Брамс как синдром

Все эти тексты, мидией писаные на песке, едва ли понятны мидиям,
но поняты только людьми как проективный способ
выяснять отношения между ними,
а найти больше музыку Брамса нельзя,
финансирование остановили.

Вполне возможно, ни мне, ни тебе сказать нечего, да и кому говорить,
ни в тебе, ни во мне нет течения Брамса,
и, если человек человеку вино, то
ни в твоём, ни в моём нет даже уксуса Бахуса.
Разве ты искушение? Даже если ты засекречен, так ли важна твоя тайна?
Да и есть ли она в темноте темноты твоей скомканной комнаты?
Сегодня вода простоты особенно чисто камни омыла,
лишь ветка омелы опала, скользнув по фосфору лунных плафонов.
Я брёл по росной траве, подбирая гнилую ботву,
совершить обряд возложения, ритуальное время звонит
по инистой связи в долины теней и аквамариновых звезд.

Сегодня мы празднуем исчезновение последнего аплодисмента.
Я завершился где-то в 12 лет.
Непосвященный в великую тайну людей
аксолотль остался на берегу,
когда поезда уходили под воду по рельсам северных звезд
под бравурные выплески Брамса и прифронтовые полки.
Закат в этом мире теперь будет длиться
тридцать три тысячи лет.
Совершенный нарцисс молчит сам с собой,
он никого не найдет даже за все свои деньги.
С каждой мысли он спрашивает: ты кто? Ты зачем?
Потом он в ответ молчит, как наказанный ученик.
Господи, из всех ответов твоих, молчание — лучший ответ.

Ликующая ангина, о, нагни свои струи и выпрямись во весь рост!
Апрельский Марсель покажет кино на приподнятых парусах,
и тогда с глаз долой эти звезды!
Небо впечатляет нас числами: малыми и великими.
Всего лишь какие-то числа.

Ещё один сумасшедший на берег сошел с корабля,
плывущего в пастбища медленных слизней вдоль городской суеты,
где ягнята выращивают хлеба на березовых небесах, и
золотые дрова со звонкой чеканкой Гохрана возложены змееловом.

Мраморная лазурь побережья окатит до ног своей пеной,
Нарцисс никому не расскажет об экономии сточных вод.
Господи, как я далек, и всё дальше, от людей твоих, Дионис!
Мироточат мои многоточия. Я весь изо льда в английском скафандре
рассматриваю небесную перфокарту, она не имеет смысла,
значит, стоит курить кальян, и, отыскав сердолики,
возвращаться по желтой воде, где растворена осень слегка
заостренной простудой, уже враждебной, наружной.

Я плавал в лесу по Хайшенем затопленным тропам на узком каяке.
Видел: свет уходит под желтую воду, тени ив на воде,
листья, светящиеся на просвет, и прохлада склонялась,
чужой среди чуждого мира, странный странник, ненужный себе.
Я хотел показать тебе Брамса, но там только пышные юбки,
эротика позапрошлого века, какие-то помпы и гимны то ли пошлости,
то ли жизни, плохо понятой дирижером, перепуганным смертью Брамса.

Школа мужества не в курении, не в наркотиках,
и не в том, кто теряет девственность первым.
Под бравурные всплески Брамса автобусы уходили под воду,
только бы не остаться на берегу.
И мальчик номер один, и мальчик номер никто,
в конечном счете каждый берут собственное ничто.
Первый возьмет его с честью, упакованное в шкатулку,
и ему вострубят триумфы, забрасывая ружьями труб
падшие души мусора в предсмертные выси салютов.

Фейерверк превращается в пепел, пепел дольше, считай, он вечен.
Странно, что именно я ее приучил к жизни в сельской общине
на краю ойкумены в приморье. Наверное, это лучше:
так и не стать человеком, да и поздно уже становиться,
да и люди разобраны все.
Осталось ли несколько сумасшедших, чтобы сбросили тело в овраг
худощавым больным обозлённным лисицам?

Дети становятся посторонними, вовсе какими-то незнакомцами,
затерявшимися в сектах Бахуса, Вакха, Диониса и Джа,
и только мы с тобой будем спать в винограднике,
в пятнах закатного солнца и растопыренных листьев.
Возможно, некоторые из пятен напомнят нам черных птиц,
любая быль отныне для нас только пыль небылицы.

Почему мне не хочется быть человеком? Потому что я не человек?
Я где-то в библиотеке, гул лекционных залов, раствор забытого смысла,
кто не хочет быть понятым, вряд ли старается быть понятным,
как абстрактная клякса гипса лежащая на алебастре.