом был проверен и красный лучик направлялся к моей девятиэтажке.  Я ни на секунду не спускал с него глаз, и вдруг человек остановился и негромко, но очень внятно позвал: «Э-эй! Отдавай шарик! Брось его! Потом очень жалеть будешь!» Я просто не знал, как реагировать и уже открыл рот, как в последние доли секунды изо всех сил сжал его обеими ладонями. Человечек же опять двинулся к самому первому подъезду, и я явственно услышал тихое мерзкое хихиканье, с которым он медленно удалялся. Бешенство ударило мне в глаза, в уши – как эта омерзительная тварь смеет меня так связывать напряжением длящегося ужаса?! И, растерзав на клочки свой страх, я вылетел в гневе на лестничную площадку вон из квартиры – своего прибежища. И тут во всём доме погас свет: та мразь вошла в него, так же будто обесчестив одним своим поганым присутствием. У меня сразу заболела голова, а в воздухе будто низко загудел трансформатор, и стали слышны сухие электрические потрескивания. Это тут же остудило мой гневный пыл, и я, опять струсив, пошёл на свой балкон, уже медленно и обречённо, осознавая, что силы здесь явно не равны.
Опять вспыхнул, перемигиваясь квартирами, очередной подъезд, ещё ближе стало и сильней низкое гудение трансформатора. Но внутри у меня всё будто остыло, стало абсолютно всё равно и безразлично. Я уже спокойно смотрел, как красный лучик как ослепительная звёздочка в чёрном провале направляется к моему подъезду, хотя голова раскалывалась от электрического гудения.  И в этот момент будто всё это гудение отключили, а во всех соседних домах загорелся в подъездах свет. «Эх, туда бы сейчас!» – на секунду промелькнуло острое сожаление, но я услышал в моей квартире приближающиеся шаркающие шаги, будто не шёл кто-то в темноте, а двигал, передвигал что-то плоское, не отрывая его от пола. Точно, это тащились по полу огромные настоящие копыта!! Я был в готовности номер один, и как только увидел, как белая балконная занавеска пришла в самостоятельное движение со стороны комнаты и поползла открываться балконная дверь, тут же перемахнул в соседнюю квартиру. Я чётко запомнил её план и вылетел из неё, захлопнув массивную дверь за собой. («Попался!»)
«Эй», - чётко и явно донеслось из только что запертой квартиры. Я застыл на месте и на цыпочках подошёл к ней. Кто-то за ней мелко скрёбся, шуршал, тихонько постукивал. И я стал так же медленно и осторожно отступать от двери, готовясь в любой момент влететь в очередною, мной приготовленную, квартирную смежную пару. И вдруг эта тяжкая и, казалось, непробиваемая дверь с дикой и страшной силой врезалась в электрический щиток на лестничной площадке, разлетевшись на жалкие куски металла, деревянные планки, рейки и щепки. И я заорал первый раз от ужаса во всё горло, увидев чёрный проём коридора, где было оно черное. Я ринулся по готовому пути, захлопнув за собой дверь. Летя, пересёк всю квартиру и выбрался опять на балкон новой квартиры, еле удерживая дыхание. Дверь входную, там, грубо грохнули, было слышно, как она разлетелась в щепки, а бесцеремонный и беспощадный тяжкий стук копыт стремительно направился к моему балкону.  Здесь я уже ничего не стал ждать и перемахнул в соседнюю квартиру. Всё это очень походило на какой-то бег с препятствиями, и со стороны, наверно, смотрелось смешно, но мне было совсем не до шуток, и в тот момент, когда я пытался из пятой перепрыгнуть в шестую квартиру, ботинок соскользнул, и я завис в воздухе, держась за балконные перила. Сверху на меня надвинулась рогатая голова совершенной черноты и мрачно рявкнула: «Шарик сюда, дрянь такая». И вот здесь шарик в первый раз за всю историю моих приключений проявил себя. Он стал ворочаться в кармашке моих джинсов, стремительно разбухать и расти, порвав его, и вдруг издал какой-то хлопок, после чего я услышал знакомый до боли визг моей белой болонки. Рогатая чернота в секундном замешательстве отшатнулась, а я, сорвав с балконных перил оледенелые каменные пальцы, вместо полёта и предощущения в лепёшку разбиться об асфальт, шлёпнулся в белую сальную собачью шерсть. Моя болонка, раз в десять увеличенная, удирала изо всех сил как белый ветер в темноте ночи. Я, вцепившись в космы своей собаки, только и заметил, как куда-то вбок провалилась и девятиэтажка, и весь двор. А вслед нам, подобно капкану, лязгнула невидимая огромная пасть в злобной неудаче тяжёлого рычания.
