Неназванный Б г

                (Заметки илота о краеугольном камне Мандельштама)


    В день памяти Осипа Мандельштама на сайте «Эхо Москвы»  в комментариях к программе Дмитрия Быкова «Один» возникла дискуссия о месте поэта в русской поэзии, из которой я вынес мнение о том, что восторженные почитатели Осипа Эмильевича, часто подменяя эстетические оценки политическими,  создали из его образа икону несомненного Гения и символ борьбы со сталинщиной.

    Мне нравятся "орешки" Мандельштама, но я затрудняюсь определить его место в иерархии русских поэтов.

    Помнится, в советское время на литературных гениев был установлен своеобразный лимит: пять-шесть «гениев» (часто они же и «великие»), дальше (по убыванию) шли «классики», «классики национальных литератур», «замечательные», «талантливые», «знаменитые», «известные с популярными» и пр.  Были писатели первого ряда, второго и второстепенные. Сегодня четкая иерархия, кажется, отсутствует – и шут бы с ней, - но нет: есть еще держатели могучих акций … советской филологии, и среди них   О.Э. Мандельштам не просто «один из крупнейших русских поэтов XX века» (см. Википедия), но «гениальный, ни на кого не похожий, логически непознаваемый и притягательный, таинственный…» (К. Райкин).

    Для себя я давно выработал объём понятия «гений» и, решив применить его к  Мандельштаму, углубился в тему. Тут же выяснилось, что мандельштамоведение  обширная тема для изучения, так как по общепризнанному мнению Мандельштам поэт «трудный», некоторые его стихи настолько темны, что воспринимаются филологами как головоломки, смысл и источник которых можно трактовать и так, и эдак. Иногда получается что-то наподобие «Черного квадрата» Малевича,  о котором каждый волен умничать и фантазировать в меру своей предрасположенности к интеллектуальному мошенничеству. К примеру, для объяснения восьмистиший Мандельштама  на «Снобе» Наумом Вайманом привлекаются А. Эйнштейн, М. Хайдеггер и И. Пригожин. Декан и доктор А.В. Колотаев в научном журнале факультета истории искусств РГГУ в статье «Бабочка - Ка: К визуальной метафизики имени в поэзии О.Э.Мандельштама» рассуждает о чем угодно, только не о том, о чем написал О.Э. Мандельштам в стихотворении «Как тельце маленькое крылышком…» (там вообще нет никакой бабочки), и опять же есть ссылки на Алексея Лосева и Льва Гумилева. Читал ли Мандельштам Эйнштейна, Хайдеггера, Пригожина, Лосева и Гумилева-сына? И такое сплошь и рядом:  Анна Владимировна Хлыстова подсчитывает соотношение аудиальных, кинестетических и дегитальных предикатов, встречающихся у Мандельштама, Дора Израилевна Черашняя заходит со стороны  «динамики сюжета и встречном движении времени…» И т.д. и т.п.  Ну, вы, читатель, надеюсь, меня поняли… И в самое уязвимое и по самое не хочу меня сразил Юлий Иосифович Левин, отказавшийся делать доклад «потому что раньше [он], [Мандельштам], был паролем, по которому узнавался человек твоей культуры, а сейчас этим может заниматься всякий илот».

    Да, думается мне, заниматься-то можно, но будет ли толк? А если занимается не илот, то толк точно есть?

    По-видимому, этот «пароль» среди посвященных не случайность: вот и в интервью О.А. Лекманова «Радио Свободе» встретилось: «…Мы вдвоем или втроем вышли, какой-то разговор идет, и, видя, что ему интересно, я пустил такой пробный камень про Мандельштама или что-то такое. Это был пароль. И мы зацепились с ним [О.А. Проскуриным]».   




                Метод Мандельштама

     Из мемуаров, писем, свидетельств самого поэта нам известно, что совершенство О.Э. Мандельштаму давалось не просто. Он писал медленно, порой — мучительно-трудно. Прежде чем достичь свойственной его ранним стихам гармонии, стихи переделывались,  упоминаются случаи, когда поэт принимал помощь товарищей по цеху: Н. Гумилева, В. Маккавейского, С. Рудакова.

     Мандельштам сам признавался, мол, не может просто написать об увиденном (хотя проза его свидетельствует об обратном), я убежден, что в стихах его идеи и образы, как правило, опосредованы – они книжные. Он как бы прорастает из чужих книг, чужого опыта, переломляет впечатления через кристалл своей душевной организации и возвращает читателю преображенными.  Читая Мандельштама, следует учитывать, что он не мог дотронуться ни до кошки, ни до собаки, ни до рыбы, боялся близко подойти к коровам. Искать точных свидетельств современника об эпохе – это не к Мандельштаму. Если Мандельштам пишет: «Там улыбаются уланы…», а уланов в Царском Селе отродясь не было – попробуем отнестись к этому с пониманием, ведь «слово не крепостное», что означает – поэт в праве вложить в  образ что-то свое и «занять» для себя у другого.

