Роман Яворский. Ему надо было идти

Приснилась ему странная пародия на современность– очень забавная, насколько забавной может казаться лишь морось больной скуки.
 .
Увидел он марш свершённых дел, великое триумфальное шествие. Проходящим он не воздавал почестей подобно прочим ликующим, поскольку чувствовал огромную сонливость в членах и не был приручен отвешивать поклоны, за что смертью карали его могущественные короли и не раз хватали их бравые вассалы. Не раз избегнувший смерти, ныне смотрел он в лицо свершённым делам, живым фактам. Заметив наконец его молодое, сонное лицо, те вынули из груди сновидца последние дни весны и удалились.
 .
Он даже во сне прекрасно видел те живые вещи, что отняли у него весну. Видел их точный, уверенный бросок, их неизменную сущность– пока тиснул следы в сырой земле, слышал их зычный оклик, исторгнувший боевой клич из широких гор грудей боевой клич. Всю цепкость сонного взгляда он поставил на них– смотрел впереди и за ними, проникал в их глубины и парил поверх их голов, кружа в раздумье печальных птиц. Когда тех, отнявших весну, у поворота скрыла пыль, он простился с ними улыбкой подольской осени.
 .
И тогда он покрепче прислонился к дереву, и боль в крестце и в плечах потрясла его тело и разом остановила мысль в пути. резкие, колючие тени листьев плавно скользили со лба на веки. Его заняло призабытое воспоминание. Лицо его с прощальной лаской огладила сухонькая, натруженная рука седой сиделки.
 .
Он понял: пора идти.
Некие безмерно равнодушные просторы погружались во тьму, сжимали тугое кольцо горизонта и крались к нему маня немотой. Он уже ступал на движущуюся плоскость, когда грудь его ударилась о стену ярких огней. Он ощутил радостную прохладу заката– и сполохи, припадая к рукам его, преданно зализали их.
 .
Так он занялся закатом.
 .
Он увидел скелеты спящих лошадей, прижавшихся к стене яркого света. Насыщенные светом ребра и кости были великим символом спокойной истории, а головы, опущенные над пастбищем, казалось, провозглашали проклятые истины. Его мучило это видение, и он прикрыл его рукой, и сквозь неё явилось большое колесо, плещущее в волнах бойкой реки. Оно набирало воду и с натугой проливало ее на берег. Каждая спица, выныривая из воды, медленно, неуклонно двигаясь вверх, роняла холодные, большие, стеклянистые слезы.   
Плачущее орудие.
 .
Ну ум ему пришла давняя проблема орудия, из его детских рук выскользнувшая было с фарфоровым паяцем. Он вспомнил, как игрушка выпала из его детских рук и разбилась– и он, раня пальцы, собрал с земли дорогие останки, затем спрятал их в изящную коробку из-под рождественких сладостей и похоронил паяца в саду под расцветшей в мае белой сиренью. А затем он долгие годы сиживал в хрупком гнезде с тихой, светлой барышней– помогал её разматывать клубки хлопчатой пряжи. Так он засматривался в печальную барышню– светловолосую, саму  п о л ь с к у ю  действительность. на плече её почивала чёрная, голодная птичья стая. И ни разу не нашли они начала нити, а клубков было столь много.
 .
Оттуда его первое понятие о проблемах. Деревянный круг плакался ему. Огромный вращающийся нуль, словно услужливое напоминание. Между нулём и первого, едва на уме, ломтя единицы он ощутил холодный, глубокий ров– прыжком его не одолеть.
 .
Так бы рухнуть на каменистое дно– без отзвука. Только не повиснуть на можжевельнике, не повиснуть...
.
Знал он, что вечер над лугами и над его мыслью. Смешанные игрой оттенков, краски настигли закатные облака, идущие шеренгой словно девки в сельскую церковь. Тысячи таинственных рук легко приподняли стальную заслону и глухо опустили её на безэховую руинь. Переодетые в следы сумерков, тайны дня раздались неистовыми пронзительными, страстными, набожными плачами. Плоти возвращались с отработанных ими трудов и, гонимые тоской тел, валились на ложа. Деревья воцарились над простором– и заиграли великую пантомиму могучих плеч, умоляюще скорченных ладоней и детских сдавленных гортаней. А помешанная старуха ночка, распустив жидкие седые прядки туманов, выволоклась из промежины клубов мглы и, на просторе присев на корточки, принялась сеять из разлапистых рук благославенные, летучие семена темноты. И сыпались они, траурно-фиолетовые, а ночные птахи хватали их на крылья и разносили всюду по усадьбам, где запищали младенцы, и на чердаках запиликалис скрипочки слепого, где у гулящей был больной мальчик, и где тлело мочало под сухим стогом, где бабушка крала серебреники ради изголодавших внучат, где молодая барышня любилась с чужаком, где безумец повис у больничной ограды...
