Песни Энея

              «Муза, скажи мне…»
          (Гомер)
               
Только твой голос, порой, настроен
задержать мой взгляд хоть на чем-то дважды:
на странице, чей блеск белизной утроен,
на словах, заплетающихся от жажды.

Только твой голос, как озаренье
от всех прочитанных книг, лишь он,
зрачок наделяет способностью зренья
сквозь тьму, чего был до сих пор лишен.
Если видел, вообще:
в чертеже, в мираже.
1990

                К русской речи

Начинаю не парой слов,
БОльшим. Голосом. Невесом,
Хоть из граней и из углов.
Знает бОльшее только он.

Этот гул, этот треск в кости.
Как на дыбе мычишь. Не ты ль,
Упивалась слезами зги,
Бритвой корчилась, и хребты
Уставали хрипеть тебе
Свою нежность о пустоте,

Над глазами которой лик
Все кружился, и, вдруг поник,
Оступился, и ниц пред ней,
Той, которая всех пустей,

Той, которая жжет глаза,
За которой бреду я за
Океаны любви и лжи,
Чтоб родится и не дожить,
Чтоб не вспомнить и не забыть.
Позже, тело твое обмыть.

И глаголы одни твердя,
Истуканом стоять в толпе.
Знаю, больше того, что зря,
Это все, но, одной тебе,

Верю на слово. Жизнь несешь,
Как младенца. Он видит сны.
Сны о прошлом, в котором ложь
Заменяла тебя, но ты…
Ты останешься, повторюсь.
И тобою опять упьюсь.

И опять повторю слова:
Голос помнит твои черты:
Только эти, и только ты
Ночью можешь сказать – жива,

Даже, если горит гортань.
Через кожу и через ткань,
Что, чернее, любой ночи,
Слышу, вижу, как ты кричишь,
Об одном: об одной тоске,
По не сбывшемуся нигде.

Будто случай глаза отвел
От так близкого, что-то плел.
И не верилось, ни на миг,
Что не сбудется. Только крик,

Голос, образ его в ночи
Бьется птицей в окне. Стучи,
Бейся, хлопай калиткой, вой
По тоске, по живому. Ты
Расстаешься со мной живой.
Я твои не забыл черты.

Я по памяти рисовал
Горловины пьянящий овал,
Изнутри обожженный сосуд,
Из которого вечность пьют.
1992

                * * *
Я имя позабыл (я был на что-то зол)
Твое, но память так и не осиротела.
Ты помнишь: город, ливень? Площадь, пристань, мол
Бежали под навесы звезд, как ныло тело,

От струй несметных, междометий, слов,
От их укусов, поцелуев прямо в темя.
Я закрывал глаза: мне не хватало снов.
Захлебывался и не вспоминал про Время.

Стоял и мучился. Ты помнишь, как потом,
Когда заговорили улицы; и площадь
От ливня отвернулась и одним глотком,
Втянула влагу, поцелуи, имя. Помнишь,

Каким беспомощным казался я тебе:               
Так Одиссей, лишенный прежней воли,
Стоял, привязанным к просоленной судьбе,
И видел, как захлебывалось море,
И слышал ад, и песню о себе.
1992

                * * *
Не покидай соленую Итаку,
Твое, чужое, мной обретено,
И, только так, иного не дано.
Не покидай соленую Итаку.

Случится, повернись лицом.
И возвратишься в волны, горы, город;
Переступив пространства ворох.
Случится, повернись лицом.

Обман не обмануть. Стучись
В любой раздел моих заклятий.
В любую полночь, в полдень всякий;
Обман не обмануть. Стучись.

Не покидай соленую Итаку,
Она твой остров и твоя тоска.
И только так, и это на века:
Не покидай соленую Итаку.

1989

                * * *
Ты не слушай, это позже,
Как, вдогонку. Конный взвод
Натянул тугие вожжи.
Помнишь: тяжесть полных сот,

Мед удара. По ополью,
Рысью. Битва дотемна,
И рубец, омытый болью.
Помнишь: приступ, рвы. Зима

В том далеком промежутке
Гнала свет. До ближних стен,
Лишь, дошли. Убийство жутко
И берет, не глядя, в плен.

Выше плит, палат и оргий,
Как безумные слова,
Вились ветреные тоги.
Смысла нет одна молва.

Это позже. Ты не слушай:
Сердцевина не видна.
Жажда ветра: жажда суши.
О, Эллада - миг без дна. 

