РАЙ

Рай
Владимир Гарин
                Л О В Ц Ы   В О Л Н


Другу детства посвящается.


" Блаженны дети, ибо их есть царствие небесное. "
               




Жара... Изнуряющая собачья жара, знойный апогей лета, после которого наступает сезон штормов и больших волн. В конце августа, или в начале сентября, когда Каспий принимает жертвы - двух или трех городских, (возможно и приезжих) небрежных к своей безопасности человечков, затянутых в неожиданно возникшие водовороты. Где-то там, в глубине, старые утопленники чествуют этих новичков, наверное, устраивая им что-то вроде посвящения и они поют, в своей синей мгле, я слышу их жуткую, заунывную песню. Слышу в сильную жару, когда очень много световой энергии пресуется в солнечный удар, и вдруг... ночь, световой кружок в конце ее иссиня-черного тоннеля... полная  луна...  тишина... измененное состояние сознания... и, если прислушаться, то, чу... едва слышна песня тех, кто утонул когда либо на этом побережье. В ночь на Ивана Купалу, они стоят под водой, у самой ее кромки, взявшись за руки, длинным рядом вдоль побережья, тоскливо глядя на берег и выражая свою смертельную тоску по нему, ноют, уныло, пронзительно... их ужасный хор подзаглушенный водой... жуть.
Но, несмотря на опасный сезон смертельных водоворотов в конце августа, все же, большие волны соблазняют. На них можно кататься, расчитав, прыгать с низких, покатых скал, остатков древнего каменного карьера на берегу, прямо в их мягкие маковки, затем стремительно выноситься на берег и притормаживать, врезаясь  руками в шелестящие ракушки... здорово. В отрочестве я всегда ходил купаться в такие волны. Тогда это, вообще, было для меня чуть ли не главным, что дарило море на закате лета. Большие волны и настоящая, щекочущая нервы опасность утопления; близость осени в прохладе от ветра в тени; созревший виноград и, устало, но с каким-то остервенелым задором стариков, везущие его на винзавод убитые советские трактора, с интервалом, очередной каждые двадцать минут; фруктовое изобилие... свадьбы и их далекая ритмичная музыка по ночам... бархатный сезон... из детства, точнее из его волшебной атмосферы. Ведь в детстве лето особенно волшебно в самом конце, перед школой.
Глядя на эти волны, хочется что-то вспомнить и память услужливо выкладывает на мой психоаналитический стол ряд ментальных кадров из Икстлана. Погружаюсь в первый. Мне что-то около одинадцати, другу тринадцать. Бывает он у нас во дворе редко, раз, два в неделю, но я вижу как радостно он стремится сюда всякий раз, когда его отпускают из детского дома. В него он попал из-за алкоголизма необратимо поразившего его мать. Отец его потерялся еще до его рождения и закон, в качестве суровой  контрмеры, отнял у матери  родительские права. До запоев она снимала квартиру, родила, но скоро стала совершенно одержима и хозяйка  была вынужденна прогнать ее из-за участившихся буйных эксцессов.