    Э. Герштейн в своих замечательных воспоминаниях пишет, что Мандельштам оставил «ключ» для понимания своих произведений С. Рудакову. К сожалению, «ключ» был утерян во время войны вместе с бумагами погибшего С. Рудаков. Но для нас пока важно это: «М: – Сказал «Я лежу», сказал «в земле» — развивай тему «лежу», «земля». Только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, его — реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом, идя (одно слово неразборчиво. — Э. Г.), перекрывая одно движенье другим. Будь рифма, ритм… все недостаточно, если нет этого».

    Итак: реальное – более реальное – реальнейшее – сверхреальное, - отсюда видно, что трактовки стихов Мандельштама действительно могут быть различными, так как возможно и то, и другое, и третье одновременно. Однако в «Утре акмеизма» заявлено: «А = А: Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим лозунгом и предлагает его вместо сомнительного a realibus ad realiora.» То есть «от реального к реальнейшему» названо сомнительным. И это еще одна особенность О.Э. Мандельштама, подмеченная Э. Герштейн, – утверждать сегодня одно, а завтра с не меньшей убедительностью – противоположное.

    Слова, сказанные Мандельштамом о поэзии И. Анненского:  «Весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать», скорее, применимы к самому О.И. Мандельштаму. Больше того, Мандельштам не просто собирает «доски с чужих кораблей», маскируя, он их перекрашивает, изменяя, порой, до неузнаваемости, иногда лишь слегка «подновляя», и этим, точно забавляясь, насмехается и ставит в тупик исследователей своего творчества, предстает «загадочным и логически непознаваемым», но и дает им прожиточный паек.
 
    Можно легко отыскать, откуда позаимствовал Мандельштам знаменитый «глубокий обморок сирени», «голубых песцов» или «розу и жабу» (Пастернак, Клюев, Гаршин и Есенин). Но (п о р а з и т е л ь н о!) главный культурный код, которым вдохновлялся О.Э. Мандельштам до сих пор, почти, не замечен, или, во всяком случае, не применяется к осмыслению философского подтекста его произведений. А. Тартаковский пишет, что Ю.И. Левин (тот самый, для которого существуют илоты и Избранные) в частном письме назвал Мандельштама «Самым перелетературным и перекультурным [русским] поэтом», а Кларенс Браун приписывал Мандельштаму мысль: «Если хотите меня читать, вы должны иметь мою культуру». Не знаю, имелась ли культура Мандельштама у Левина, Тартаковского, Гаспарова и прочих сонм мандельштамоведов, но они сознательно или нет, тщательно обходили то (или Того), что (или Кто) являлось (являлся)  постоянным источником вдохновения и миропонимания О.Э. Мандельштама. Совсем не обязательно, прочитав подзаголовок «Пиндарский отрывок» спешить знакомиться с одами Пиндара, чтобы получить «несравненную радость открытия в сокрытии» (М. Цветаева), как утверждает Тартаковский, проще и полезнее знать, откуда позаимствовал своего Пиндара О.М. Мандельштам. Справедливости ради скажу: уже закончив свои изыскания, я ввел в строку поисковика заветные слова и нашел-таки исследователя (ему отдельная благодарность в конце), сумевшего считать основной культурный код творчества Осипа Эмильевича и недвусмысленно на него указавшего.

                Мой метод

    Кульминацией новеллы Бальзака «Неведомый шедевр» является показ  безумным художником Френхомером своей картины двум молодым ценителям, которые «…подойдя ближе заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшейся из хаоса красок, тонов неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, - кончик прелестной ножки, живой ноги. Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного, разрушения. Нога на картине производила впечатление такое же, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города».

    Поясню, не претендуя на полноту анализа, тезисно, конспективно я покажу «кончик прелестной ножки» в некоторых вещах О.Э. Мандельштама и уверяю вас, читатель, если метод окажется верным, смысл проявится сам собой, а "темные места" прояснятся.

    О поэзии О.М. Мандельштама написано столько всякого разного, что, хочешь не хочешь, мне придется заочно полемизировать, упоминая имена покойных и здравствующих, маститых и не очень ученых-филологов, поэтов и просто приобщившихся к творчеству Осипа Эмильевича, за что заранее прошу прощения у всех, кого могу задеть и обидеть.

                КОД

    В «Листках из дневника» А. Ахматова писала: «К Пушкину у Мандельштама было какое-то небывалое, почти грозное отношение – в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого отношения <… > О том, что «Вчерашнее солнце на черных носилках несут» - Пушкин, ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось из черновиков (50-е годы)».

    Действительно, Пушкин у О. Мандельштама упоминается всего два-три раза. Пушкин был для О. Мандельштама поэтическим божеством и источником вдохновения, а имя Б-га не рекомендуется произносить всуе и не только из религиозных соображений (но к этому я подойду позже).

                Образ твой мучительный и зыбкий,
                Я не мог в тумане осязать.
                «Господи! Сказал я по ошибке,
                Сам того не думая сказать.

                Божье имя, как большая птица,
                Вылетело из моей груди.
                Впереди густой туман клубится,
                И пустая клетка позади.


