Сквозняк

            Сквозняк. Он протискивается в плотно закрытую дверь комнаты и свистит своим тихим тонким присвистом, даже если закроют постоянно открытую дверь балкона. И как только не заделывай щели в рассохшихся оконных рамах или скрипучей, сто раз подструганной и подлаженной двери балкона, сквозняк найдёт выход. Найдёт подходящую щель и будет привычно надоедать своим присутствием, раздражая и простреливая ближний к нему сустав, словно в назидание укоряя:
             – Что избавиться от меня хочешь, неблагодарный! Не получится! Не на того напал!
             В комнате, в которой стоит специальная кровать с подъёмником, для таких, как он, лежачих больных, ждущих со дня на день свой уход в бесконечное и бескрайнее плавание во Вселенной, всегда должно быть прохладно. Ему тяжело дышать. Больные лёгкие отказываются работать, ускоряя последние минуты нахождения на этом свете. Веки не хотят подниматься, чтобы окинуть последним взором своих родных, любимых. Да у Саши такого желания не было. Рядом нет родных и близких. Нет по-настоящему любимых, дорогих ему людей. Детей у Саши с Лидой не было. Хотя Лида и не воевала, но война отозвалась эхом в её организме. Она не могла иметь детей. У Лиды остались ещё некоторые родственники, с которыми она поддерживала отношения, в основном к ним иногда наведывался племянник. Её крестник. А остальным малочисленным родственникам, да подругам Лиды, до него Саши, как бы и дела нет, как и не было раньше. Их ничто не связывало по-настоящему. Так зачем они будут приходить. Им тоже тяжело смотреть на когда-то, казалось, вечно бодрого человека. Поэтому, все кто приходит в их квартиру, заходят в его комнату редко, чаще заглядывают, наверное, чтобы узнать, жив ли он ещё или нет.
               Саша был ещё жив, хотя не в силах двигаться. Силы давно покинули изнурённое жизнью тело. Только слух остался верен своему хозяину. Саша слышит всё. Тихое шарканье Лиды под постоянное её бурчание:
                – Когда это всё закончится? За что это мне? Сил моих больше нет.
Перешёптывание друзей, приходящих, скорее к жене, поддержать её, сказать ей слова утешения, чем к нему, такому высохшему, совсем не похожему на себя прежнего.
                – Держитесь Лидонька, что поделать? Говорят, что в таком состоянии, обычно до пятнадцати дней лежат. А у вас сколько прошло? Десять? Надо же! Сил вам, держитесь. Они сейчас вам очень пригодятся. Берегите себя.
Он понимал и совсем не обижался на них. Ему не хотелось общения, хотя он осознавал, что слышит этих людей в последний раз в своей жизни.
                Ему хватало звука сквозняка, который, как непослушный ребёнок, который находил лазейку, чтобы убежать со двора на улицу, так же искал любую тоненькую щель и назло всем свистел, выделывая разные коленца. Но сейчас, этот звук сквозняка совсем не мешал Саше. Наоборот, его свист, тихий, разный на звук, успокаивал его и отводил в далёкое прошлое. В согревающие его сердце в последние дни, а возможно, и часы воспоминания.
В коротком забытье он явственно ощущал в своей обессиленной руке, маленькую ладошку мальчугана. Одетый в детский морской костюмчик и беретке с большим помпоном на голове, он тащит его за руку к мороженице, которая, медленно идёт по аллее парка, толкая впереди себя специальную тележку с ящиком, наполненным «Эскимо» и «Пломбиром». 
– «Эскимо» на палочке, – громко кричала она, – покупаем «Пломбир», «Ленинградское»!
«Эскимо» на палочке, быстро тает, измазывая ребёнка шоколадом и молочной смесью, капая и пачкая костюм мальчика. А он смотрит и умиляется тому, как забавно малыш языком захватывает кусочек мороженого и испугано смотрит на него, боясь получить замечание.
– Ешь, ешь, малыш, – Саша, успокаивающе гладит его по спине, – ничего мама не будет нас ругать.
Саша очнулся, услышав шарканье жены, которая заглядывая в его открытые глаза, говорит кому-то:
– Да, нет, нет, жив ещё. Ох, горе моё. И сам мучается, и меня измучил,  – тихо причитает она и возвращается назад к своим утешителям.