Будучи сама бездетной, хозяйка все же прониклась сочуствием к сыну своей бывшей квартирантки (а возможно был и другой, более сложный мотив, так как она к тому времени состарилась и ей уже было трудно выносить из подвала ведро с помоями и нести до общего  туалета во дворе) и позволяла ему приходить к ней по выходным. Эта высохшая, седая, длинноволосая, русская женщина курила беломор по две пачки в день и когда я заглядывал к ней, чтобы позвать друга, то едва видел ее сквозь сизый туман дыма стелящийся от ее кровати до двери. Ей было далеко за шестьдесят. Нравы и самолюбие ее были закалены Второй Мировой, которую она прошла связисткой, да и, вообще, бурной молодостью, (какое-то время она сама увлекалась питьем) Старой, забытой полковничихой она доживала свой век и, кстати, материлась так, что, порой, не знающие ее мужики, проходя мимо ее подвала, услышав, озадачивались, а потом смущенно улыбались и чесали затылки. У нее была манера громко стонать и охать (то ли от недуга, то ли от тоски, что, врочем, одно и то же) и часто во дворе, из ее окна, слышалось протяжное и тяжелое - "О-о-ой", или "О-о-ох", после долгого, хриплого, глухого, словно замогильный, кашля, или же  истошно гаркающее  - "Ка-р-р-а-у-у-ул!" (да, да, именно так! как на самом деле отчаянно кричал бы человек, загнанный душегубом в подворотню) это когда мой друг что-нибудь нечаянно ронял или разбивал. А если кто-то из соседей желал удивить какого-нибудь своего гостя, то громко и тревожно спрашивал в ее окно - "Что случилось, бабуль?", и она невозмутимо и злобно отвечала - "Что случилось... бабулю ебут!" После этого гость, конечно же, был в шоке.
Мой друг очень любил ее (признаться, она и меня брала этой своей убойной экспрессивностью, когда я, например, не застав друга дома, интересовался у нее где он, она, привычно каркающе, невозмутимо отрезала - "Где, где... у меня в п***де, откуда мне знать?!").
Кроме нее у него никого не было и когда в его спецшколе начинались каникулы, он жил в этом общем дворе и тогда я узнавал его больше. Отца своего он не знал, как не знала и старая хозяйка, да и,  подозреваю, не помнила сама мать.
Бывало, что он нечаянно встречал ее, во время наших с ним прогулок в старом городе. В центре, где всегда натекало и толпилось много народу, рядом со старым кинотеатром, напротив зубоврачебной поликлиники, из открытых окон которой часто вылетали одиночные, истошные вопли пациентов с удалением (всегда ужасавшие меня до бледного  озноба) было заведение с дешевой выпивкой и она постоянно терлась где-то рядом, в маленькой группке нескольких, таких же несчастных, болезненных теней. И вот случалось так, что она, неожиданно нащупав сына среди толпы своим интуитивным вниманием матери, пьяно присматривалась к нам, весело и беззаботно идущим в кинотеатр... и ее бессмысленный взор чуть прояснялся, поблескивая  светлячками ясного ума... она пыталась ласково улыбнуться... но, всхлипнув раз, другой, уродливо съеживала в плаче свое лицо и скрипучими испитыми связками хрипло, но нежно выдыхала - "Сережа... Сереженька... сынок". А он, увидев это, поняв, что узнан, быстро одергивал меня, убегал, нырял и терялся в толпе... и с ним невольно бежал и я... все понимая, спокойно и по детски отрешенно понимая, что ему просто стыдно встречаться с ней на людях. По его просьбе мы шли в другой кинотеатр и прежде чем завернуть за угол, за спиной, глухо сквозь толпу, мы еще слышали ее ищущие и  виновато рыдающие вопли - "Сереженька-а... сыночек!".
Ее деградация и вправду была страшной, вплоть до пьяных коматозов, прислонившись спиной к стене кинотеатра, мертво свесив голову, широко расставив худые ноги в серых чулках и изношенных мужских ботинках... в луже собственной мочи. В этом безумном скольжении в пропасть она потеряла все, и свой дом, и сына, и свою жизнь... несколько лет спустя, тихо и одиноко она умерла от водянки, в одном из заброшенных домов. Сын был в армии. Он даже не узнал где ее похоронили.
