Подборка в журнале Твоя глава

***

Множится прожитых лет поголовье,
им не забыться, не слиться.
Цифры окрашены собственной кровью
и проступают на лицах.

Да и поэзия вовсе не праздник,
не мелодичная читка.
Если писать — то как в ночь перед казнью,
выдав секреты под пыткой.

Только любовь мотыльком легкокрылым
в воздухе летнем порхает
и улыбается сумрачным рылам,
ластится, нежит, кохает.

И нипочём ей ни годы, ни смерти…
Реет над грузом былого,
в клюве неся драгоценный конвертик,
где три заветные слова.


***

Для чего столько слов, если можно одним лишь единственным
свою жизнь описать,
тем одним, что нас держит ещё в этом мире убийственном,
то, что стоит спасать.

Отсекают куски от скульптур, оголяется дерево,
остаётся одно…
Остаётся Оно, и могу я назвать лишь теперь его,
то, с которым на дно.

Мы бросаем туда, чтоб вернуться, смывая следы вины,
столько медных монет...
Столько в мире людей, а нам нужен всего лишь единственный,
тот, которого нет.

 
***

Так грубо был разрушен сон
мусоровоза громыханьем,
что его внутренний музон
предстал со всеми потрохами.

Порхало что-то в глубине,
кузнечик скрипочкой пиликал,
и кто-то шёл навстречу мне,
сияло небо чьим-то ликом.

Лежали внутренности сна,
ещё дымясь и воздымаясь,
была себе я не ясна,
не знала, кто теперь сама есть.

Был сон на части расчленён,
не завершивши разговора,
непонят и неутолён,
родившись из такого сора,

что вам не снилось никому…
«О не понять вам, гномы, гномы»,
как мозговую вскрыв тюрьму,
на свет рождаются фантомы.

Мой сон, в коробочку вернись,
в копилку, в лампу Аладдина,
молю, сначала мне приснись,
не тронут мусорной скотиной,

картиной, что не лапал взор,
невидимой, неподцензурной,
в которой счастье и позор
слились с кладбищенскою урной.

Он был мой личный, нутряной,
освобождая дух мой пленный,
моей непознанной страной,
необитаемой вселенной.

Явясь из заповедной зги,
мой сон, зарёванный и рваный,
ножом консервным вскрыв мозги,
что как пружины из дивана

торчат, бесстыдно обнажив
всю сокровенную начинку,
теперь лежит, не мёртв, не жив,
под небом комнатным с овчинку.

 
***

Я к тебе проникну тихой сапой,
я к тебе приникну тёплой лапой,
ты мне только сон получше сляпай,
нацарапай что-нибудь во сне.
Я к тебе приду тайком под утро
заспанною ласковой лахудрой,
столько будет  молодости мудрой
в нашей глупой радостной возне!

Я к тебе проникну  - где б ты не был,
в щелочку меж тем что быль и небыль,
в дырочку межоблачную неба,
как в ушко игольное верблюд.
«Здравствуй!» - прошепчу тебе из сна я,
я к тебе с Олимпа и с Синая,
да, я не верблюд, хотя кто знает,
он ведь из «верлибра» и «люблю».

 
***

Тебя уж нет, а облака всё те же,
и дерево всё так же зацвело...
Благословляю, пестую и нежу
всё, что когда-то нас с тобой свело.

Как сладко нам и сказочно бывало,
казалось, только радость впереди.
И тишина на цыпочки вставала,
чтобы подслушать музыку в груди.

Незримо и безгласно, бестелесно,
но ты со мной… шаги твои тихи...
И нежности внутри настолько тесно,
что ею переполнены стихи.

Я к дереву тихонько прикасаюсь
и глажу по сосновому плечу...
Мелькают птицы, вольные на зависть.
Придёт пора — я тоже улечу.

Туда, туда, где снова будем вместе,
где в небесах нетающий твой след...
По ящику одни плохие вести.
А на душе — любовь моя и свет.


Рецензии