Листая старые журналы 578

             Б А Б У Ш К А

Возвратятся и зло и добро
и суровое выжгут тавро,
расквитавшись по праву с душой.
Стала жизнь, как пустое метро
нелюдимой, ночною порой...
Как в тоннеле, где годы, шурша,
намели и утрат и стихов...
Ах, как тянется робко душа
обласкать хоть чужих стариков.
Вот для совести поздний бальзам.

Еще зиждется, видится цель —
Десять лет, ну, пятнадцать, а там...
Кто утешит в глухую метель?
Для кого я копила слова,
для каких справедливых людей?
Отчего я была так черства
в ранней юности дерзкой моей?

Да, полвека меж нами легло.
Заводь светится, словно слеза,
подо мной раскачалось седло,
у весны голубые глаза...
Мне пять лет, я качаюсь в седле
за старухой, широкой в плечах.
Захребетница, пальцы в смоле,
не ребёнок — взъерошенный птах.

Ты, лесник с допотопным ружьём,
моя бабушка! Отсвет войны
на великом терпенье твоём.
Голубые глаза у весны…
Сколько выпало горя тебе
в долгой жизни, в недоброй судьбе.

Одиночество, в тридцать — вдова.
В горле рвущийся сдавленный крик.
Ты из леса возила дрова,
как некрасовский справный мужик.
Как любила ты трепет листвы,
незаёмную музыку птиц,
различала дыханье травы,
понимала молчанье грибниц.
В сельской школе, на сотой версте
от строительных всплесков столицы,
предстояло отцвесть красоте,
как цветам полевой медуницы.

...Не осталось ни скарба, ни книг.
Только гроб да рассохшийся стол,
и старик, твой седой ученик,
уцелевших проститься привёл.
Что на память им взять, четверым,
пригубившим из смертной криницы, —
поздней осени розовый дым?
Бесприютной листвы плащеницу?
Предзакатные отблески лиц
осеняли морозный твой лоб,
и одна из взъерошенных птиц
с голой ветки упала на гроб.

То звезда повалилась ничком
белой лилией, чёрным цветком,
забирая твой голос и взгляд.
Листопад, звездопад, птицепад...
Возвратились и зло и добро
и суровое выжгли тавро,
расквитавшись по праву с душой.
Стала жизнь, как пустое метро
нелюдимой ночною порой.

Марина Тарасова
(«Москва», 1989, № 3)