    Если имя божества не произносимо, то может статься Пушкин не главное божество? А от имени главного божества следует отводить внимание непосвященных, напуская туману и запутывая следы? Намеренно, или нет, но А.А. Ахматова проговорилась, употребив понятие «сверхчеловеческое»? Может статься, что она тоже играла, давая намек на истинное положение дел, подсказывала? В другом месте («Поэма без героя») Анна Андреевна приписывает в характеристике О.М. Мандельштама Н. Пунину слова: «Это тоже было существо, более совершенное, чем люди».

    Если бы только одна А.А. Ахматова видела в О.Э. Мандельштаме сверхчеловека, можно было бы списать это на её личные ощущения, предпочтения, мнение, либо на описку, случайность, но вот вам, читатель ещё одно свидетельство современника ОМ: «Мы с Мандельштамом (сверхчеловек) шли к трамваю ехать в “Красную новь” ловить Шапирштейна, и вдруг Мандельштам с криком “Шапирштейн!” бросился бежать по бульвару и долго, не сгибая своего позвоночника (аршин проглотил), подхватив ручкой ручку, бежал.» (Пришвин М. М. Дневники. 1920–1922. М.: «Московский рабочий», 1995. С. 266).

   

    В «Поэтике Осипа Мандельштама» Омри Ронена есть глава «ДВА СОНЕТА МАНДЕЛЬШТАМА И ДВЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ», в которой Омри Ронен выявляет подтексты и полемизирует с О.А. Лекмановым, выясняя, кого подразумевал Мандельштам под героем, меряющим мощеный двор деревянной поступью монаха в следующем сонете, определяемым О. Роненом как «чрезвычайно темный сонет»:

            Паденье — неизменный спутник страха,
            И самый страх есть чувство пустоты.
            Кто камни нам бросает с высоты —
            И камень отрицает иго праха?

            И деревянной поступью монаха
            Мощеный двор когда-то мерил ты —
            Булыжники и грубые мечты —
            В них жажда смерти и тоска размаха...

            Так проклят будь, готический приют,
            Где потолком входящий обморочен
            И в очаге веселых дров не жгут!

            Немногие для вечности живут;
            Но если ты мгновенным озабочен,
            Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

    Там же в «Поэтике Осипа Мандельштама» Омри Ронена есть следующий пассаж, где О. Ронен передает сомнения М.Л. Гаспарова: «Я давно и безуспешно ломаю голову над этим сонетом: вроде бы ОМ вслед за Тютчевым противопоставляет мир, подвластный лишь закону тяготения (gottlos, как у Шиллера), и мир, в который вмешивается Бог; только иго праха или некто, бросающий камень. Мандельштам предпочитает (в отличие от Шиллера) мир законов природы, без высших сил, проклинает морочащий готический приют — но на переломе к последнему трехстишию вдруг начинает говорить противоположное и хвалить вечность, которую в других стихах ненавидит. Так и “Пешеход” дважды переламывается на но — как будто Мандельштаму кто-то сказал “в сонете должен быть перелом”, и он учится этому, сочиняя два сонета подряд. Подтекст из Даниила мне не помог».

    Из слов О. Ронена я понял, что и О. Ронен, и М.Л. Гаспаров и О.А. Лекманов сходятся в том, что основной подтекст сонета –  стихотворение Тютчева “С горы скатившись, камень лег в долине...”».

    (Еще раз оговорюсь, у ОЭМ часто не просто возможны, но и обязательны различные нити, как плетения узора ковра, которые не смешиваются в орнамент. Так что моё прочтение не отрицает трудов предшественников, скорее, дополняет. Но должна быть основа материала, по которой плетется «узор», она, как воздух в кружеве, невидима, хотя и является главной, т.е. тем, ради чего все затевалось. «…поэтическое письмо зияет отсутствием множества знаков, значков, указателей, подразумеваемых, делающих текст понятным и закономерным. Но все эти пропущенные знаки не менее точны нежели нотные или иероглифы танца; поэтически грамотный читатель расставляет их от себя, как бы извлекая их из самого текста» (О.Э Мандельштам «Выпад»)

    Приведу упомянутое стихотворение Тютчева:

                PROBLEME

               С горы скатившись, камень лег в долине.
               Как он упал? Никто не знает ныне –
               Сорвался ль он с вершины сам собой,
               Иль был низвергнут волею чужой?
                ____________
               Столетье за столетьем пронеслося:
               Никто не разрешил вопроса.

    Сам О.М. Мандельштам пишет в «Утре акмеизма», что этот камень – слово.

    Вы видите у Тютчева в «камне» - «слово»? Я - нет.

    Но во время написания «Утра акмеизма» с Мандельштамом никто спорить не стал, вероятно, современникам поэта было понятно, каким образом камень, скатившийся с горы, становится словом. Что-то случилось с «культурными людьми», какие-то культурные провалы, сбои, сдвиги, после которых мы разучились считывать культурный код, который был очевиден во времена написания манифеста.

    (Замечу мимоходом, пользоваться  культурными кодами, правильно их считывать и понимать не каждому Нобелевскому лауреату под силу, так      С. Алексеевич в интервью радиостанции «Эхо Москвы» употребила «небо в алмазах» в смысле счастливого будущего.)

    Теперь показываю в сонете О.М. Мандельштама «прелестную ножку», доставляющую «несравненную радость открытия в сокрытии». Я вижу в сонете «Паденье — неизменный спутник страха…» другой камень и камни. Тоже слово, но не тютчевское.