5
Наконец, моя гигантски увеличенная болонка влетела вместе со мной, болтающимся на её боку, в какой-то тёплый лаз и стала истерично лихорадочно сворачиваться в клубок на куче старого тряпья, нервно дрыгая задними лапами. Устроившись поудобней, она горячо задышала в темноте: всё никак не могла успокоить свои взволнованные чувства. Через некоторое время она совсем успокоилась, только сердце быстро колотилось, толкаясь даже через толщи косм. А я, развалясь на её боку, тем временем размышлял: «Так. В последний момент удалось уйти. Но кто же всё-таки это был? Зачем ему шарик? И в чём предназначение этого шарика, в конце концов?»  Потом я вспомнил неожиданно, что вроде бы болонка моя, странно так выросшая, больше любой известной собачьей породы, трансформировалась из него, шарика. «А на месте ли он?» - я стал шарить в кармашке джинсов, и в темноте этого тёплого лаза увидел его мягкое, светло-зелёное свечение. Он каким-то удивительным образом не выпал из разорванного кармашка, и мне пришлось его срочно перепрятывать. Тут я заметил одновременно с возникшим вопросом «а как же тогда моя собака?», что сердце болонки моей не слышно. Я стал быстро ощупывать её бок, но ничего не прослушивалось. Более того, бывшие ранее космы, свалявшиеся и растрёпанные бегом и ветром, теперь как расчёсанная кудель пряжи, лежали прядями ровными и волнистым. От них не пахло утками и болотом, а несло синтетикой и нафталином. Я пошёл искать её морду, лапы, уши, что угодно, но только запутался в этом белом искусственно волокне. Странно: у меня даже не мелькала мысль о смерти моей болонки, а была только лёгкая досада, как будто над тобой остроумно подшутили. Я вылез, чуть не ударившись головой о свод. Удивительно, но когда я оказался снаружи, я понял, что лежал и рассуждал со своей болонкой в совершенно маленьком нижнем отделе стенного шкафа, а не в пещере. «Как я там умудрился уместиться?» Но удивление скоро прошло: вещи более странные стали мне попадаться на глаза. В общей сложности, это был какой-то исторический музей, но со своими непонятными особенностями. Экспонаты, казалось, шевелились, поворачивались и застывали навечно, если мой взгляд фиксировал их. Залы музея были обширны, темнота стояла кромешная, а за высокими экспозиционными окнами здания для выставок бушевала пурга. Тонкий свист раздавался из законопаченных окон, а я всё ходил по залам и усмирял взглядом манекены, портреты, статуэтки, бюсты, костюмы, мебель и даже хрустальные люстры, которые, казалось, пытались раскрутить свои нити как можно длиннее, будто подражая то ли осьминогам, то ли весенним цветам. Но один экспонат оказался мне неподвластен: белой тенью дама, судя по всему, манекен, наносила визиты в каждый последующий зал, куда я переходил. Я строго заставлял её сесть в кресло и принять легендарную позу, но она опять упрямо мелькала белым огромным платьем в новом зале. Это всё было нисколько не страшно, наоборот, вроде охотничьего азарта я ощущал, следя уже, откуда на этот раз она вынырнет. И здесь я постарался сам себя остановить. «Но почему? К чему эта настойчивость? Опять это белое, закованное темнотой. Может быть, это – знак?» И я в самый последний момент вместо того, что бы неодобрительно зафиксировать её на месте, постарался внимательнее рассмотреть её. И чуть не вскрикнул от радости: светло-зелёный шарик в драгоценном колье этой дамы явно очень давно мне сигналил, но я, по своей толстокожей нелюбопытности, просто не замечал его.  А дама, как только поняла, что я, наконец-то, определил главное, белым ветром  сорвалась с какого-то изящно изогнуто-выгнутого кресла, которое она послушно поторопилась занять, чтобы застыть под моим суровым осуждающим взглядом. На этот раз я уже бегом бросился за ней в очередной зал. Но это был не зал, а, скорее, какое-то подсобное помещение. Тем не менее, я кинулся туда, (это походило на какую-то кухню) потому что увидел там мелькнувшее движение белого, и в неявных очертаниях разглядел сидящую фигуру.