 
Вот он, среди громадной массы людей, с которыми я, в дальнейшем, так или иначе, вынужден буду взаимодействовать, первым дан мне в ощущениях и, конечно же, сразу стал интересен именно из-за такой экстремальности своей судьбы. В том времени он кажется мне особенным и я дружу с ним честно, изо всех сил стараясь видеть в нем друга, а не соперника. На два года старше и опытней, он уже научил меня мату, (занимательно, как он просветил меня по одному интересному предмету... то есть, у нас с ним случился один спор и он просто взял и привел меня в подвальный видеозал, в котором частенько крутили порно и при этом не гнали подростков... и мы смотрели тогда... я, с открытым в удивлении ртом и вытаращенными глазами, а он, победоносно глядя на мою ошарашенность и с таким гордым видом, словно это порно снял он сам, наставительно шептал мне - "видишь? я ж тебе говорил, у девочек там по другому!") Еще, с видом киногероя пыхтя папиросы стянутые у "бабули" (как он нежно звал эту пригревшую его хозяйку) и пуская кольца, он понемногу легализует в моих глазах курение... да и, вообще, пользуясь каким-то своим цыганистым влиянием, постоянно куда-то меня увлекает.
Дворняги с чужих районов, почуяв в его ласковых призывах настоящие теплоту и дружелюбие радостно бегут к нему, подставляют под его гладящие ладони свои, наперебой, морды и, скоро привыкшие, увязываются за нами на море. А на море, дождавшись на берегу и взяв своей сворой нас, накупавшихся и лежащих на песке, в кольцо, ревностно защищают и яростно схватываются с чужими псами даже на их территории. За такое его внимание к себе эти собаки наверное были готовы отдать за него жизнь.
Нередко он, сломанной веточкой, (так искусно сломанной, чтобы она хрустнула в середине, но не до конца и получились как-бы кусачки) терпеливо очищал виноградные гроздья пузатых клещей на ушах этих дворняг. С невозмутимостью ветеринара он отрывал клеща за клещом и складывал их в вырытую в песке ямку.Почистив, он обрабатывал ранки морской солью, заставляя собаку завизжать и трепля головой умчаться. Затем, собрав маленький костерок на берегу, он сжигал в нем упрямо расползающихся из ямки клещей и мы брезгливо наблюдали как они шипели в огне и кроваво лопались.
 
Итак, происходит моя обычная жизнь среди индейцев, которую я еще не совсем осознаю, а просто,  отдавшись ее потоку, отрабатываю первые детские впечатления. Мой друг занимает меня. Мы часто спорим с ним, ссоримся, только что не деремся, но, понимая, как мне противно и гадко это его заносчивое "я с тобой не болтаю", через часа три, я невольно признаю, что мне, все-таки, дорог этот жук, так как, без его жужжания скучно. Вижу также, что мир со мной был и ему как-то желательней и отрадней, чем та наигранная, в пику мне, долгая, нудная, насупленная демонстрация своей коллекции фантов, первому попавшемуся во дворе нейтральному сопляку.
Он часто сбегал из спецшколы и ночевал у меня, а наутро из детдома приходили и громко звали его и вместе с ним эмпатически испытывал противное чувство чьего-то могущественного давления на нашу маленькую жизнь и я. И не хотелось его выдавать угрюмому государству, что пришло за ним, заявляя на него права, и я, с каким-то сладостным злорадством, становился его врагом, укрывая у себя маленького политического беглеца. Мы, запершись у меня в комнате, молча слушали, дожидались когда смолкнут, долгий требовательный стук в соседскую дверь, разговор с ничего не знающей бабулей и ненавистные, расползающиеся по двору как те клещи из ямки  голоса зовущие его по имени. Потом его все равно находили, загоняли обратно в спецшколу и дисциплинарно наказывали. Изощренно - не отпускали к бабуле на выходные.
Как-то он решил бежать от всего этого дерьма. На север, где, как рассказала ему "бабуля", живут его родственники по матери. Он поделился своим решением только со мной, выбрал из вазочки на кухне несколько конфет, застегнул молнию на курточке, крепко подвязал шнурки, потом на вокзале нашел поезд в северном направлении и, тепло попрощавшись со мной, забрался в него. Я шел тогда домой и понимал, что закончится это тем, чем и закончилось на самом деле - его, забившегося в пустое купе, через несколько часов обнаружат удивленные менты и, конечно же, сняв с поезда, вернут в детдом... но, презирая эту предсказывающую логику, я шел и как-бы мечтал за него, (или "подмечтывал" ему) все представлял себе, как он, спустя несколько дней своего интересного путешествия, добирается до Архангельска и находит свой родной дом. И мне очень хотелось чтобы он был для него счастливее.