    Привожу источник в переводе Ю.М. Антоновского, который был доступен современникам Мандельштама (предполагаю с большой долей вероятности, что Осип Эмильевич в оригинале «Так говорил Заратустра» не читал).

    «О, Заратустра, насмешливо отчеканил он [карлик], - ты камень мудрости! Как высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень должен упасть!
    О, Заратустра, ты камень мудрости, ты сокрушитель звезд! Как высоко вознесся ты, - но каждый брошенный камень должен – упасть!
    Приговоренный к самому себе и к побиению камнями: о Заратустра, как далеко бросил ты камень, - но на тебя упадет он».
             «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше.

   (В дальнейшем ради компактности текста я буду употреблять, если цитирую не другие произведения Ф. Ницше, вместо «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше просто  - КОД).

    Там же: «Что тебе за дело, что случится с тобой, Заратустра? Скажи свое слово и разбейся».

    Итак, надеюсь, мы разобрались  в том, что Заратустра – камень, который несет слово. Становится понятно, откуда взялся страх падения и пустота сомнения самого О.Э. Мандельштама. Способен ли он сам [Мандельштам] разбрасывать камни,  вместе с камнями лететь и сам же принимать на себя их удары? И «вечность», поставившая в тупик М.Л. Гаспарова, не небесное бессмертие, а поэтическая слава, не сиюминутная слава, а Слава Поэта в веках.

    И кто же получается  неизвестный, который меряет шагами мощеный двор? Надсон, как предполагал О.А. Лекманов? Вийон, как считал О. Ронен?

    Ищем и находим там же (у Ницше).
    «Ибо полон он похоти и ревности, этот монах в месяце <…>
но я не люблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не звенят даже шпоры.<…> И даже среди людей ненавижу я больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.
И «кто не может благословлять, должен научиться проклинать!» (КОД)
Здесь и «деревянная поступь», и проклятие.

    (Напомню, что «деревянный» О.Э. Мандельштаму слышится глухим: «Две черствые липы, оглохшие от старости» («Путешествие в Армению»), «А я за ними ахаю, крича/ В какой-то мерзлый деревянный короб…» («Куда мне деться в этом январе?»)

    Вдобавок к сказанному, Ницше (Заратустра) о священниках: «Но моя кровь родственна их крови…» Мать Ницше была крайне огорчена, узнав, что Фридрих отказался от стези священника.

    Теперь второй сонет «двойчатки».

            Я чувствую непобедимый страх
            В присутствии таинственных высот;
            Я ласточкой доволен в небесах,
            И колокольни я люблю полет!


            И, кажется, старинный пешеход,
            Над пропастью, на гнущихся мостках,
            Я слушаю — как снежный ком растет
            И вечность бьет на каменных часах.

            Когда бы так! Но я не путник тот,
            Мелькающий на выцветших листах,
            И подлинно во мне печаль поет;

            Действительно, лавина есть в горах!
            И вся душа моя — в колоколах,
            Но музыка от бездны не спасет!

    Перед нами какой-то «старинный пешеход над пропастью <…> мелькающий на выцветших листах» и лирическое Я поэта, сомневающегося в своем предназначении и в себе.

    Сверяемся с «КОДом: «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.
Величие человека в том, что он мост, а не цель. <…>
    Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою, а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землей сверхчеловека <…>
    Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах и кто может погибнуть при малейшем испытании: так охотно идет он по мосту». (КОД)

    Остается найти «душу в колоколах» и «музыку», спасающую от бездны.

    « - … полночная лира, звук колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими…<…>
О, душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя «лазоревым колоколом» <…>
Мужество – лучшее смертоносное оружие, мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.  <…>
Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная» (КОД)

    Обнаружились и колокола в душе и  музыка, которая вселяет мужество перед бездной.

    Отчего же страх и ощущение бездны? «Но музыка от бездны не спасет!» ОМ сомневается в своем предназначении?

    «Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти, а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть на себя самого - не значит смотреть в пропасть!» (КОД)

    И, наконец, главный страх, который происходит от «солнца полуночи»:

    « В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.
Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.
«Так говорят все рыбы, - отвечала ты…» <…>
    «И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство – уйти вовремя»,  – отсюда у Мандельштама в двух стихотворениях:

     «И на дне морском: прости» («Что поют часы кузнечик…»)
     «На дне морском цветет: прости!» («Телефон»)

    Сравните с ницшевым: «Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как! Ты жив ещё, Заратустра? <…>
Вечер настал, простите мне, что вечер настал». (КОД)

    Замечу для полноты картины, я нашел «прости» на дне и у Державина:

         «…Но челнок вдруг погрузился,
         Путник мрачну пьет волну;
         Сколь ни силился, ни бился,
         Камнем вниз пошел ко дну.

         Се вид жизни скоротечной!
         Сколь надежда нам ни льсти,
         Все потонем в бездне вечной,
         Дружба и любовь, прости!»
         
