Волк-пономарь

        Постарел Волчок – Серенький Бочок, трудно ему стало пропитание добывать. Повязал он тряпицей голову, чтобы волчьи уши не торчали, взял палку в качестве костыля, напялил рубище из крапивы, прикинулся человеком убогим и пошёл стоять на паперти с нищими. Нищие хотели было прогнать новенького, ибо и в их среде, как и везде, процветала жёсткая конкуренция и естественный отбор, но Волк так клацнул на них зубищами и зыркнул глазищами, что их самих как ветром сдуло. Унесли они ноги подобру-поздорову, от греха подальше, к новопостроенной церкви, где своего контингента нищих ещё не сформировалось. Казалось бы, повезло Серенькому Волчку. Однако выглядел он, несмотря на клюку и забинтованную голову, мужчиною крепким, хоть куда, и подавали ему мало и неохотно, а одна злобная бабка прошипела: «Иди работай, дармоед, на тебе пахать можно!» Простоял Волчок таким манером несколько дней, видит – дела плохи, мяса на столь скудную выручку не купить. А без мяса волку как же, коль он есть облигатный хищник?!

        Был в той церкви пономарь. И всё-то ему одному приходилось делать: являться спозаранку, до службы; лампады возжигать, двери отпирать, в колокола звонить, воду для крестин иль водосвятий таскать, свечи поправлять и вообще за всем следить, ничего не упускать, всё в порядке содержать. К вечеру он уже и вовсе с ног валился. Выходит он однажды на крыльцо, потому что надо ему лезть на колокольню – к вечерне звонить. А колокольня высокая, ступеней много, неохота ему туда карабкаться, да и сил нет. Видит пономарь: стоит у церкви здоровенный детина, милостыни просит. «Слышь, мил человек, – обратился пономарь к Волку. – Слазай-ка на колокольню, ударь в колокола, а я тебе за это дам еды». «А какой еды? – оживился Волк. – Мне бы мяса!»

        «Хорошо,  – сказал пономарь. – Будет тебе мясо. Наш отец Никанор мне почти не платит – только, знай, работу с меня требует. И то, и сё я должен успевать, и чем дальше – тем больше. Света белого не вижу, а сбежать некуда. Послужим-ка мы с тобой высшей справедливости, убережём настоятеля нашего от смертного греха, ибо «достоин трудящийся награды своей», а он об этом забывает, тем самым подвергая себя опасности вечного осуждения. Я тебе покажу его двор, там стоит летняя кухня, а при ней всегда находится кухарка –столетняя  Еликонида». «Не-е, старуху есть я не буду, в ней, небось, одни жилы да токсины, наесться не наешься, а несварение заработаешь. Желудок у меня уж не тот, что в молодости», – разочарованно протянул Волк, совершенно забыв о своей человечьей роли. К счастью, пономарь не обратил внимания на сии опрометчиво сорвавшиеся слова, либо счёл их неудачной шуткой. Он продолжал: «Старуха подслеповата, глуха и глупа; меня-то она в лицо знает, а ты к ней подойди и скажи: мол, я заслуженный паломник, и отец Никанор благословил накормить меня жареным гусем».

        «Только я ж звонить не умею», – засомневался Волк. «Это не беда, – говорит пономарь. – Дёргай за верёвки поначалу как попало, потом сообразишь. Внутри ничего не слышно – стены толстые, отец Никанор не спохватится, а прихожанам всё равно, какой звон, они в этом ни шиша не смыслят». Сказано – сделано. Полез Волк на колокольню, отзвонил, как смог. «Молодец, – одобрил его пономарь, – неплохо для первого раза. А теперь иди вон в тот двор, делай, как я тебя научил, а покуда ты ешь, мы с отцом Никанором вечерню спроворим».