Саша пытался найти порванную нить воспоминаний. Он прислушивался, стараясь отогнать от себя причитания Лиды и уловить тихий звук сквозняка, который блуждал по комнате, так же как и уже изношенная болезнью память. Она тонкой нитью вилась в складках уже уставшего мозга, застревая где-то в его изгибах и вставая картинками из такой уже далёкой от сегодняшнего дня жизни. В такие минуты, он ощущал себя там, в тех далёких годах. А остатки сознания, казалось, увлекаясь, бежали вслед за тонкой нитью памяти, наслаждаясь той жизнью, когда он был молодым, сильным, интересным парнем, потом зрелым солидным мужчиной и совсем ещё недавно, крепким пожилым человеком с мудростью в высказываниях, но с вечной грустью в глазах.
              На этот раз сквозняк, вылетел из невидимой щели с таким свистом, как та пуля на фронте, которое задела ему лёгкое.
               – Жить, конечно, будете, но надо беречься. Не курите, для вас это смертельно, – устало, но, всё же улыбаясь, сказала ему молодая военврач.
               – Как на фронте и без курева? – заигрывая с симпатичной девушкой, отвечал Саша.
                Саша и после войны курил много и только «Беломор-канал». Потом ещё и запил. Пил он не так много, но постоянно. Пил, прячась от действительности, которая его окружала. С которой он не мог справиться, от которой он не в состоянии был избавиться. Но Лида не понимала его. Она не могла понять, почему он пьёт и постоянно курит одну папиросу за другой. Как не понимала его и сейчас. Она представить себе не могла, что именно сейчас, в свои последние часы, минуты в этой жизни, ему так хорошо, как уже давно хорошо не было.
                – Да и когда она понимала меня? – думал Саша, очнувшись от очередного её прихода в комнату.
               – Саша, Саша, ты, что уже умер? – жена стала теребить его за руку.
 Тонкая нить памяти опять порвалась, возвращая его в реальность бренной ещё жизни.
               – Зачем? Зачем ты тормошишь меня за руку? Зачем ты всегда тормошила меня и держала за руку, словно боялась, отпустить в свободное плаванье? Отпустить в жизнь без тебя? А была ли она эта жизнь без тебя? Была бы. Полноценная жизнь, с любовью, обоюдным пониманием, уважением. С детским смехом и их играми. Переживаниями за них. С тобой, её точно не было.
                Утром Лида подошла к мужу, взглянув на его уже какое-то совсем другое тело, она поняла, что Саши нет в живых. И его лицо стало чужим, неузнаваемым. И цвет лица, не таким и глазницы упали глубоко, глубоко. Она позвонила крестнику, имевшему домашний телефон, с тем, чтобы он сообщил всем, кому сможет, о кончине Саши. И поручила ему хлопоты по проведению похорон.               

***
            В назначенный день, гроб с Сашей, установили во дворе на двух табуретках. Знакомые и малочисленная родня стояли вокруг него в молчании. Некоторые пришедшие проводить товарища в последний путь сослуживцы, даже промокали носовыми платками глаза. Одна женщина, примерно Лидиного возраста, наверное, сотрудница НИИ, в котором работал Саша, или директор или заведующая детского дома, подшефного НИИ, которому он покупал разные игрушки и вещи, пришла во всём чёрном и не спускала глаз с покойного, прикрыв рот носовым платком.
              – Ещё бы! Такие подарки делал. Денег не жалел. Да и вообще, он любил детей, а бабы всегда его любили, куда не пойдём с ним, так прямо на шею и вешаются, вешаются, – Лиду не к месту взяло раздражение.
Недалеко стоящий молодой парень держал на руках мальчишку лет пяти.
             – Он зачем с ребёнком пришёл? Вместо прогулки, что ли, – подумала Лида, – ладно, лишь бы на поминки не остались, да на кладбище не поехали. А то профком! Тоже мне, автобус выделил, да своими сотрудниками и заполнит его. А как нашим добираться?
             Но никто кроме председателя профкома и женщины в чёрном одеянии на кладбище в автобусе не поехал. Парень с ребёнком уже был на кладбище. Скорее всего, он приехал на такси или частнике. Женщина не поехала вместе со всеми помянуть Сашу в заказанное профкомом кафе. Зато её начальник за поминальным столом долго и подробно рассказывал о том, каким был Саша хорошим сотрудником и ответственным работником.