          ("Потопление")

    Но там герой гибнет и прощается с «дружбой и любовью», - у О.М. Мандельштама же лирический герой просит прощения за то, что продолжает жить. «Морское дно» у Мандельштама, возможно, из Державина и Ницше, «прости» за то, что жив - явно ницшевское.

    Сонеты «Паденье — неизменный спутник страха…» и  «Я чувствую непобедимый страх…» объединяются М.Л. Гаспаровым с сонетом «Казино», спорить не стану, по формальным признакам и подходам – да, но по смыслу и образному ряду к ним ближе стихотворение  «Я вздрагиваю от холода…»

        Я вздрагиваю от холода —
        Мне хочется онеметь!
        А в небе танцует золото —
        Приказывает мне петь.

        Томись, музыкант встревоженный,
        Люби, вспоминай и плачь
        И, с тусклой планеты брошенный,
        Подхватывай легкий мяч!

        Так вот она — настоящая
        С таинственным миром связь!
        Какая тоска щемящая,
        Какая беда стряслась!

        Что, если, вздрогнув неправильно,
        Мерцающая всегда,
        Своей булавкой заржавленной
        Достанет меня звезда?

    Здесь те же сомнения в своем предназначении и невозможность отказа от своего избранничества, что и в двух предыдущих стихотворениях. Поэту не дано выбирать - немота и простое человеческое счастье, или слава с возможностью гибели, сумасшествия, самоубийства.

    «И, с тусклой планеты брошенный,
    Подхватывай легкий мяч!» (О.М. Мандельштам)
    «Поистине была цель у Заратустры, он бросил свой мяч; теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, для вас закидываю я золотой мяч.
Больше всего люблю я смотреть на вас, друзья мои, когда вы бросаете золотой мяч! Оттого я простыну еще немного не земле: простите мне это!» (КОД)

    Когда О.А. Лекманов  не помню уже в каком из своих многочисленных интервью говорит, что ОЭМ болел и мерз, приводя в пример строки «я вздрагиваю от холода» Олег Андершанович, возможно, и прав, но не надо упускать из вида, что в стихотворении «я вздрагиваю от холода» О.М. Мандельштама перекликается с «я простыну еще немного на земле» Ф. Ницше, то есть "ещё поживу".
К слову, сам же Олег Андершанович в своей книге «Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография» приводит воспоминание К.И. Чуковского: «Помню, в предосеннюю пору мы вышли с ним и с другими друзьями на пустынный куоккальский пляж.
День был мрачный и ветреный, купальщиков не было. И вдруг Осип Эмильевич молча сбросил с себя легкую одежду, и, не успели мы удивиться, как он оказался в воде и быстро поплыл по направлению к Кронштадту. Плыл он саженками, его сильные руки, казавшиеся белыми на тусклом фоне свинцового моря, ритмически взлетали над водой против ветра.
Не помню, кто был тогда с нами, – кажется, Борис Григорьев, Николай Кульбин, Юрий Анненков. Мы подошли к Мандельштаму, едва только он воротился. Я хотел принести полотенце и теплую куртку (дом был недалеко, в двух шагах), но Мандельштам, не сказав ни слова, стал бегать по холодному пляжу так быстро, что нельзя было не залюбоваться его здоровьем и молодостью. Бегал он долго – без устали. И оделся лишь после того, как обсушил и согрел свое крепкое тело» ( Чуккокала. Литературный альманах Корнея Чуковского. Москва, 2006 г. стр 54.)

    Боялся холода, мерз, но выходит, зачем-то пересиливал себя. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее. Was mich nicht umbringt, macht mich st;rker.» («Сумерки идолов» Ф. Ницше.)





    Я обнаружил «камни» Заратустры более чем в пятидесяти поэтических вещах О.Э. Мандельштама. Мандельштам разбрасывал их во все периоды своего творчества. В прозе они так же есть. Повторюсь, сознательно ли, или в силу интеллектуальной несостоятельности сонмы мандельштамоведов тщательно обходят камни ницшеанства, оставленные О.Э. Мандельштамом. Лишь иногда, как бы ненароком и мимоходом, пристыжено, когда уже никак не отвертеться, упоминают Ницше: «Комментарием к заглавию были несколько фраз в статье «Утро акмеизма», неожиданно уводящие опять к Тютчеву (и еще к неназванному Ницше. («ПОЭТ И КУЛЬТУРА Три поэтики Осипа Мандельштама» М. Л. ГАСПАРОВ) Во как! «Еще неназванный», а почему неназванный и как быть дальше? Назовем? Или продолжим делать вид, что ничего не замечаем и отказываемся понимать написанное О.М. Мандельштамом? -  либо пишут о вечном возвращении, дионисийском и аполлоническом началах, но Диониса и Аполлона никто по понятным причинам  из них не цитирует. Да, Мандельштам шифровался, играл, водил будущих исследователь за нос, дурачил непосвященных, вынуждая их писать чушь и пилить опилки. Но он же и постоянно намекал: «Тихо живет, хорошо озорует,/ Любишь – не любишь; ни с чем не сравнишь…/ Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…» - и:

               Может быть, это совесть твоя:
               Узел жизни, в котором мы узнаны
               И развязаны для бытия.
               Так соборы кристаллов сверхжизненных
               Добросовестный луч-паучок,
               Распуская на ребра, их сызнова
               Собирает в единый пучок.
               Чистых линий пучки благодарные
               Собираемы тонким лучом,
               Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
               Словно гости с открытым челом.
               Только здесь, на земле, а не на небе,
               Как в наполненный музыкой дом, -
               Только их не спугнуть, не изранить бы -
               Хорошо, если мы доживем.
               То, что я говорю, мне прости.
               Тихо, тихо его мне прочти.