Силуэт её теперь чернел на фоне окна, за которым мутной пеленой хаотично выстилала небо и металась пурга. Но внезапная дрожь некоего чувства, похожего на  омерзение, меня резко остановила: вместо пышного белоснежного убранства дамских нарядов девятнадцатого века и изящной фигуры с безупречно плавными изгибами рук и шеи на стуле в этой кухне… сидело обтрёпанное подобие чёрной механической куклы, одетой в униформу офицера восемнадцатого века. Оно шевелило с еле слышным механическим поскрипыванием головой, но не как китайский болванчик, плавно, качая ею, а как мёртвенно пьяный мотает своей башкой, с чем-то своим не соглашаясь.  Это чучело неожиданно перестало мотать головой и вместо этого, издав громкий неприличный звук, стало дёргаться в разные стороны короткими рывками. От внезапности такой я тоже испуганно и непроизвольно дёргался вместе с ней. Мне явственно были слышны скрипы каких-то простодушно-хитрых механизмов, было слышно, как они ломаются на ходу, продирая ветхое тряпьё мундира. Под конец это стало производить уже большой шум, похожий на громкий шорох. Всё это происходило в темноте, внутри этого чучела, и поэтому совершенно не видно было, где происходит движение. Одновременно я стал улавливать, что каждый подобный рывок куклы выпускает на волю порции всяких животных мерзостей. Слышалось мышиное (или крысиное?) разбегающееся в разные стороны топанье, ритмически быстрый шорох-шелестение расползающихся то ли змей, то ли червей. Слышалось хлюпанье какой-то жидкости, падающие капли в лужи, образовавшиеся под стулом в ночной темноте…
Наконец, кукла-чучело решительно дёрнулась несколько раз и осела на своём стуле, значительно уменьшившись в размерах, будто выпустив из себя то, что так долг в себе хранило. Воцарилась мёртвая тишина, если не считать постоянное посвистывание пурги, рвущейся в пустые музейные залы. И в этот момент через совершенно прозрачно-ветхое тряпьё почти уже детской куклы я увидел светло-зелёное свечение шарика. Но стоило мне только начать протягивать к нему руку, как эта кукла, ростом не достигающая и моего колена, сорвалась со стула и, ловко увернувшись, убежала в темноту залов, стуча каблуками маленьких ботфортов и мерзко хихикая с очень знакомыми интонациями. Я кинулся за ней. Кукла быстро пробегала один зал за другим, пока не замерла где-то в тупике в какой-то странной позе.  Она будто одеревенела, а шарик выпал, звонко щёлкнув о каменный пол, и оказался прямо под ней. Я бросился к шарику, как в детстве за бабочкой, пнул омерзительную куклу, (она, опять омерзительно хихикая, улетела куда-то в темноту) и теперь два шарика лежали у меня в руке. Но в этот же миг бесчисленное множество кроваво-красных искорок с обеих сторон у стен пронеслось с дробным топаньем, стараясь замкнуть меня в кольцо. И уже через секунду я догадался, что это была ловушка: «Крысы! Сейчас меня съедят!» Смертельный ужас сковал меня, и я даже не понял: то ли я в бессилии выпустил из рук шарик, то ли он сам выскользнул и укатился за меня. Но неожиданная радость спасения вновь стремительно подняла мой падающий дух.