 
Когда наступают вожделенные летние каникулы, мы оба (да, собственно, как и все) тяготеем к морю и проводим много времени на берегу. Когда ты на море, то попадаешь в такой, как-бы альтернативный мирок внутри привычного мира повседневности,  он и сейчас очень напоминает детское состояние. И вот мы с ним обожаем этот транс. Берег в то время начал меняться. Подумать только, на этом пустом месте когда-то зеленел оазис... здесь был городской пляж... спасательная станция с высокой лестницей на чердак, с флагштоком и смотровой площадкой. Оттуда постоянно гремели диско и частые предостережения купальщикам (особенно красивым купальщицам)  в мегафон; тьма народу... все улыбаются, все добрые... лодки на берегу, на песке лежаки, вокруг пляжа каменные аллеи под пышными ивами, питьевые фонтанчики, душевые кабинки с водой холодней чем в море, будки  газированной воды и мороженного... слева от пролома в стене, через который течет с пляжа и на пляж (потому что через этот  пролом короче) в основном молодежь, и, как настоящий страж этого пространственно-временного прогиба  круглосуточная бабка, с громадной кастрюлей пирожков и варенной  кукурузы и рулоном вощеной бумаги на ее крышке. Вон вкусно дымящая шашлычная... А тут лодочный гараж...  Ряд  домиков, в которых все занимались рыбой и икрой.
В начале девяностых, как-то быстро все это поразбивало на осколки, рассеяло по берегу и погребло в песок... за несколько лет все исчезло, растаяло как мираж. От спасалки осталось только большое, могучее дерево за ней. От шашлычной две торчащие из воды ржавые трубы, некогда держащие тент... долго они потом так торчали и выглядели как мачты опустившегося под землю судна. Все непредсказуемо, сюрреально изломалось, внутренности домов можно было разглядывать, просто загорая на берегу; берег превратился в одно непрерывное, живое полотно Дали.
И надолго засевшее в памяти неприятное впечатление от этих разваливающихся стен... Вот... вот здесь... место где была та стена, на которую полез один наш знакомый, его руки уцепились за камень, а камень держался не прочно и пацан слетел с ним вниз хряснувшись спиной о такие же острые каменные обломки... сломал позвоночник... и я впервые видел смерть ровесника... его мучительную агонию. Пока все бегали и истошно звали на помощь, я, пораженный и обездвиженный каким-то внутренним знанием, что все, уже поздно, стоял на месте и завороженно смотрел как он, то приходил в себя, вспоминал что с ним произошло, не мог пошевелиться и плакал от испуга, а затем вслипнув, проваливался в кому... еще несколько часов его так мотало на этих жутких качелях между жизнью и смертью. Его принесли домой, где медики сделали пункцию спинномозговой жидкости, отчаянно молились родители, сочувственно не засыпали соседи и толпились у ворот, но он все же умер, глубокой ночью, под это всеобщее внимание. Это была странная ночь. Особенно печально пели муллы с нескольких минаретов. И рассвет... словно какой-то мистический порог, неожиданно мрачное, тусклое утро, поднялся ветер, небо заволокло тучами и напряженно собирался дождь... печальная процессия...  потом цветы на тех камнях... Что-то знаковое, зловещее было в его молодой смерти. Времена тогда наступали лихие и море точно чувствовало этот настрой, его будто волновала новая сила, какая-то тяжелая гравитация больших перемен, призывала помочь с ними и море послушно дыбилось и глотало, глотало, сначала цветы, потом камни... еще несколько жизней.