        Старуха Еликонида как раз приготовила к ужину жареного гуся, когда заявился Волк и сообщил, что он, дескать, «заслуженный паломник» и что его «отец Никанор благословил накормить жареным гусем». Увидала его Еликонида – аж растаяла (ибо хоть и стара была, но сильно ценила мужскую стать и красоту). Сожрал Волк всего гуся целиком, с костями, и очень довольный, ушёл ночевать к себе в лес. А отец Никанор возвращается с вечерней службы, и тут старица Еликонида подаёт ему пустую гречневую кашу на ужин. Сильно удивился настоятель, стал спрашивать, нет ли к гречке чего повкуснее-посытнее – кухарка-де вроде собиралась гуся готовить? А Еликонида глуха как пень, насилу разобрала, о чём он спрашивает. «Да как же, батюшка! – молвит она наконец, – приходил ведь тут от тебя контуженый полковник – видный такой мушшина, красавец писаный, косая сажень в плечах, семь пядей во лбу, грудь колесом, да вот беда – сильно ранетый весь. Уж так его, голубчика, жалко! И сказал он мне, что это ты его прислал и благословил накормить его жареным гусем. Я всё и исполнила, как ты, батюшка, повелел». Озадачился отец Никанор, кто бы это мог быть, но потом решил, что Еликонида окончательно из ума выжила, «контуженый полковник» ей привиделся, а гуся она попросту забыла изжарить. За ней и раньше водились странности, но выгнать её и нанять другую кухарку отец Никанор не мог, поелику Еликонида доводилась дальней родственницей его покойной попадье, и деваться ей было некуда – не спровадишь же беспомощную старуху со двора; да и новой кухарке платить ведь придётся, а сие крайне нежелательно. В общем, плюнул отец Никанор, рукой махнул и оставил всё как есть.

        Зажили пономарь с Волком на славу. Пока Волк звонил, пономарь отдыхал, а пока шла вечерняя служба, Волк ужинал. Дабы не морить отца Никанора изо дня в день голодом и тем невольно не разоблачить себя, пономарь надоумил Волка передать древней Еликониде, будто отныне она должна готовить кушанья к ужину в удвоенном количестве. Оно конечно, будь жива матушка-попадья, сама ведавшая хозяйством, этот номер не прошёл бы. А отец Никанор не особо вникал в вопросы расходования съестных припасов: ему главное, чтобы еда была приготовлена вовремя. Накормит его старица Еликонида – он и доволен, и невдомёк ему, что до него успел здесь поживиться мясцом Серенький Волчок. Если же древняя кухарка заводила разговоры о неотразимом «контуженом полковнике», настоятель приписывал эти фантазии её старческому слабоумию. Ибо она и прежде частенько путала сны с явью, заговаривалась и несла околесицу. Отец Никанор давно привык пропускать мимо ушей её бредовые речи. С обязанностями кухарки худо-бедно справляется – и ладно.

        Отъелся Серенький Волчок на протоиерейских харчах, бока аж лоснятся, шерсть блестит. А Еликонида души в нём не чает, ждёт с нетерпением, смотрит с умилением, лучшие кусочки подкладывает, рюмочку наливает. И у самой блеск в глазах появился, щёчки разрумянились: расцвела старушка, словно молодость к ней вернулась. Кокетничать и прихорашиваться стала: то новую шёлковую ленточку к чепцу приладит, то бантик пришпилит, то пунцовую розу на грудь приколет.

            Научился Волчок звонить в колокола весьма искусно, лучше всякого заправского звонаря. До того славно вызванивает: «Hojotoho, hojotoho! Heiaha, heiaha! Hojotoho, hojotoho! Heiaha, heiaha!» – прямо душа радуется, любо-дорого послушать. И вот однажды звонит он так – наяривает, а пономарь отдыхает внизу, на крылечке сидя, в зубах поковыривая. Вдруг небо затмилось, будто тучею летучею, грозовым гром-облаком, и налетели откуда ни возьмись, из поднебесья, здоровенные тётки, в количестве девяти особ, на таких же здоровенных кобылах, как и они сами. У кобыл были здоровенные крылья, у тёток на головах – тоже крылья, только поменьше, а в здоровенных ручищах – здоровенные копья. С ликующими воплями стали они носиться вокруг колокольни, сотрясая её поднявшимся от их стремительного движения вихрем. Колокольня закачалась, с неё посыпались галки и отдельные кирпичи, выпавшие из кладки; тётки с гиканьем снизились, и одна из них с бреющего полёта подхватила за шиворот ошеломлённого пономаря, кинула его поперёк седла и снова взмыла ввысь. «Спасите, помогите!» – орал вусмерть перепуганный пономарь. Волк, видя, что друг его в беде, высунулся по пояс из проёма верхнего яруса колокольни, и когда похитительница пролетала мимо, изловчился и вцепился зубами в заднюю ногу её лошади.