           Время в заботах и подготовке сначала к девяти, а потом и к сорока поминальным дням, пролетело быстро и незаметно. Так же быстро, пролетела беспокойная жизнь с Сашей.
           – Господи, сколько же я намучилась с ним? Сколько мне пришлось пережить, выстрадать. Это лежал он последние дни такой спокойный. А так, только и смотри за ним. Ему лишь бы из дома вырваться. А пил как? На что уже гараж во дворе прямо у окон. Так где-то спрячет эту водку проклятую, обыщу всё, нет её и всё тут! А домой на бровях придёт. Говорю ему, дома сядь, как человек, поешь, выпей моей самогонки. Как слеза, не то, что это пойло. Так нет, нажрётся, как свинья, потом: Лидуня, Лидуня…
           Так, вспоминая мужнины проделки, она собирала его вещи.
           – Вынесу во двор, может, кому пригодятся. Сейчас осталось его письменный стол разобрать и всё… Жди там меня Санечка. Как-никак, а полвека прожили.
  Лида вытерла пыль с рабочей настольной лампы, стоящей на письменном столе.
  – Сколько ей лет? Её тебе свекровь, твоя мать подарила, когда ты закончил институт. А в войну, при бомбёжке, я документы, хлеб, да узелок с необходимыми вещами хватала, а она в бомбоубежище с этой лампой. Обнимет её, как дитя малое и бежит, боится упасть, чтобы абажур не разбить.
      Она нас до войны и познакомила. И жила с нами до самой своей смерти. И от развода она, твоя мамочка, спасла нас. Помнишь? Грех на душу не возьму, любила она меня. Царствие ей Небесное! Что мы с ней во время войны пережили? И голод и разруха. А радовались как, когда ты вернулся. А ты, вернулся, да не один. С молодой девчонкой. Говоришь, она мне жизнь спасла, выходила после ранения, и у нас детишки с ней будут. Попрекнул меня моим бесплодием. А свекровь воспротивилась. Говорит, что было на войне, то было и прошло. А теперь у тебя другая жизнь с законной женой. И ты не ослушался мать. А я пережила твоё предательство.
             Да только, как кобеля не держи, всё равно с цепи сорвётся. Ты и сорвался. Опять меня предал. Но хорошо тогда я в профсоюзе заводском работала, а ты в партии состоял. Пришлось просить помощи у товарищей. Вернулся ты домой, правда, обиженный. Спать стал в своём кабинете, да пить больше стал. Но ничего, и это пережили.
   Кто бы так за тобой ходил? Кто бы по больницам водил, да на курорты тебя отвозил. Ты тоже, не скрою, работал, как вол. Но и имели мы, всё, что надо. Не стыдно было людей в дом пригласить, да к людям сходить. 
   Вспоминая прожитые годы, Лида открыла ящик стола, небольшим ключиком, который лежал, почему-то под основанием настольной лампы. Перебрав бумаги и не найдя в них ничего ценного она увидела небольшую стопку писем, адресованную мужу.
– …город, …улица, …дом…– прочитала она, адрес отправителя, – адресовано Саше, до востребования, она вынула письмо из уже распечатанного конверта.
«…Сашенька, мы с Тимошей не дождёмся твоего приезда. Он постоянно спрашивает о тебе, когда ты вернёшься…».
Лида положила письмо на стол, и ещё в чём-то сомневаясь, надела Сашины очки, так и лежащие на столе, будто он их специально оставил, чтобы она смогла чётко видеть исписанные страницы. Вынув из стопки ещё одно более раннее письмо, быстро прочитав его, она поняла, что связь с этой незнакомкой из областного города, не прекратилась даже после того, как мужа, по её инициативе, чуть не выгнали из членов КПСС.
– Значит, кабель, так и не успокоился, – с раздражением, она бросила на стол и это письмо, быстро достав другое.
«…Можешь не оправдываться. Я всё понимаю. Конечно, я понимаю, что сыну нужен отец, но раз так всё сложилось, мы будем всегда ждать тебя, помнить и любить только тебя…».
– Это ж надо? Любить они будут… И что это я так рано успокоилась? Ты бы у меня быстро забыла свою любовь, негодница. Семью разбивать. Ребёнком взяла.
В ещё одном письме разлучница благодарила, за деньги высланные им.
