Три отрывка

IНе доверять спокойствию природы
Противится и разум, и душа...


...Дышало утро, оживало время,
росою обливались лопухи,
и горла прочищали петухи
в предместьях, одуревших от сирени.

Под бодрый и ликующий фальцет
спортивных маршей юноши вставали
и прогибали доски на крыльце,
потом — в зеркальном, дымчатом овале,
гордясь собой, поигрывали торсом.

Дышало утро силой и упорством.
Все было просто. Обещала сбыться
любая блажь — немедленно, сполна.
(Лишь черная, невидимая птица
высматривала что-то. Но она —
незрима в недоступной тишине).

Дышало утро, начиналось лето.
Вприпрыжку шла порожняя телега
по розовой, булыжной чешуе.

Дымился свежий клейстер на щитах,
и девушки с улыбкой на устах
расклеивали яркие плакаты.
На них — пузатые, смешные бюрократы,
герои буден, обновлённый быт,
ледовый дрейф и покорённый воздух,
скупые сводки отдалённых битв,
сверхранний сев, разгромленные гнезда
двурушников, ликбезы, книгоноши,
почин ткачих, погибель панской Польши...

И юноши, преобразившись вмиг,
ласкали взглядом будничные ситцы.
Дышало утро, и кружила птица
и всматривалась, всматривалась в них...

II
...Смешались судьбы, было все неясно.
Был грозен мир, и ненависть цвела.
Солдат был храбр, а женщина — прекрасна, —
история, которым нет числа.

Бой отгремел, и дым походных кухонь
сливался с кислым дымом пепелищ.
Команды, стоны, беготня и ругань,
и немота оставленных жилищ.

По крупам чудищ, скорченных, покорных
текла, чадила радужная слизь.
Уже в земле не прорастали зерна,
исчезло время, стала иллюзорной
и прошлая, и будущая жизнь.

Здесь прошагала, след оставив темный,
чумная нежить, волоча крыла.
Но возвышался посреди села,
слепым огнём случайно обойдённый
высокий дом. Там — женщина жила.

И, как ни странно, целы были окна,
труба дымила. И, казалось, тут
пульсировало время одиноко,
нашедшее спасенье и приют.

И в этой хрупкой, скрытной тишине
минувшее испуганно, бесшумно
таилось среди книг, в часах ажурных
и в бликах фотографий на стене.

Грядущее — от тишины смелея,
нашёптывало что-то...
За стеной —
Солдат копал последнюю траншею
товарищам, отпущенным войной.

И вот сомкнулось рыхлое надгробье
над павшими.
Утихли голоса.
И женщина взглянула исподлобья
и не спешила отвести глаза.

Она стояла, прислонившись к двери,
хранившей позабытое тепло.
И что-то в этот миг произошло
в её душе, уставшей от безверья —

Все сдвинулось, перемешалось вдруг,
не стало ни повозок, ни орудий,
не стало ничего. И только люди —
гудящей массой жизнь текла вокруг.

Текла безлико и неумолимо,
но все перекроив на новый лад.
И смерть была реальна, словно глина,
застывшая на лезвиях лопат.

И жизнь, и смерть толпились вперемешку,
катилась отдалённая пальба.
А женщина уже познала прежде
любовь и смерть,
безумную надежду
и утешенье краткое: «Судьба!»

Еще вчера — гордячка, недотрога,
еще вчера — солдату не чета.
Но нет уже ни страха, ни суда,
смотрела немигающе и строго,
и знала больше маршала и Бога,
хотя не понимала ни черта.—

И что потом историки напишут,
и что потом расскажут старики,
и знала, что цена не будет выше,
чем этой глины вязкие куски.

Солдат шагнул —
обычный и случайный,
но и не затерявшийся в гурьбе.
«Как вас зовут?»
Она не отвечала.
Он вспомнил вдруг: «Что в имени тебе...»

Был бесконечен птичий перезвон,
и все тонуло в этом перезвоне.
Прохладно утро, горячи ладони,
и долог путь, и смутен горизонт...
III
...Он заново учился говорить:
Словесной не дождавшись оболочки,
в мозгу роились мысли-одиночки.
Слова — двойной приобретали смысл.

Бесплотные, размытые, они
в душе звучали еле слышным хором
из темноты, пропахшей йодоформом
и духом госпитальной простыни.

Он шёл и бессознательно сжимал
краюху хлеба с сахаром — подарок
прощальный сердобольных санитарок—
«Все обойдётся, парень, потерпи...»

И с цепкостью отчаянной слепца
выхватывал он звуки и виденья,
с надеждой ожидая отраженья —
спасительного отблеска во тьме.

Но всё напрасно. Утомлённый мозг
уже на время жаждал передышки.
Две-три строки красноармейской книжки —
в минувшее едва заметный мост.

Валил навстречу госпитальный люд,
и гармонист, хмельной и неумелый
растягивал мехи остервенело,
и что-то пел, дурачась и смеясь.

Он вслушался. И в этот самый миг
мотив пустячный полыхнул лучиной
и прошлого, ушедшего в пучину,
кусочек малый высветил на миг...

Он вспомни: одичалый полустанок
и пеплом запорошенный бурьян,
и мечущийся где-то, как подранок,
затравленный, залатанный баян.

И женщину. И нежность, и молчанье.—
Ни холода, ни злобы, ни потерь,
ни ужаса. Лишь музыки звучанье
в окне...
И все померкло. Но теперь
он ясно знал, куда он держит путь,
превозмогая слабость н усталость.

И в жизни ничего не оставалось,
кроме надежды, музыки, любви...