    Узнаете гостей,  собиравшихся на пир в пещеру Заратустры?

    ««…Но, быть может, дорогою нашли Вы то, чего я ищу: Высшего человека»
Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы узнаны!..»» (КОД)
 
   Или в "Сумерках богов...":"Сердца, способные на аристократическое гостеприимство, узнаются по многим завешенным окнам и закрытым ставням, свои лучшие помещения они держат пустыми. Почему же? - Потому что они ждут гостей, к которым не бывают "невзыскательны"...


    Что-то не дало сонмам мандельштамоведов собрать: «чистых линий пучки благодарные».
Дожили ли мы, наконец, к стотридцатилетию рождения поэта до  момента, когда можно, признав очевидность, собрать все лучи, чтобы они сошлись «словно гости с открытым челом»? Ответить на вопросы:

    Что это за « высокое племя людей» у О.М. Мандельштама?

    У чьей тени О.М. Мандельштам просит милостыни?

    Что (или Кто) для О.Э. Мандельштама «перстень»?

    С чьим «певучим именем» вмешался О.М. Мандельштам в «хоровод теней»?

    Почему, увидевши «могилу курда великана сказочных размеров», Мандельштам «принял её как должное»?

    Какие такие «проклятый шов» и «нелепая затея» разлучили О.М. Мандельштама с согражданнами?

    Как можно не увидеть в «Разговоре о Данте» подмены?
«В третьей части «Комедии» («Paradiso») я вижу настоящий кинетический балет. Здесь всевозможные виды световых фигур и плясок, вплоть до пристукиванья свадебных каблучков. «Передо мной пылали четыре факела, и тот, который ближе, вдруг оживился и так зарозовел, как если бы Юпитер и Марс вдруг превратились в птиц и обменялись перьями...» (Par., XXVII, 10-15).
    Не правда ли, странно: человек, который собрался говорить, вооружается туго натянутым луком, делает припас бородатых стрел, приготовляет зеркала и выпуклые чечевичные стекла и щурится на звезды, как портной, вдевающий нитку в игольное ушко...
    Эта сборная цитата, сближающая разные места «Комедии», придумана мной для наивящей характеристики речеподготовляющих ходов дантовской поэзии». (О.М. Мандельштам «Разговор о Данте»)

    Нет в «Божественной комедии» никаких зеркал, натянутых луков, чечевичных стекол и щуриния на звезды. Ну, НЕТ! Но они есть у Ницше и акмеистов Н. Гумилева и О. Мандельштама. Сборная цитата – да. Только не из Данте.

    Или в другом месте «Разговора…»: «Когда я начал учиться итальянскому языку и чуть-чуть познакомился с его фонетикой и просодией, я вдруг понял, что центр тяжести речевой работы переместился: ближе к губам, к наружным устам. Кончик языка внезапно оказался в почете. Звук ринулся к затвору зубов. Еще что меня поразило — это инфантильность итальянской фонетики, ее прекрасная детскость, близость к младенческому лепету, какой-то извечный дадаизм.
            E consolando usava l’idioma
            Che prima i padri e le madri trastulla;
            .....................................
            Favoleggiava con la sua famiglia
            De’Troiani, di Fiesole, e di Roma3.
                (Par., XV, 122-123, 125-126)»

    Читаем перевод с итальянского: «И, баюкая дитя на языке, который больше тешит самих отцов и матерей... рассказывала в кругу семьи о троянцах, о Фьезоле и о Риме».

    Что за чушь? Где здесь «инфантильность», «прекрасная детскость, близость к младенческому лепету»? Только ли в фонетике суть? А может разговор в «Разговоре о Данте» не всегда и не столько о Данте? Ведь по Мандельштаму «То, что верно об одном поэте, верно обо всех». («Слово и культура».)


    Сами «волшебные слова» О.Э. Мандельштама, над которыми кое-кто до сих пор умиляется: «виноградное мясо», «черви» в небе, «розовые яблоки», «лепет»,  - это своеобразие (либо недоработка) перевода с немецкого, так в переводе Владимира Рынкевича мы находим: «виноградную мякоть», «светлячков», «румяные яблоки», «запинания и заикания». Никакого «лепета», «мяса плодов», «розовых яблок» и «светящихся червей» там уже нет.

    Ю.М. Антоновский перевел
stammeln – косноязычить, запинаться, заикаться как «лепетать»;
s;sses Fleisch как «мясо плодов»;
Rosen;pfel – розовые яблоки;
Leuchtw;rmer – светящиеся черви.

    Сравните: Gl;hw;rmchen, Leuchtk;fer – светлячки; употребив Leuchtw;rmer, Ницше соединил части разных слов Leucht и W;rmer и избавился от уменьшительного, получился все тот же «светляк», «светлячок».