1989

                Калипсо

Усни и снизойди, как сон,
к другим, естественна, как прежде:
с надменностью хрустящих волн,
вполоборота к побережью,
другому. Вид   издалека,
в сознанье вносит очертанья
другого сна: постель, рука,
все тело: так до узнаванья
запретных мыслей. А, пока,
ты можешь сниться, ниоткуда
сошедшая и в никуда
отпущенная. Было чудо:
был крик, неотличимый от
сухого крика хищных чаек,
потом ковчег, вернее плот,
и твердь качалась под ногами,
проваливаясь в никуда.
Мы расставались, вспоминая,
как действовать: кругом вода,
как сон, как ты - полуземная.

1990


Памяти Валерия Борисовича Байкеля

                1
Как многотонные гири:
Строй. Каталог кораблей.
Лезвия сточенных килей
Вскрыли аорту морей.

Мачт островерхие жала
Впились в ночной небосвод.
Будущее дрожало,
Билось ногами в живот.

Мачт бесконечные жерди.
Море, как чаша плывет.
Впрок принесенные жертвы
Трутся о жесткий обвод.

Гордым, безудержным роем,
Западный ветер жесток,
По направлению к Трое
Строй повернул на восток.

                2
Гений, владеющий тайной
Дара общенья с богами,
Зерна наития, дай нам,
Звездами и жемчугами.
Засти от едкого смрада
Липкого дыма каверны
Адовой. Засти от хлада,
Ветром напущенной скверны.
С кем мы, стезей неизменной,
Выйдем в клыкастое море,
Кто защитит Ойкумену,
Если разрушится Троя?

                3
Мы, как былого герои,
Вставшие рядом с богами,
Пели над стенами Трои
И говорили стихами;
Неба дрожащие своды,
Над горизонтом держали.
Где наши горькие оды,
Стансы великой державе,
Времени ямбы, хореи,
Хрупкие, как изваянья?
Все уносимо Бореем,
Кроме имен и призванья.

                4
Горьки, как черные мысли,
Ветром гонимые волны,
Лбом упираются в мыс ли,
В бухту ли. От своеволья
Антропоморфного тавра
Нету спасенья на суше:
В зелени пряного лавра
Кровь станет тише и суше.

                5
Море рифмуется с Троей,
Речь обращается в эпос.
Волны, шагнувшие строем
Тьмы на Троянскую крепость,
Как зачинатели скорби,
Не обуздали свирепость.
Дымом, над пламенем горбясь,
Слепнет Троянская крепость. 

                6
Слепнут смиренные звезды,
Нет у богов заклинанья,
Чтобы сгоревшие вёсны
К жизни вернуть из изгнанья.
Пепельно-черное море
В скорбный окутано пеплос.
Море рифмуется с Троей,
Речь обращается в эпос.
декабрь 2020


                * * *
Вас мало. Вы целое море:
Иосиф, Марина и Анна.
В руинах высокая Троя...
Борис, Александр. Кассандра
Вещала на всех перекрестках,
Что рухнет Приамов скворечник,
И всех Иллионцев в известку
вотрет белокурая вечность.
Заложники времени: Осип,
Иосиф, Марина и Анна,
Борис, Александр. Добросит
Ваш голос до неба Кассандра.
2002


                Почти элегия.

Я не завидую печальным склонам
Сырой гряды с ее волнующим уклоном,
Почти паденьем. Се – не возбуждает взора.
Волненье прикипает к волнам,
Кругами расходящихся предместий.
И остается пена разговора,
От схлынувшей волны. Но, как невесте,
Я не завидую печальным склонам.

Я не завидую тебе, входящей
В пустую анфиладу, славы вящей
Не обретешь под сводами надзора.
Хотя, все рушится однажды. Чаще:
Читая окончанье, забываешь -
О середине, сыне, сгустках мора,
Неубранной постели. Но ты знаешь:
Я не завидую тебе – входящей;

Как не завидую печальным склонам
Гряды, входящей, милостью закона
Географического утомленья,
В объятья океана, без поклона,
Без реверанса, как исчезновенье.
Ты исчезаешь в пелене гудящей,
И даришь на прощание оболом.
Я не завидую всем уходящим.
Я не завидую печальным склонам.