 
Да-а... детьми мы обитали на море сутками. Случаев было множество и из подсознания выныривает то, как однажды мы бродили с ним по побережью в поисках золота (после сильного шторма на берегу не мудрено найти цепочку или перстень) и забрели далеко от города, что, кстати, было довольно далеко от пляжа в районе "старого города" где мы жили и где нам, (в частности мне) предполагалось гулять. Было по августовски душно, но солнце уже не испепеляло, от него спасал милосердный облачный зонт. Мы долго шли по берегу, встретя на своем пути только тушу дохлого тюленя и круто обогнули его, почуяв наверное уже за киллометр. Свежий морской воздух своей солью, как приправой, скоро нагоняет нешуточный аппетит и, устав и проголодавшись первым, я стал подбивать друга бросить наш, судя по всему, неудачный сталкинг и возвращаться уже домой. Сергей Юрьевич солидарно вздохнул, нашел глазами один домик, (он был еще целым, только высоко занесенный песком со стороны моря, приливы уже основательно касались его) и предложил дойти до этого строения, отдохнуть возле него и потом идти обратно. Мы подошли. Строением оказался обычный сарай, выложенный из нормированного дербентского камня, и, из-за своей прямоугольной  ровности, больше походящий на гараж... Мы с любопытством обошли его... Старая деревянная дверь, с отколупленной ветрами и временем бардовой краской, закрыта на толстый, железный засов.  Черные ржавые петли скрепляет здоровый амбарный замок... Рядом окошко, створки его полуоткрыты, но за ними вертикальный ряд толстых металлических прутьев решетки. Сквозь нее мы заглянули в сырое и темное нутро этого каменного сарая... Там не было ничего, кроме огромной, надутой автомобильной камеры, пузато чернеющей посреди пустого пола, с песком и ракушками на нем, попавшими внутрь, наверное, с приливами, (вода видимо и открыла створки окна) Еще в углу был спиннинг, с дорогой катушкой на высоком  древке из настоящего бамбука... еще и лакированного. Вот это да! В этот момент мы оба, как-то очень легко, приняли сарай за заброшенный... в наших глазах он в миг стал выглядеть большой подарочной коробкой.
- Наверное хозяева переехали... - тоном эксперта предположил Сергей Юрьевич, задумчиво оглядев помещение сквозь решетку - ... все что нужно забрали... вон... пусто как здесь...
- и-и... если оставили камеру и спининг, то-о... значит... им они... не особо нужны? - добил я его мысль, прислушавшись к гулкому эху от моего голоса из пустой комнаты.
Я прикинул, прижал уши и экспериментально просунул голову промеж прутьев, прошла... хм... и я проскользнул боком, уйдя в этот сарай целиком.
-Спиннинг мой! - нервно и поспешно крикнул мне в спину Сергей Юрьевич, ревностно понимая, что, забравшись первым, я опередил его, тем самым, оказавшись ближе к находкам и, стало быть, находясь к ним, как-бы, в более привилегированном чем он положении.
Но меня и не интересовал спининг. Я во все глаза глядел сейчас на вожделенную камеру и уже соображал как ее вынести. Это было достижение! В том, аскетичном гетто-рок-н-ролле нашего спартанского детства и сфере его простейших развлекательных гаджетов это было явление! Я уже любил ее, уже катался на ней по волнам... Друг был старше и не по годам хитрей, (ведь по его розовым мозгам здорово проехал дербентский  детдом) он "забил" спиннинг, мигом поняв, что спиннинг можно будет спокойно вытянуть сквозь решетку, в то время как камера огромна, при первом же взгляде на нее становилось ясно - надо ее сдуть. Бегло обшарив помещение более внимательным взглядом, я ничего больше не нашел и, схватив спиннинг, вышвырнул его другу в окно, затем быстро, до отказа повернул нипель на соске камеры и стал терпеливо ждать, пока из нее выйдет весь воздух. Получив свое, Сергей Юрьевич теперь, конечно же, приревновал и к камере. Он с завистью поглядывал на нее и старался меня отговорить, наигранно сомневался, мол, как ему кажется, все равно, даже сложенной не пройдет... брось. Но я уже не собирался никуда без этой камеры отсюда выходить. Я ходил, стоял, сидел на ней, всячески сдавливал руками, чтобы скорей выпустить воздух, деловито поглядывая на друга, кисло и недоверчиво смотрящего под мои ноги по ту сторону решетки.