.
А старая ель оподаль приподняла худой, торчащий из земли корень– разумным жестом рассудила: может быть.
.
А ночка благословила, сея семя темноты.
.
Ему надо было идти. Только не мог он забыть мальчика в бархатном платьице, которого годы назад встретил было в садовой аллее. Вдоль песчаной тропы детка тянул долгую прямую бороздку. Он шёл следом и нарочно затаптывал её. В шутку. Вдруг оглянувшись, барчук увидел затёртую бороздку затёртую– и расплакался столь горько и неутешно. Он же был рад должному, дескать, растоптал может быть первую детскую мечту о бесконечности. Теперь он слышал давний плач детки– слышал его у которого-то своего виска.
.
Он утратил понимание. Разум его исполнила суть обладания, грудь гордо выпятилась, а правая рука с силой растопырила пальцы левой, дабы те стали сторожевыми вышками  п р е к р а с н ы м  мыслям. У большого пальца явилось каменистое плато с неприступной, суровой твердыней города, окаймлённой мутной рекой. Он повторял: там печальный город в неприступной твердыне. Конвульсивно сжимая палец, он страшно боялся повредить их.
.
Основательно забывшись, он пошёл далее, и в тех руинах заметил старую христианскую катакомбу. Помнил он: в ней собирались верные, и он наставлял их своему богу, и прогнал прочь давно прижившегося там бога. И наказал он верным жечь образа и плавить золото кубков на ковчег для своего тела. Пока толпа повиновалась в исполнении освящённых им перемен, а невесты и дети тянули гимны в честь его могущества, к городу стянулся враг и осадил твердыню. О городе не было ни одного меча, ни мужа, способного воздеть его, либо натянуть тетиву лука. Поэтому за волю себе отдал он верных врагу. Оковав пленных, тот увёл их за собой. Долгие годы затем сновидец раздумывал над золотым ковчегом. А затем, затем...
.
Он пришёл к указательному пальцу и знал, и помнил. Помнил, что вышел из церкви искать верных. Желал... чего желал? Он не тосковал по ним, равнодушным ему. Оков их желал он. Выковать из них железный крест и воздвигнуть его среди четырёх базальтовых колонн, где на цепях повис бы его ковчег. Подобно тому пророку на Востоке. Настойчивые, неумолимые, сочились мысли. Он стиснул пальцы, но усталые ладони опали. Он не помнил.
Голос вышел из пространства и стал телом– жарким, наливным телом девицы. Сновидец сбежал к нему, дрожащими коленями прильнул к его коленям, затем своим нагим, пахнущим торсом в прижиме торопливой похоти слился с грудями. Завтра...
.
На минуту лицо увидеть...
.
Он вышел из времени. Завтра...
.
Он не мог увидеть её лица. Казалось, тело втиснулось в его недра. Трясущейся ладонью он силился вытолкнуть его– чуждое, но наткнулся на нагую грудь, откуда вышел приказ вечных прав.
.
Завтра...
.
Утомлённые сумерками, между стеблей травы пауки выбирались на жор под тонким деревцем. Злая шутка блистала в их больших, цепких глазах: вот бы на смех склеить паутиной госпожу гордячку с чёрной массой, скопившейся у его подножия. Покоящаяся в резком контрасте сила комизма заставила их приняться за неблагодарное дело. И взялись они за весёлую работу: вначале крепили нити к стволу, затем слюнили от него изящные свои силки.
Пауки копошились над его лбом. где недавно покоился венок тернистых листьев. Он ощутил зуд от касаний насекомых хоботков и дрогнул. Грудь его сдавило нагое девичье тело дня завтрашнего. Он не мог избавиться от тяжести. В долгих, пологих волнах его дыхания он ощущал бесцветный, глухой смех исполненной, сытой любви.