 За моей спиной раздался хлопок, и, обернувшись, я увидел свою белую крысу, но в десять раз увеличенную, которая медленно и авторитетно выходила навстречу полчищам крыс, оттесняя меня уже назад, к своему хвосту. Те в злобном страхе и ненависти зашипели и заскрипели на неё, но от её гортанного, глубокого и скрипучего визга, отрикошетившего молнией от всех музейных залов, затихло всё вражье войско. Ещё бы! Это был великий Царь Крыс! Его белоснежная шубка ослепительными блёстками и искорками отражала снежную ночную пургу!! А между тем, наглые грязные крысы всё-таки пытались меня достать и выцепить к себе, но мой Царь Крыс вдруг изогнул огромной дугой свой гигантский нежно-розовый хвост и стал с бешеной скоростью, как девочки со скалками, лупить со всех сторон. Так я оказался под защитой сплошной полусферы страшных и убойных по силе ударов и шлепков хвоста Царя Крыса. Несколько врагов тут же получили твёрдые удары по своим мерзким башкам и, отталкиваясь хвостами, как кенгуру, ускакали в другие залы. А остальные, боясь сунуться ближе и попасть под страшную полусферу нескончаемой серии шлепков-ударов, как грязная пена, осаждали Царя Крыса. Хотя, собственно, на него никто и не смел посягать. Им нужен был только я, да и то с известными целями. Царь Крыс это, конечно, понимал и начал медленно отступать, оттесняя меня к выходу-коридору. Стая страшно скрежетала от разочарования и злости, но за нами ползти не посмела: так и осталась там, в тупике, смотреть нам вслед ненавидящими кровавыми искорками. А мы неожиданно оказались на улице. Меня трясло от  возбуждения и пережитого, к тому же была страшная пурга с жутким холодом. И поэтому Царь Крыс, переместившись, выпустил меня из-под своего хвоста-дуги и, поставив меня между передними лапами, положил мне на голову свою огромную вилообразную нижнюю челюсть. Его добрые толстые щёки удобно свесились с обеих сторон и накрыли мои уши. Он был очень тёплый, и я очень быстро, сидя в кольце его передних лап и под его головой, согрелся и успокоился. А потом, отметив, что пурга прошла, и только редкие снежинки плавно спускаются с абсолютно ясного ночного неба, обнаружил, что сижу в уютном снежном сугробе, и у меня в кармане лежат уже два шарика!!
6
Выбравшись из своего убежища, я огляделся по сторонам. Странное место передо мной открылось: это было какое-то возвышение, с которого в сумеречном предрассветном небе тёмные улицы и дома, мирно спящие в сугробах. Я оглянулся назад и увидел, что сидел, грея спину в узком проёме небольшой двери. Внутри была железная лестница, ведущая вниз, в тёплую темноту. Я с наслаждением, как после сна, потянулся, с удовольствием растягивая доныне зажатые в тесноте руки и ноги. Даже на лице я попробовал растереть снегом и размять какой-то странный отпечаток-отёк, по широкому и ровному рубцу напоминающий клавиши. И здесь я, наткнувшись взглядом на кирпичную стенку с пришпиленной к ней маленькой вертикальной лестницей, обнаружил на самом краю этой стены свой последний третий шарик. Я бросился к лестнице и быстро поднялся наверх, но шарик уже оказался в совершенно другом месте, прямо противоположном краю представшей моим глазам большой  плоскости с трубами и торчащими антеннами. Я кинулся туда, но где-то на пол пути стал останавливаться. Это был простой оптический обман: луна таяла в сером зимнем рассвете и уходила за условный горизонт города. Её я и принял за шарик. И уже хотел разочарованно развернуться, как вдруг увидел на самом краю города, там, где начиналось небо, какое-то необычайное волнение. Одновременно с этим подул с той же стороны и лёгкий ветерок. Я стал приглядываться, и вскоре уже начал отмечать какие-то бурные белые волнения. Они росли очень быстро, а ветерок, уже превратившийся в настоящий ветер, постепенно сдувал всё, что было на площади подо мной. Ею оказалась крыша, возвышающаяся над городом. И вскоре сомнения исчезли, хотя я и не верил сам себе.