Внутри этого мрачноватого сарая было темно, одному в этой темноте одиноко и жутковато, особенно при виде силуэта друга в проеме окна, еще и под зловещую сиплость выходящего из соска воздуха. Я спешил, суетился, но камера была огромна, сдувалась мучительно долго и это воодушевляло и досаждало одновременно. Наконец я всю ее сдул, сложил вчетверо и еле протолкнул между прутьев наружу, как вдруг, Сергей Юрьевич заметил кого-то со стороны улицы.
-Э-э, там мужик какой-то... ой б...! - сказал он и исчез, его будто ветром сдуло от окна, откуда-то слева лишь донеслось его страшное - ... сюда идет... тикай!
От испуга я так быстро пролез между прутьев решетки, что чуть не оставил на ней свои уши. Еще не глянув туда, где друг кого-то, якобы, узрел и мигом, подлец, улизнул, я, первым взглядом вниз, отметил, что нигде нет спиннинга, то есть мой друг не бросил его... а значит не особо испугался... а значит, скотина,  разыграл, чтобы я оставил камеру - так подумал я, и, машинально подхватив камеру, просто побежал вслед за ним.
У меня уже отлегло от сердца, удачная находка здорово воодушевила, развеселила и я засмеялся, мне представилось, из-за длинного спиннинга в правой руке, Сергей Юрьевич был похож на маленького Дона Кихота, а я, стало быть, на  Пансо... с его боевым плащем...
Раздавшийся за моей спиной мужской окрик почти парализовал меня и стоило огромного труда преодолеть гипноз этого его громового - "э-эй!", и, не оглянувшись, мгновенно очухаться, взять ноги в руки и... нет, не побежать! полететь! Ноги впереди туловища!
Камера большая, тяжеленная, и по песку-то, по песку... ведь по нему трудно даже ходить, а тут... такая прыть... (всхлип) как прелестно детство и его непередаваемая легкость.
Но картина! Два мелких бандерлога, стянувшие что-то по ошибке и удирающие от неожиданно возникшего хозяина... И, главное, бежим, добычу из рук не выпускаем, какая уже разница, правда(?) мужик за нами, басит, его бычьи вопли настигают, неприятно трогают спину, вгоняют в холодный ступор, почти останавливаешься из-за пробегающего в этот момент по спине столбняка, и так удивительно, как раз это пришпоривает, бьет  каким-то, ей богу, электричеством и летишь еще быстрей.

-Он не отстанет... - обернувшись и задыхаясь от бега крикнул мой друг - ... поймает сейчас... скидывай!
-Сам скидывай... он за спиннингом бежит! - упрямо защитился я.
И он, борясь с собой и пробежав еще несколько метров, все же не выдержал, отбросил спиннинг, так, словно спиннинг вдруг обернулся щупальцем того чудовища, что неслось и бешенно ревело нам вслед.
-Да бросай... поймает же! - все беспокоился он.
-Не поймает... - напряженно уравновешивая при беге, взлетающую из стороны в сторону тяжелую резину в руках, крикнул я и ускорился.
-Скидывай до...б! - отчаянно крикнул он мне, уже не на шутку напуганный - он нас... сожрет!
-Подавится! - прошептал я и бежал, только крепче сжимая в руках свой огромный трофей, никакая сила в мире сейчас не заставила бы меня отказаться от него.
