От чего отказался Есенин-33

ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
Литературный анализ
(Продолжение)

Ради шутки! Горькое признание. Нынешние толерантные критики хором утверждают о кропотливой отделке поэтом каждой строки, ссылаются на исчёрканные страницы рукописей, не замечая, что большинство без помарок. А там  стилистических ошибок немало. Вот некоторые из них.

«Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло» — фактическая ошибка: иволги в дупла не залетают; «За поёмами Улыбыша Кружат облачные вентери. Закурилася ковыльница Подкопытною танагою» — злоупотребление слов местного значения; «Ты поёшь, и песня оголтелая Бреговые вяжет берега» — неясно выраженная мысль; «Пой песню, поэт, Пой. Ситец неба такой Голубой…» — несоответствие формы содержанию: трагедия дальнейшего повествования требует и трагического начала; «Коммунизм — Знамя всех свобод» — противоречие Истине, газетный штамп; «Самодержавный Русский гнёт Сжимал всё лучшее за горло» — те же ошибки, что и в предыдущем примере; «Написал ту сказку Я — Сергей Есенин» — неправильное употребление слова: вместо ТУ требуется слово ЭТУ; «Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий…» — неблагозвучие, вкравшееся в сочетание н(Е БЛИ)зкий; и, к великому сожалению, множество других стилистических огрехов.

Впрочем, стилистические ошибки — это только малая крупица всех бед Сергея Есенина, которые сгустили колорит исповеди в пугающе-непроницаемый чёрный цвет. Незваный пришелец по-бандитски безжалостно бьёт под дых вот этой ядовитой строчкой: «Был человек тот авантюрист, Но самой высокой И лучшей марки». «Ты, — как бы шипит он, — не просто авантюрист, но авантюрист самой высокой и лучшей марки!» Понимай: хуже которой не бывает.

О, да. Авантюр в поэтической жизни Есенина было в избытке. Недостаточная строгость к язуку сочинений. (Почти никогда он не возвращался к тому, что вылились на бумагу). — Злоупотребления образами и областными словами, которые, правда, он преодолел в зрелый период, но которые отравили потом сотни сочинительских умов. — Вера в Русь советскую как в спасительницу мира от маммоны и бездуховности. — Хулиганские мотивы в творчестве. (Это только в полном объёме писательской работы воспринимается как протест против гадостей современной жизни, а поначалу приносит сатанинский вред в обществе, вскипевшем в расхристанном огне революции, да и губит будущие поколения). — Возведение блуда в ранг поэзии, воспевание тайн интимной любви, которые развращают и сеют в людские души забвение Божьих заповедей. — Воспевание пьянства. (Как ни говори, а даже стихотворное раскаивание в этом ужасном русском грехе таит в себе эффект рекламы, эффект пропаганды духовного падения. (Вспомним, какой вал пьянства и разврата подражателей накатил на Россию в годы жизни поэта. Вот тут и утверждай, что стихи не могут влиять на нравы народные!). — А какой урон принесли многие есенинские стихи православию. Воспевая веру Христову и радуя читателей чистотой и горячностью стихов — поэт вдруг, как гром с ясно неба, начинает богохульствовать в стиле наихудшего авантюризма.

Скажем больше. Хоть мы и говорим, что стихи это жизнь поэта, но жизнь его ещё и сама по себе явление, и самое заметное в стране, потому что талантливый, а тем более гениальный сочинитель имеет в поклонниках почти всю страну. Святитель Василий Великий в начале Христовой эпохи, относя поэтов к разряду пророков, отмечал, что этой категории людей следует втройне исповедовать свои грехи, связанные с постоянным обличением действительности. Втройне! А Сергей Александрович, как мы знаем, на недобрую семилетку ушёл от церковного причащения и от соблюдения норм жизни по заветам Спасителя — пил, развратничал, устраивал дебоши, читал кощунские стихи, и только, может, в последние два-три года по-настоящему, серьёзно стал ощущать боль в сердце и душе, да со временем такую, что сам сатана в облике Чёрного человека стал приходить к поэту, как в дом к себе.

И вот снова пришёл с наглым напоминанием о его пропащем бытии.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

Счастье, — говорил он, —
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».

Но дальше комментировать великую трагедию великого поэта будет уже если не кощунством, так, пожалуй, слабым лепетом перед мучениями, которые пережил он при встрече с посланцем тёмных и сил и потом, рассказывая об этом в исповеди. Дальше — только текст, только огненный поток есенинских чувств.

«Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».

Чёрный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой, —
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
.......................................

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
На кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! —
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам всё ближе
И ближе клонится. —
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно ещё
Напоённому дрёмой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами...

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».

«Чёрный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
...........................................

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало.

Господи! Какая борьба, какой накал, почти до сумасшествия, в этих лавинных сжигающих строчках! Сколько горя и скорби! Сколько желания вырваться из непомерной черноты грехов! — И всё-таки Сергею удаётся непредсказуемой силой низкорослого русского человека преодолеть могущество зла. Вместе с разбитым зеркалом рассыпается Чёрный человек. И такая честнейшая православная исповедь не может быть не принята Отцом нашим Небесным.
Иначе Он не был бы Отцом Любящим.

(Продолжение следует)