    О.А. Лекманов в книге «Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография» упоминает, что «черви» Мандельштама в стихотворении «Концерт на вокзале» из Ницше, но, как я уже заметил, у Ницше нет червей, у Ницше – светляки, зато «черви» есть у другого поэта, современника О.М. Мандельштама:

                Давид Бурлюк

                Мёртвое небо

              «Небо — труп»!!! не больше!
              Звезды — черви — пьяные туманом
              Усмиряю больше — лестом обманом.
              Небо — смрадный труп!
                (1910)

    И у Бурлюка, и у Мандельштама «черви» завелись из Ю.М. Антоновского, чьи переводы «Заратустры» выходили в 1900, 1902, 1903, 1907, 1911 годах.

    Для современников О.Э. Мандельштама его поэзия не была ни китайской грамотой, ни ребусом, требующим разгадок, ни какой-то особенно темной - они читали Ницше, точнее, его переводы.

    Приведу отрывок из «Ни дня без строчки» Юрия Олеши.

    «Однажды он [В.В.Маяковский] сел за столиком неподалеку от меня и, читая «Вечерку», вдруг кинул в мою сторону:
- Олеша пишет роман «Ницше»!
Это он прочел заметку в отделе литературной хроники. Нет, знаю я, там напечатано не про роман «Ницше», а про роман «Нищий».
- Нищий, Владимир Владимирович,- поправляю я, чувствуя, как мне радостно, что он общается со мной. – Роман «Нищий».
- Это все равно, - гениально отвечает он мне. В самом деле, пишущий роман о нищем – причем надо учесть эпоху, и мои способности как писателя – разве не начитался Ницше?»

    Ницшеанский вирус «Заратустры» подхватили многие русские литераторы, (см. Виктория Шохина "Философия Ницше в свете нашего опыта" https://www.peremeny.ru/blog/12494).

   Насколько сильно воздействие Ф. Ницше на поколение начала XX века, можно понять, прочитав очерк "Ницше" А. Белого, который к 1908-му году прочитал "Заратустру" семь раз. В этом очерке Ф. Ницше буквально приравнивается к Христу. И это не мимолетное увлечение, так в работе "Кризис культуры" (1920) А. Белый пишет: "В те незабвенные дни я близ Лейпцига посетил прах того, кто мне долгие годы светил утешением, как был утешением он Морген-Штерну: прах Фридриха Ницше... <...> передо мной пробегает Сицилия, но со мной "Заратустра"...; забравшись на плоскую крышу глухой подтунисской деревни, рассматриваю, как внизу подо мной берюзеет бурнусами кучка арабов в берюзоватую африканскую ночь; и глухое рыдание "там-там" - а напоминает пустыню; со мной "Заратустра"; средь льдов многоозорной Норвегии, где пурпуровый мох покрывает зеленые благородные камни, где я поднимаю с полузамерзшего озерца рог олений, - и там "Заратустра со мной; он со мной - в многошумном Париже, в ужасном Берлине, передо мной прогоняются: Иерусалим и Каир, Петербург и Москва, Кельн, мне памятный Брюгге, приветливый Брюссель, таинственный Нюрнберг, Христиания, Копенгаген, Зубчатая Прага, задумчивый Страсбург, хохочущий Мюнхен, меняются страны, но неизменная точка со мной: "Заратустра"..."

   Ницше вошел в литературные герои и персонажи русских писателей и поэтов, прошествовал по страницам литературных журналов, томам Арцебашева, Андреева, Белого, Горького, других литераторов, чтобы выйти на улицы, проспекты, площади российских городов и полей, из квартир на поля брани и революции.

   И здесь О.Э. Мандельштам, ища понимания пишет письма В.В. Гиппиусу, упоминает "друго-врага" и несознанную религию Пана", отправляет стихотворения Вяч. Иванову, желая проникнуть в "Башню" (ницшеанский образ), ищет и находит признание Н. Гумилева. ОЭМ так и не смог до конца справиться ни со своей «болезнью» - жаждой жизни, ни с вирусом ницшеанства. Можно, наверное, сказать: Осип Эмильевич боролся с Ницше, как Иаков с Богом (именно так, со слов Георгия Иванова, Мандельштам характеризовал свои споры с Н. Гумилевым). Уже в советские времена, после разговора с Вяч. Ивановым ОМ разочаровывается в последнем, напоминает М. Волошину о верности "корпорации"... И, что особенно интересно, некоторые советы/заветы Заратустры О.М. Мандельштам применял (или пытался применить) в своей повседневной жизни. Так он предложил Э. Герштейн порку, как лекарство, ту же порку мы находим и в его творчестве:

             «Твоим узким плечам под бичами краснеть,
             Под бичами краснеть, на морозе гореть...»

   Сравните: «Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку». (КОД)


   А это уже (до кучи) из Чехова; « (A propose*: женщина та же курица — она любит, чтобы в оный момент ее били»).

   И совсем уже вульгаризованный Ницше из "Двенадцати стульев"  Ильфа и Петрова: "Набил бы я тебе рыло, - мечтательно сообщил Остап, -- только Заратустра не позволяет. Ну, пошел к чертовой матери."