 
Мужик, как я и ожидал, остановился возле спиннинга, поднял его и стоял, крупно переводя дыхание и злобно глядя нам вслед. Я откуда-то знал, что спиннинг ему дороже и, как вовремя сброшенный балласт, он дал нам скорую возможность увиться  далеко от опасности. Хотя возможно и потому, что он не видел камеры у меня в руках, ему просто не пришло в голову, что я уже сдул ее и так ювелирно гасил на бегу ее взмахи, что он видел только мою спину, не различая,  ч т о  я держу прижав к груди...
Ну вот, наконец, спасительный поворот... и подальше... подальше от берега и той улицы... все вверх, вверх, в предгорие...
Мы скоро пересекаем гудящую, тарахтящую и загазованную магистраль, затем узкую, тихую улочку, затем, пересчитав все вагоны оглушительно прогремевшего мимо товарняка и осторожно ступая между пятнами расплавленного мазута на шпалах, переходим множество раскаленных на солнце и греющих даже сквозь подошвы рельс...
Вот еще один влажный и душный  проулок... потом, с мучительной у обоих жаждой, вдоль долгих виноградников, спешим к маленькому роднику с серебрянной кружкой на цепочке...
Сергей Юрьевич, с каким-то зомбически застопоренным взглядом, громко как конь, лакает божественную влагу... а я не пью, терплю, как-бы набираю жажды еще... ведь, все равно, через пять минут спокойного шага разбитый асфальт "старого города" - нашего, утопленного в старых, высоких тополях и каштанах, района...
Там наш двор, мой дом, и в нем я, уже с более великим удовольствием, усладой просто до головокружения, напьюсь холодной воды...
Эксперимент -  оттянуть удовольствие, увеличив, тем самым, его яркость... проверяю, и потому, пока не пью, терплю, еле отрываю взгляд от соблазнительной кружки и иду домой, под раздраженное "зануда!"  друга,  вытирающего губы и смотрящего на меня как на дурака... ему не понять... так я делаю для себя простую воду слаще, до странной щекотки в мозгах, в солнечном сплетении, в животе...
Я нашел это, вычитал в какой-то старой брошюре, или журнале, валявшемся на полу в одном из этих затопленных, брошенных домов, где мы, после купания собираясь домой, "выжимались" и курили невзатяг.
И кто туда только не залезал! Место на берегу где мы купались, было недалеко от пляжа, но также очень насыщенным, даже более проходимым, потому как пляж добило очередным штормом и железная арматура среди обломков шашлычной мешала купаться, часто ранились ноги ...
А здесь чистый песок, большие плоские, широкие, покрытые зеленой шубой  водорослей, камни старого карьера, будто выбросившиеся на берег киты.
"Три кита" -  сюда стекались пацаны со всего города и это был маленький мир... сейчас я бы даже сказал прекрасный сон, в котором я вижу русалок, тех изящных и стройных русских девушек (из семей, живущих в этом районе на побережье и в то время пока еще не уехавших) вижу их великолепные тела, ныряющие между волнами, потом загорающие на камнях или песке...
И пожирающие их глаза всех этих индейцев, стремящихся плавать к ним поближе и кичливо, но дешево показывающих себя...
Индейцы, малознакомые между собой, очень интересно "знакомились" в этих затопленных домах, выжимая плавки, гулко  топая об пол стряхивая с ног песок, деловито поглядывая друг на друга и при этом ни сколько не стесняясь своей наготы.
Однажды, когда мы с другом, забравшись на чердак, сами так выжимались, то вдруг увидели сверху, как в комнату, окно которой выходило на берег, тихо прокрался какой-то восточный старик в тюбетейке и стал дрочить, поглядывая в окно на тех девчонок... а мы с другом смотрели сверху и не могли понять, что он делает, зачем?
 
Мы с другом тоже пропадали на этих "трех китах". Я лежал в тени, подгребая перед собой песок, создавая таким образом подставку, воткнув в нее темную от морской воды книжку и, ткнувшись подбородком в песок, читал, просто так, следуя своей привычке читать что попало... и снотворно шипели звуки уходящего лета -  тревожный (перед осенью) шепоток серебристой листвы тополей, огромные волны, медленно, одна за другой, (действительно, словно сонные вдохи и выдохи), аудиально придушенные жарой далекие возгласы, визги и вопли моих друзей, катающихся на той камере... ловцы волн...