– Матушки мои! Это насколько он  меня обманывал? Получается и добровольные  алименты мальчишке посылал, и телевизор им купил и с ремонтом помог. Вот пожалуйста, за велосипед мальчишке благодарит… И сколько же раз он к ним приезжал?
              Вот тебе и командировочки… Вот тебе и помощь детскому дому. А эти ещё из профкома, ценный работник, ценный работник! Язви их душу, знали, знали, что начальничек на две семьи работает. Семьи… Оказывается у него была только одна полноценная семья. Была любимая женщина, сын… А я? Кем была я ему? А я так, чтобы должность не потерять за аморальное поведение, а сам… Сам и сына родил…
И тут Лиду взяла оторопь. Она задумалась и застыла, продолжая держать следующее письмо в руках. Теперь в её памяти явственно встала картина прощания с Сашей. Она отчётливо вспомнила, что женщина в чёрном одеянии пришла после представителя профкома и вошла она в калитку вместе с парнем и маленьким мальчиком.
Она вспомнила, как мальчонка, увидев Сашу в гробу, громко крикнул:
– А почему дедушка лежит в ящике?
И парень, смущённо, глянув на неё, подхватил ребёнка на руки и отошёл в сторонку, что-то ему объясняя. Она вспомнила своё удивление, как эта же женщина, там, на кладбище, разрыдалась, когда стали опускать гроб в могилу. Бросив ком земли, она поспешно отошла в сторонку, а парень, так же, как все, бросивший ком земли на гроб, подошёл к стоящим в ряд венкам и поправил загнувшуюся чёрную ленту, где было написано: «От любимой жены, сына и внука». А она, Лида, и не видела, что он там поправляет. Не до того было. А потом, когда увидела надпись на ленте, решила, что произошла накладка, что работники профсоюза, как всегда что-то напутали, а менять не хватило времени. Возможно, напутал работник похоронного бюро, решив, что у человека в таком солидном возрасте, обязательно должен иметься сын и почему-то внук.
Это она теперь понимает, какой солидный возраст? Для мужчины шестьдесят пять лет, всё равно, что для женщины сорок пять, потому, что «ягодка опять». Он и на пенсию не стал выходить. Хотя теперь понятно, по каким причинам он не спешил стать пенсионером. Помогал своим. Своей семье.
– То-то я смотрю, премию не дали, план не выполнили, квартальных не будет. А я-то, а я-то перед ним…
Лида вместе с недочитанным письмом слегка отшвырнула всю оставшуюся стопку. На столе неподвижно осталось лежать последнее письмо из стопки, на конверте которого было крупно написано: «Лидии». Письмо не было запечатано. Она сидела, держала его в руках, пытаясь угадать, что в нём хотел сказать ей Саша, зачем он своё письмо, адресованное ей, положил в стопку с посланиями другой женщины.
– Наверное, прощение просит. Наверняка сожалеет, что так вышло, – думала она, нервно вытаскивая исписанный его рукой листок.
«Лидия», – прочла она на первой строчке.
– Странно, так официально, он меня никогда не называл, а может это не его письма? – неожиданно промелькнула успокоительная мысль, но бегло взглянув на почерк, она поняла, что так красиво, почти каллиграфическим почерком мог писать только её Саня. Недаром он долго не мог привыкнуть к шариковым ручкам. А на его столе так и остался мраморный набор ещё со сталинских времён: глубокая хрустальная чернильница в каменном ложе, конусный тоже мраморный стакан для ручек, тяжёлый промокатель из папье маше и маленький изящный сундучок для хранения перьев для ручек.
«… Я хотел попросить товарища отправить это письмо по почте после моей смерти. Но потом решил, что ты всё равно найдёшь эти письма, так сразу прочтёшь и то, о чём много раз я хотел с тобой поговорить.