 От горизонта, ровно по всей его длине, надвигалась армада каких-то кораблей-парусников, чьи очертания чётко просматривались. Здесь уже можно было увидеть, как обыкновенное серое небо ненастного зимнего утра постепенно превращается в какую-то гигантскую акваторию для надвигающегося небесно-океанского белого флота. Шквалистый ветер уже почти сбивал меня с ног, и я, чувствуя приближение опасности, побыстрее отбежал от края на середину, пытаясь найти спасительную лестницу, ведущую вниз, но никак  её не мог найти. Я только бессознательно отмечал все странные возвышения и выпуклости на крыше: труба, вентиляция, труба, антенна, белая скульптура на цоколе, труба, скульптура. Но где же дверь на чердак?! А между тем чудовищная флотилия в быстроте геометрической прогрессии захватила почти половину неба, и я вдруг неожиданно понял, что мне необходимо выдержать это созерцание страшных размеров и, переломив себя, прямо, не отворачиваясь, увидеть великую высоту и гигантские размеры необъяснимых созданий. Всё же я инстинктивно отошёл к краю, стараясь не быть прямо в центре крыши. Кое-как держась на ногах (бешеный ветер буквально срывал меня с места), я уже мог разглядеть гигантские фигуры людей, видимо, команды, на кораблях. Доносилось их оранье, громовые крики команд величественных капитанов. Всё это было белым, но настолько реально и явно очерченным, что не вызывало никаких сомнений в его материальности. Ветер свободно доносил хлопанье исполинских парусов, скрип суден и разламывание будто бы толстых белых льдов острыми, страшно-огромными килями кораблей. Они неслись с уже заметной глазу бешеной скоростью, и вот уже в миллиардные доли секунде я только и успел заметить, как в куски, вдребезги разлетелась первая скульптура, стоящая на краю, потом разлетелась, взлетев вверх тормашками, и тут же страшно скрежеща крошками под неумолимо тяжёлым летящим огромным килем судна, вторая скульптура, а потом и я, зажмурившись, полетел вверх тормашками, после чего осталось лишь одно видение огромных днищ воздушно-океанских суден, проносящихся надо мной.
Я чувствовал совершенную, абсолютную беспомощность в нескончаемо долгой паузе молчания и неподвижности. Хотя я и перестал ощущать на себе тяжесть какой-то могильной плиты, но и двинуться не мог тоже. «Также себя ощущают лежащие в параличе», - думал я, переживая самые омерзительные и тяжёлые ощущения за всё время моих похождений. Я жаждал перемен, любых, каких угодно: в движении, в звуке. Это было неважно. 
И они пришли как спасение. Я услышал шаги. Кто-то шёл, стараясь прочно поставить свой шаг. И это мне было очень знакомо. Я хотел, было, посмотреть, кто же это, но это оказалось совершенно бесполезным: ни шеи, ни головы своей я  не чувствовал, будто их вовсе не было. И только в самый последний момент я догадался. Обычно все кошки на свете ходят, мягко ступая своими коварно-ласковыми подушечками на своих лапках. Но моя кошка ходит, отбивая свой шаг, как на плацу. И это была она! Каким-то образом я догадался, что она вышла на крышу, поднявшись по чердачной лестнице, такая чёрная, как уголь, на фоне белого снега и последний раз властно врезала лапой по крыше. И здесь произошло самое странное: она, оказывается, распугала целую стаю воробьёв, совершенно и непонятно белых, среди которых оказался и я. Ощущения были абсолютно необъяснимыми: то ли стая меня подняла, то ли я был в этих воробьях, то ли я сам состоял из этой белой стаи. Тем не менее, распуганные моей кошкой белые удивительные воробьи всей трепещущей кучей поднялись на одну высоту и внезапно разлетелись в разные стороны.  А я вдруг стал стремительно проваливаться в какую-то кромешную тьму.
