Подъезды

Что делать, если
по подъезду переворачивается крик,
как шавка, откинутая пинком по камню,
клокочущая в грязно-белом кувырке?

Тонкая корочка стокгольмского синдрома
отделяет от моральной паники,
пока прижимают к разбитому лицу
мокрое полотенце.

Мы шли, пятилетние,
по подъездам нулевых,
и вишни кровавых капель тоже шагали к квартирам;
это как следы-указатели в супермаркетах –
видно, куда кто-то понёс свой сломанный льющийся нос,
собранный в липкий кулак.

Тогда везде была наркомань да шелупонь.
Пока я выросла,
все собутыльники моей родни закончились раньше титров:
торчок, который выгонял мать, как вспыхивающую клохтанием курицу,
умер смертью крючка – в петле
(торчок-крючок);
мамины кривые пьяные мужчины по очереди гибли –
алкаш по кличке Немец утонул,
лысый Цымбал тоже как-то помер.

Индустриализация сжала умирающую деревню
в некрасивые палисадники,
и в них толпились тусклые мальвы;
мы ловили пчёл в изгвазданные жужжанием тихие цветки,
а потом выпускали пулями в лица друг друга.

Ворованная с кустов вишня;
старушонки на лавках, бережно, как ружья, завёрнутые в потёртую ткань;
дворничиха баб-Маша,
угостившая нас грецкими орехами с червяками.
Красные ягоды отпечатывались в нас,
словно бы пчёлы были действительно из свинца, пороха и небытия;
баб-Машу заворачивают в гроб,
подростки дерутся,
взрослые умирают от бухла и ненависти.

Грязно-белый ком, перекати-поле из тонких людских скелетиков.
Наркоманова мать вылетает на улицу
в мешанину из солнца, детей и мальвы:
– Вызовите милицию, он убьёт меня, он сказал, что убьёт!

Крик бежит за мной по подъезду собачьими мелкими ногами;
я прошу телефон, милицию, прошу милицию.

Бабушка кивает испуганно
– и обрезает спасительные провода.
– Кушай, – говорит,
навалив на тарелку вишню, орехи, шиповник,
и я поедаю белых червей,
и они поедают меня.