Плохо, Лида, очень плохо, что у нас так сложилась жизнь. Не надо было тебе меня останавливать, тогда может и ты нашла бы своё счастье. Не со мной, с другим мужчиной. Была бы между вами любовь, возможно, и детки появились бы. Я виню свою нерешительность. Не смог противиться матери, которую очень не только любил, но и уважал. Это по её требованию, мы продолжали жить, даже без любви. Это она любила нас обоих… После её смерти я хотел бросить всё, и уйти от тебя, но у меня были обязательства и перед моей любимой женщиной, с которой нас повенчала война и перед родившимся сыном. Но и за тебя сердце болело. Виновата моя нерешительность. Четыре года назад у меня появился замечательный внук. Ты представить не можешь, какое это счастье. Лида, я чувствую, что скоро умру. Прошу только одного. Не держи зла. Оставайся с миром в сердце. Прости меня, за то, что так и не смог тебя полюбить. Женой ты была хорошей, верной. Всегда ждала меня, заботилась. Но этого мало. Ты тоже не любила меня. Просто никак не можешь или не хочешь понять этого. Прощай. Твой Александр».
У Лиды безвольно опустились плечи, рука с письмом упала на колени. Ей хотелось заплакать, но слёз, как ни странно не было. Вдруг, она почувствовала слабый холодок, пробежавший по её лицу.
– Опять этот проклятый сквозняк. Ценный работник, – подумалось ей, – как он здесь сидел? И ни какой сквозняк его не брал. Всё мог и семью на стороне завести, и ребёнка родить, и помогать всю жизнь, и мне врать, да так скрытно, только от сквозняка так и не смог избавиться».
Она подняла руку с письмом, чтобы оставить его на столе, но заметила Сашину приписку.
«P.S.
Прошу тебя исполнить мою последнюю просьбу. Передай мотоцикл моему сыну».
– Ага, сейчас, – устало сказала она вслух.
Немного придя в себя, она хотела сжечь все эти послания, но в последний момент, глянув на фотографию мужа, она оставила их, где они и лежали раньше.
***
            Почти полгода Лида не могла прийти в себя. Она не подходила к столу, за которым работал Саша, Больше не перечитывала неотправленное ей письмо и не дотрагивалась до писем женщины из прошлого. Лида осунулась, сразу как-то сникла, постарела. Но однажды её навестила старая подруга, давно жившая за городом. Подруга давно вдовствовала, жила в собственном небольшом, но уютном домике с подворьем.
            – Так не пойдёт, – сказала она, увидев изменившуюся до неузнаваемости Лиду, – всё, собирайся и поехали.
            А Лида не стала противиться. Ей и самой хотелось, если не умереть, так куда-то уехать, убежать, скрыться. Через месяц пребывания за городом, с кукарекающими петухами, маленькими милыми жёлтыми, похожими на шарики цыплятами, бегающими повсюду, и уходу за остальной живностью, она отошла и душой и телом. А ещё ей очень понравилось возиться с самым младшим внуком подруги, которого ей периодически подкидывали дети. Глядя на пятилетнего малыша, она вспоминала своего Сашу, и ей казалось, что она начинает понимать его.
              – Ему очень хотелось детей. А я всю свою материнскую любовь обрушила на него. Наверное, поэтому свекровь стояла горой за меня. Она хотела, чтобы её прошедшего войну, ранение, сына любили больше, чем своих детей. Она очень любила сына. Но Саше моей любви было мало. Ему надо было любить самому. И не только женщину. Он хотел, чтобы после него осталось его продолжение.
Через некоторое время Лида засобиралась домой. А вернувшись, переписав адрес с конверта, попросила племянника передать молодому мужчине, что ему завещан мотоцикл с коляской.
              Она не вышла во двор, когда парень с племянником крутились вокруг железной махины, освобождая гараж от многочисленных железяк и запчастей, но когда мужчины уложили всё это богатство в мотоколяску, и парень собрался уезжать, она, резко открыла окно.
Сквозняк с шумом ворвался в комнату, опрокинув Сашину фотографию в траурной рамке.
             – Подождите! – крикнула она, – подождите, я сейчас спущусь.
Лида быстро взяла упакованную заранее  Сашину настольную лампу и перевязанные тесёмкой письма и бережно, как тогда в военные годы делала свекровь при бомбёжке, прижала её к груди. Подойдя к сыну Саши, она протянула лампу ему.
             – Возьмите на память об отце и вашей бабушке, его маме. Она эту лампу всю войну берегла для него. А это передайте своей маме.
Парень взял письма и задержал руку Лиды.
            – Спасибо, спасибо вам, – он наклонил голову и хотел поцеловать её руку, но она остановила его, и чуть пригладив его волосы тихо сказала:
             – Вы навещайте меня иногда… приезжайте… с внуком.