Я чувствовал состояние невесомости и, более того, не чувствовал совсем моего бренного тела. Я опирался сейчас только на догадки и интуицию. Это было похоже на небольшую тёмную комнату. Так и есть: еле заметный свет выделял силуэт оконной рамы, подоконник и раскрытую форточку. Непонятным способом я направился к форточке, ощущая с удивлением и радостью некий полёт в темноте.  Но вдруг неожиданно что-то очень яркое острым лучом пронеслось в том же направлении рядом со мной. Я поспешил вернуться к тому месту, где увидел тонкую вспышку-луч. И вдруг я увидел после остывающих тонких, хаотично мелькающих линий дрожащий в воздухе шарик, примерно, на уровне моих глаз. Я замер, и шарик тоже перестал мелко трястись, хотя чувствовалось, что он еле сдерживает непонятное напряжение. «Вот он, третий шарик!» - радостно подумал я и, даже не сообразив, чем же я его возьму, направился к нему. Шарик тоже резко стал ко мне приближаться. Это меня испугало, но испугало больше неожиданно вспыхнувшей догадкой. Я вплотную приблизился к нему, и мы столкнулись с каким-то глухим стеклянным щелчком. «Сдвинусь влево», - решил я, и шарик тоже полетел влево и замер. «Теперь вправо», - дёрнулся я, и шарик тоже быстро полетел в том же направлении. Так, несколько секунд, двигаясь в разные стороны, я наблюдал за тем, как шарик точно копирует мои движения-направления как некий взбесившийся импульс на сломанном экране осциллографа. Это был окончательный вывод: я был перед зеркалом, а шарик, который я видел, было лишь моё простое отражение. «Так вот, значит, что это за третий шарик! Но что же всё это означает? С чего-то ведь должно было начаться?»
В этот момент дверь в комнату открыли, ударил в проём яркий электрический свет, и на пороге появилась фигура, которая остановилась в нерешительности, кому-то в комнате, сказав: «Что-то посыпалось, что ли? Или разбилось?» Я тут же вылетел в форточку и завис на стороне улицы. В комнате включили свет, кто-то походил по ней, потом закрыл форточку, выключил свет и закрыл за собой дверь. И здесь я неожиданно посмотрел на самого себя в зеркало через узоры замёрзшего оконного стекла. Это было настоящее потрясение. Космическая картина, с астероидами, Млечными Путями, созвездиями и галактиками развернуло, просто распылило меня в универсальном пространстве кристаллического волшебства. Стало совершенно очевидным: передо мной расстелился бесконечный путь странствий, познания и приключений. Карта легендарного острова сокровищ теперь была мной расшифрована и принадлежала мне!
7
Из криминальной хроники: «К сожалению, в новогодние праздники не обошлось без происшествий. Городским районным отделом управления милиции зафиксирован случай падения с крыши высотного здания. В данный момент устанавливается, было ли это самоубийство или же просто несчастный случай».

КОНЕЦ

КОММЕНТАРИИ
Повесть написана с участие реальных животных. Ни одно животное не пострадало.
Использованный музыкальный материал:
1 Д. Д. Шостакович, симфония №9,
2 С. С. Прокофьев, симфония №2 (вторая часть),
3 Р. Щедрин, симфоническая поэма «Звоны»
4 А. Шниттке, симфония №4 (вторая часть)
5 Deep Purple (1997)
6 Oomph! (1996)
  Сюжетный состав:
1 часть: 1. У друга с Аристотелем, 2. У фортепьяно с окном, 3. Темнота и пустота,
4. Двое в комнате.
2 часть: 1Поиски в городе, 2. Пустота №2 и звонок, 3. Приготовления,
4 Бегство и собака-спаситель.
3 часть: 1. В музее и дама, 2. Офицер и кукла, 3. Стая и Царь Крыс-спаситель.
4 часть: 1. На крыше и флот, 2. Стая и кошка-спаситель, 3. Шарик в зеркале.
5 часть: 1. Заключение и P. S.- криминал.

Эпиграф, как самостоятельное произведение, написан 26 ноября 1998 года.
 Работа начата в декабре 1998, закончена 18 января 1999 года.
Благодарю Тебя, Господи, что дал закончить эту работу,
                Твой, навеки.