Я читал, широко моргая, смахивая накатывающую на веки сладость безмятежного сна, какой бывает в детстве и может застать тебя в нем где угодно, такая сонливость хорошо знакома тем, у кого детство было счастливым... читал, только что найдя интересную тему, а Сергей Юрьевич, уже синий от купания, выйдя на берег и ловко тряханув своей рыжей  шевелюрой над моей спиной, обдав ее от поясницы до плеч холодными брызгами  (щадящий вариант - "душ" -  чего стоил другой его фокус - "скорпионы" - когда на горящий кончик сигареты он незаметно зачерпывал крохотную щепотку песка, раскуривал парой, тройкой добрых, глубоких тяг и потом незаметно стряхивал на тело раскаленные песчинки...  и, сволочь, подыгрывал, издевательски дразня подвывал, срываясь с места как играющий пес, от своего неминуемого возмездия, высокоскоростного, хлесткой пощечиной, звонкого пинка ему под зад, прежде чем он успеет отбежать и нырнуть в море) плюхнулся на песок рядом, шутливо хамски выхватил из под моего носа книжку, как раз, когда я был на самом интересном моменте - "Транс".
-Все читаешь? - он посмотрел название (точнее картинку на обложке) и бросил книжку обратно мне под нос - ц... э-э, только глаза портить...
 
Этот засранец никогда не понимал меня! С самого детства! И до сих пор, уверен, если каким-то чудом увидимся, обязательно скажет:
-Что, все читаешь? Очки не выписали еще?
А я ему скажу:
-Да дорогой, еще и пишу, на прозе. ру...   
Он услышит "проза. ру", в голове его что-то смекалисто щелкнет, (он же ничего толком не знает) дружелюбно прищурится и обязательно спросит:
-И че ты на ней пишешь?
-Историю своей жизни - ухмыльнусь я.
И он, поразмыслив, непременно, просто неизбежно скажет:
-Про меня тоже что-нибудь напиши...
А я ему:
-Ты уже в моих дневниках братишка...
-А именно?
-Зарисовал, как мы с тобой камеру и спиннинг угнали, прямо из под носа того мужика... в детстве, помнишь?

Он конечно вспомнит, постоит, недовольно поморщится, опять не поймет - какая камера... почему камера?... Тоже мне, нашел о чем писать.  Конечно, он никогда не понимал меня. Это потом, много лет спустя, когда река времени  почти уже вымоет нас из жизни, как когда-то большие волны смыли наше детство, он, уже увядший старец, вспомнит... найдет ресурс, прочтет...  заплачет... этот сукин кот всегда смеялся, а тут... непременно заплачет, я знаю, ведь я сейчас  создаю эти импульсы, закорючки на ленте, которую когда-нибудь проскрипит и его душевная шарманка... он меня поймет... он меня наконец-то  пойме-ет... но будет уже поздно, конечно... как всегда...
Но все равно, спокойно на душе... у меня уже сейчас на ней все отрадно... ведь я зарисовал... Слева - синюю полосу моря и крупные волны с белыми шапками; справа - желтый берег и на переднем плане двух бегущих по нему, шоколадных от загара фавнят; вдалеке, за их спинами, маленькое, белое строение, а между строением и бегущими фавнятами, фигуру стоящего и злобно смотрящего им в след фавна; сверху голубой кисель вперемешку со вздутыми и особенно белыми хлопьями облаков...
Кадр, правда, старик? Что... "нц... неа"? Что в этом кадре такого?... Ну-у, знаешь ли... так ведь Ван-Гог же! В этом кадре Винсент Ван-Гог... дорогой мой дубина... Хм... волны... море... да-а... в детстве мы жили на нем.