       Вот летят они над полями широкими, над горами высокими, над лесами дремучими, над песками зыбучими, над болотами да озёрами, над холмами да косогорами. Волк перехватил кобылью ногу из зубов в лапы, держится за неё когтями, а сам говорит: «Кобыла, а кобыла! Я тебе ногу-то откушу, если не спустишь нас обоих на землю». Испугалась кобыла и давай снижаться. А хозяйка сердится, пришпоривает её и поводья на себя тянет, чтобы высоту опять набрать. Отстала она, с двойным-то грузом, в то время как товарки её далеко вперёд улетели и не видят её затруднений (иначе Волку бы не посчастливилось: любая сшибла бы его своим копьём в два счёта). А эта тётка сама достать Волка копьём не может: ей лошадиные крылья мешают, Волка заслоняют; он внизу, под кобылой, болтается, кобылою прикрывается.

   «Хозяюшка моя, голубушка, Швертлейтушка-красавица!  – взмолилась кобыла. – Отпусти ты этого дурака с его волком, зачем он тебе? Ну какой из него эйнхерий, сама посуди. Мало виду из себя имеет, да и не из сраженья взят – засмеют нас, коль вернёмся с таким паршивым, завалященьким мужичонкою!»  «Да ведь других-то нет, – возразила Швертлейта. – На безрыбье и рак – рыба, на безлюдье и Фома – боярин, как у них говорится». «Матушка-раскрасавица, – продолжала хныкать кобыла, – его волк грозится мне ногу отъесть. Пожалей ты меня, у меня ж ног не восемь, как у коня твоего папаши». «Ладно, – согласилась Швертлейта, немного подумав. – Пожалуй, ты права: с таким поганеньким мужичонкой только осрамишься перед своими. Сброшу-ка я его в речку: может, он русалкам ещё пригодится или сомам на корм пойдёт». «Не надо меня в речку, я не хочу к русалкам и сомам!»  – отчаянно запротестовал несчастный, а Волк изрёк сурово: «Слышьте, бабы, я кобыле-то ногу отгрызу, коли не доставите нас на землю в целости и сохранности!» Кобыла задрожала мелкой дрожью всею шкурой и пошла на снижение, не дожидаясь команды хозяйки. Впрочем, та не возражала, поскольку ей надоело канителиться со столь бесполезным грузом. «Э, нет, так дело не пойдёт, – сказал Волк, – доставьте нас туда, откуда вы нас взяли. Иначе быть кобыле без ноги!» «Уважаемая гражданочка, я всю вашу доблестную эскадрилью в поминанье запишу, только отнесите нас, пожалуйста, обратно!» – заискивающе пропищал пономарь.

         Повернула Швертлейта назад и вмиг доставила пономаря и Волка к церкви, где собравшийся на церковном дворе народ во главе с настоятелем, задрав головы, разинув рты и поминутно крестясь, наблюдал за сим чудесным явлением. Воздушной волной от кобыльих крыл некоторых прихожан сбило с ног и всех обдало пылью, так что многие начали громко чихать. От мощного хорового чиха и поднятого могучей всадницей ветра старая колокольня ещё больше накренилась, грозя обрушением. Швертлейта спешилась, сняла с седла пономаря, встряхнула и поставила его на ноги (потому что у него кружилась голова и самостоятельно слезть с лошади он не мог), а Серенький Волчок сам отцепился от кобылы. (Правда, от обилия впечатлений он позабыл, что должен притворяться человеком, и по привычке встал на четыре лапы. Но этому никто не придал значения, настолько все были потрясены увиденными чудесами).

     «Пиши давай, раз обещал!» – возгласила Швертлейта, ударив древком копья в землю для пущей убедительности, и продиктовала растерянному пономарю имена своих сестёр (не забыв, разумеется, и себя). «О здравии: Швертлейты, Брунгильды, Вальтрауты, Росвейсы, Ортлинды, Герхильды, Зигруны, Хельмвиги, Гримгерды», – нетвёрдой рукой выводил пономарь, ещё не вполне оправившийся от воздушного путешествия. Настоятель попытался было возразить, что это имена не христианские, однако быстро умолк под тяжёлым взглядом Швертлейты. «Делать нечего, – рассудил он, – Брунгильду можно переиначить в Варвару, Зигруну – в Аграфену, Росвейсу – в Раису, Хельмвигу – в Евдокию, Ортлинду – в Акулину, Герхильду – в Голиндуху, Вальтрауту – в Валентину, Гримгерду – в Гликерию, а этой тоже имя по святцам подберём. К примеру, хоть Шушаника». «Вот что, батя, – перебила ход его мыслей Швертлейта, – никакая я тебе не Шушаника. Чем имена наши коверкать, лучше плати своим подчинённым как положено, а не то в следующий раз мы заместо этого доходяги тебя самого заберём и ужо не отпустим. Эйнхерий из тебя, конечно, тоже никудышный, зато они на тебе тренироваться смогут.  Будешь у них грушей для битья».