    Детское поведение, порыв уйти на фронт санитаром, пощечина А. Толстому, вызовы на дуэль - нелепые попытки адепта Ницше следовать советам Ницше-Заратустры: «Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом,- так учил я однажды.

    Для более достойного врага должны вы беречь себя, о друзья мои; поэтому должны вы проходить мимо многого…» По-видимому, О.М. Мандельштам счел А. Толстого более достойным врагом (замечу от себя, и более безопасным), нежели Саргиджана (С.П. Бородина), который нанес оскорбление О.М. Мандельштаму и Н.Я. Мандельштам. Отсюда (из Ницше) знаменитое мандельштамовское «и меня только равный убьёт».

    Н.Я. Мандельштам упоминает, как в трамвайной перебранке О.М. Мандельштама обозвали беззубым, на что он незамедлительно отреагировал: «Зубы будут». Не отреагировать на «зубы», вернее, на их отсутствие, ОМ просто не мог, так как всегда помнил, что «беззубый рот не имеет уже права на все истины». (КОД)

    Само творческое кредо акмеистов и Мандельштама – связь времен, связь поэзии, культуры прошлого с современностью и современной поэзией (по Мандельштаму «тоска по мировой культуре») – ницшевское: «Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что «было», пока воля не скажет: «Так хотела я! Так захочу я». (КОД)

    То же находим и у Н.Гумилева:

              Молитва

          Солнце свирепое, солнце грозящее,
          Бога, в пространствах идущего,
          Лицо сумасшедшее,

          Солнце сожги настоящее
          Во имя грядущего,
          Но помилуй прошедшее!
                1910

    Настоящее – мост, канат над пропастью, значение имеют прошлое и будущее.

    С Гумилевым нам все ясно. Гумилев не скрывал своей приверженности Ницше, ницшеанству и Сверхчеловеку – уже в первом его сборнике было стихотворение «Заратустра», а в одном из последних есть строки:

             Предо мной предстанет, мне неведом,
             Путник, скрыв лицо. Но все пойму,
             Видя льва, стремящегося следом,
             И орла, летящего к нему.

    В Воронеже С. Рудаков пытался расположить  О.М Мандельштама к творчеству Константина Вагинова, которое неизменно вызывало неприязнь у ОМ; интересный момент, учитывая то, что в свое время Вагинов откровенно издевался над петербургскими ницшеанцами, как над шутами и паяцами. (Стихотворения: «Луна, как глаз, налилась кровью…», «Кафе в переулке»).

    Н. Гумилев заплатил за утверждение своего жизненного кредо сполна. Он жил как воин – по заветам Заратустры.
Когда Красная Армия пошла в поход на родину Заратустры в её рядах оказался и В. Хлебников (в Первую мировую В. Хлебников много времени провел в госпиталях и приютах для душевно больных, чтобы не участвовать в мировой бойне, а тут напросился в Персидский поход сам). Теперь взгляните на стихотворение Н. Гумилева.

              Вдали от бранного огня
              Вы видите, как я тоскую.
              Мне надобно судьбу иную —
              Пустите в Персию меня!..
              На все мои вопросы — «***!» —
              Вы отвечаете, дразня,
              Но я Вас, право, поцелую,
              Коль пустят в Персию меня.

                8 января 1918

                Николай Гумилёв

    (Да простится мне нецензурная лексика, но такой оригинал на мой адрес в ФБ прислал портал «Хороший текст».)

     Из беллетризованных мемуаров И.В.Одоевцевой: «Но лучшей смерти для Гумилева и придумать нельзя было, — взволнованно продолжает Мандель­штам. — Он хотел быть героем и стал им..."
 
     А что же сам О.М. Мандельштам? А О.М. Мандельштам, написавший: «я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, /Время своё заморозил и крови горячей не пролил», хотя наверняка помнил: «И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство – уйти вовремя» (КОД), - чувствовал необходимость, сказавши слово умереть, но в реальности подобная жизненная позиция оборачивалось экзальтированной позой: «Я к смерти готов», с показом бритвы, схороненной в каблуке, и попыткой самоубийства, выбросившись из окна второго этажа (в психиатрии подобное называется демонстративным поведением). Если ум и воля, казалось бы, были готовы к смерти и подвигу, то тело требовало «немного теплого куриного помета», и совладать с телом на деле, а не на словах, оказывалось труднее; импульсивные телодвижения ещё не подвиг,- и если "художника нужно судить по его же законам", то о творчестве и жизни О.М. Мандельштама следует судить исходя из законов прописанных Ф. Ницше.

   



«Не обладай О. Мандельштам исключительной трусостью, он давно после всей этой истории покончил бы с собой. Тогда начался бы гвалт: «затравили поэта». А его травят, травят!» (ИЗ ДНЕВНИКА П.Н. ЛУКНИЦКОГО 25 июня 1929 г.)




    «Слишком большие цели. Кто публично ставит себе большие цели и потом втайне убеждается, что он слишком слаб для них, у того обыкновенно не хватает силы публично отречься от этих целей, и тогда он неизбежно становится лицемером» (Ф. Ницше «Человеческое, слишком человеческое»)

Продолжение будет.