.
Ему надо было идти. Он верно знал о некой измене и чувствовал её совсем рядом. При себе. Измену, которая отнюдь не беспокоила его, но возбуждала любопытство. Он видел большой, неуклюжий амбар и вдыхал запах прелого зерна. Ему настойчиво казалось, что некто крал зерно: выносил его пудами, полными пудами в полных мешках. Но– с той стороны, в те ворота, и он не мог видеть воров. Но интересно же видеть, кто ворует зерно, кто там снуёт с мешками на спине. Так интересно...
.
Он возжаждал– горячо, искренне возжаждал. Сушь он ощутил в горле, а руки его засновали в ворохе лент в поисках нити, идеальной нити. Ненадолго его осенила смутная мысль о прекрасной, пёстрой ленте. Замелькали иные мысли– словно старый, недочитанный хлам, и вот бы их ладно связать пёстрой тесёмкой да отнести на чердак! Где проще с ними при свете лампы в тишине, медленно...
.

.
Ему надо было идти. Он верно знал о некой измене и чувствовал её совсем рядом. При себе. Измену, которая отнюдь не беспокоила его, но возбуждала любопытство. Он видел большой, неуклюжий амбар и вдыхал запах прелого зерна. Ему настойчиво казалось, что некто крал зерно: выносил его пудами, полными пудами в полных мешках. Но– с той стороны, в те ворота, и он не мог видеть воров. Но интересно же видеть, кто ворует зерно, кто там снуёт с мешками на спине. Так интересно...
.
Он возжаждал– горячо, искренне возжаждал. Сушь он ощутил в горле, а руки его сновали в ворохе лент в поисках нити, идеальной нити. Ненадолго его осенила смутная мысль о прекрасной, пёстрой ленте. Замелькали иные мысли– словно старый, недочитанный хлам, и вот бы их ладно связать пёстрой тесёмкой да отнести на чердак! Где проще с ними при свете лампы в тишине, медленно...
.
Тем временем паром... Поперёк реки. Издали спешили к нему дороги, скрещиваясь и вытягиваясь– широкие, пыльные дороги, вбирающие притоки дорожек, троп, меж и перелазов. Он чувствовал, что думает как школьник на уроке. Он оживился: на паром въехала мама с хорошенькой дочуркой. Та была очень влюблена и скоро станет большой дамой. Да вот кони всполошились– и кучер упал в реку, и досурка превратилась в рыбку. Было ему очень, очень жаль. Паром принял повозку с белой крестьянской домовиной. От неё исходил весёлый запах сена, на котором она покоилась. И сновидец отдал её другому берегу почивать в отцовской усадьбе в зарослях рябины. Паром отплывал и возвращался. В совершенной позе безразличия. С трудом сновидец пришёл к заключению: паром это безразличие. Он забыл о жажде и верёвке, и хотел знать, что есть безразличие.
.
Растянув двойную сеть над молодым телом утра, пауки опустили нити к земле, на привязи к стебляи одуванчиков. Братья лёгкой смерти голодные комары– нагрянули стаями с облачка, и в радости вечера заплясали живые свои пляски, всемером каждая.
.
Он не мог идти. Думал о безразличии, ощущал упругую сеть и кричащую нелепость. Впрочем, безразличие это словно тот высохший беспоядочный кустарник на выезде из леса. На тоненьких, смешных ветках столько засохшей колёсной грязи. Вихри осенние не тронули её, но смели почки, листья и цветы. Равнодушие это заболоченный старый куст.
.
Он не мог идти. Он понял радость пляшущих комаров и выбормотал: кончено. Баловство разъярило его. Он вспоминал о детстве. В большой комнате в сумерках стоял он в наказание привязанный нитью к ножке фортепиано. Простоял он три часа, пока не пришла мама, и пела она как всегда грустные песни. И не жалел он, что не играл тем вечером в Робинзона внизу у пруда.
.
Три часа на нити– это равнодушие...
.
Паром, сухой куст, цепь или нить... Может быть, валун под плакучей вербой или сфинкс среди зноя пустыни. К груди прилегла тяжесть– и раздалось девичье тело в любовном успении. И понёсся трупный дух– ворвался в ноздри, плесенью осел на губах, и травящая ржа провалила груди.
.
Никто ничего не молвил, но ему почудилось, что он нечто понял. Он напряг слух.
.
Напряг взгляд.
.
Небрежно, сонно царапали меловые пальцы рассвета на чёрных перьях уходящей ночи младенческое сравнение:

                безразличие = труп.
.
Первое раннее облако, что выплывающий из орбиты кровавый глаз, страшно плача, подтвердило это.
.
И так уверился он в живые факты, конечное определение и приснившуюся было ему пародию.
.
Он оперся о дерево– и остался в тенетах. А ласковая бабочка припорошила глаза его пушком крылышек, дабы не испытывал он мучения, когда изголодает по вещам дня.
.
Ему надо было идти...




Роман Яворский
перевод с польского Терджимана Кырымлы