       "На прихрамовой территории неприличными словами не выражаться! -- среагировал протоиерей на "эйнхерия". -- И вообще, вы бы лучше вместо этих легкомысленных крылышек платочек надели: оно благолепнее и благочестивее будет!"
Швертлейта смерила отца Никанора таким взглядом, что последние слова застряли у него в горле. Затем она легонько подпёрла плечиком покосившуюся колокольню, и та со скрипом выпрямилась. «Всё, теперича не обвалится, не пужайтесь, граждане,  – констатировала Швертлейта. – Ну, мне пора, сёстры заждались. Счастливо оставаться!» – добавила она, вскакивая в седло. В одно мгновение её кобыла взвилась выше куполов и исчезла в облаках. А на земле жизнь потекла своим чередом: отец Никанор служил, Волчок звонил и у древней Еликониды тайно кормился, а пономарь в поте лица трудился, кляня свою судьбу. Правда, потом настоятель увеличил ему жалованье втрое, опасаясь возвращения Швертлейты или кого-нибудь из её боевых сестёр. Было же сие так.

         Однажды, то ли в послеполуденной дрёме, то ли наяву, отдыхая в своём саду, узрел отец Никанор в ясном летнем небе растущие чёрные точки, которые по мере приближения всё отчётливее превращались в крылатых лошадей с воинственными всадницами. А вскоре до слуха настоятеля донеслась и их песня:

Посреди небесных троп
Раздаётся конский топ.
Окна, двери – хлоп да хлоп!
Человек для смерча – клоп,
Вихри пустятся в галоп.
Hojotoho, hojotoho! Heiaha, heiaha!

Труд любого вгонит в гроб:
Всем плати как должно, поп  –
Или сменишь хронотоп,
Улетевши в Конотоп
Лет на сто назад, холоп!
Hojotoho, hoiotoho! Heiaha, heiaha!

         От внезапного урагана сами собой зазвонили колокола, а отца Никанора слегка приподняло над землёй и бросило – так, что он распластался перед церковными воротами, ничуть не пострадав, но весьма испугавшись.  После такового вразумления призвал он к себе пономаря и пообещал найти ему помощника, при этом не урезав, а напротив, увеличив его жалованье. Пономарь от удивления едва не лишился дара речи, придя же в себя, сказал: «Внял Господь моим молитвам! Спасибо тебе, батюшка, благодетель ты наш родимый! А помощника мне не ищи, у меня уже есть на примете человек надёжный и работящий», – и он указал на Серенького Волчка. «Хорошо, будь по-твоему!» – согласился настоятель.
 
          Так у них и повелось: Волчок в колокола звонил и помогал пономарю – наполнял водой купель при крестинах и бак при водосвятии, подметал церковный двор. А ещё он стал ночным сторожем при храме. Кроме того, к великой радости ветхой кухарки, Волк вызвался прислуживать и на протоиерейской кухне: дрова рубить, воду носить, печку топить. Отныне он питался у Еликониды на законных основаниях, вот только в посты ему приходилось туго, ибо тогда старуха не готовила мясной пищи. Однако Серенький Волчок теперь тоже получал зарплату и мог сам покупать себе в пост мясо и кости в продуктовых лавках.
 
         И зажили все счастливо, поминая добрым словом Швертлейту, а в народе ещё долго ходили рассказы о дивных знамениях с неба.

Август 2020.

Иллюстрация: сцена из оперы "Валькирия", Метрополитен Опера, 2019г. (На месте лежащей Зиглинды легко представить перепуганного пономаря).


*****

30. IV. 2023
Подписывайтесь на канал "Союз пера и левкаса"! Ссылка внизу страницы.