1990.   
                К морю

                Филатову Владимиру Борисовичу

Большей радости, чем в букварях,
в их словах, не лишенных известной отваги,
не увидишь нигде, разве только в морях,
среди рваных равнин пересоленной влаги,
пропитавшихся смолью чернильных «ять»
длинной речи, впадающей дельтою, пястью,
в эту выгнутую благодать,
горстью звуков, впечатанных выдохом, страстью.

Вдруг, покажется, выдохся, поредел
воздух весь, что, наверно, невероятно.
Страх отсутствия, это еще не предел.
Страшно быть, умереть и вернуться обратно,
и кружиться, как бабочка, не торопясь,
сжавшись в точку над линией горизонта,
чтоб бесцветной пыльцой раствориться, пропасть,
над чернильною линзой холодного Понта.
2002

               К Урании

                Кузьмину Владимиру Германовичу

Мне бы каплю дождя
на иссохшую в плаванье душу.
До минут низводя
свое прошлое с будущим - в сушу,
их вложить бы успел,
только волны, с настоем печали,
укрывают пробел
горизонта своими плечами.

Горизонт невесом,
И, смыкая свинцовые веки,
каменеет лицом,
испаряется в небо навеки. 
И я, так же, как он,
запрокинув от ужаса душу,
упиваюсь песком
терракотовых звезд, но бездушен
нескончаемый рой
пустоты из бесчисленных доньев.
Мне спасением строй
облаков: по ресницам ладонью.

И, как будто во сне
все качнулось. Забыв оглянуться,
я плыву в вышине,
столько неба вокруг, но проснуться,

все никак не могу,
усыпленный качаньем напева,
в своем теплом мозгу,
я, как маятник – справа, налево

или наоборот.
И, покажется, что гениален,
этот круговорот:
линза – плоска, но взгляд вертикален.

И следит циферблат,
как секунды сцепляются в строчку,
и сквозит через взгляд,
то ли вечностью, то ли отсрочкой.
2002

* * *
Меня уносит ветер, как листву,
и запускает ввысь, и обрывает сердце:
теряя вес, теряю плоть, плыву,
до самых верхних «до» в трехдольном скерцо.

Я, кажется, пою, но про себя,
музыку ветрену: лишь такт и величанье,
вздымающие вдохи корабля,
над выдохом бездонного молчанья.

2002

* * *
Как хорошо, что есть иное небо,
что отражается в зрачках движенье строк.
Как хорошо, что жив, и хватит зёрен хлеба,-
гортанной смерти грифельный оброк.

И я перебираю эти зерна,
как жемчуга. И звуки из руки
свободней рыб в любом краю озерном,
и чище слез тугие плавники.

Я здесь один среди равнин биенья,
и не заполнено зияние пустот.
Еще прозрачней музыки и пенья,
волна холодная, как залетейский лед.

 2002
                * * *
Но, что мне остается в бесконечной,
вдаль уходящей жизни: зимний вечер,
или окно, распахнутое в вечность,
и в нем звезда, цедящая свой дым,

как свечка, через зубы, светлой болью,
глядящая на нас одних с тобою,
на нас двоих, и никого нет боле
обезоруженных ее плечом худым;

и свет ее прокалывает душу,
и сердце вырывается наружу,
за стены, в окружающую стужу,
где, как цепные псы скулят года,

где цепь рассудка, обезумев, рвется,
где нет ни суток, ни луны, ни солнца,
и я, как блик звезды на дно колодца
лечу, в ночи, чтоб не достигнуть дна,

не потому, что дно не достижимо,
но, потому, что время растяжимо,
и, наподобие, пространства, зримо,
растягиваются его меха:

и звук, гораздо выше ре-диеза,
звучит с небес по линиям обреза,
как будто бы невидимая фрЕза
окраивает в небе облака.
1992

                Дидона и Эней

         Я как сон, как продолженье
         Расставания с тобою.
         Ты проснешься, в утешенье
         Будет рай над головою.
         
         Ухожу. Слезою, пеной
         Вслед махнешь мне, чуть живая.
         Назову тебя Еленой. 
         Но опомнюсь, узнавая:

         С кем сравнить тебя, Дидона?
         В этой схватке рукопашной, 
         С миром всем, я обнял стоны
         Тех, кто обнял камни, пашни.
       

         Не хочу тревожить взгляд твой
         Наважденьем стран восточных.
         Непроизнесенной клятвой
         Догорают многоточья.

         Вслед махнешь пурпурной пеной,
         И вернешься за когортой,
         Дым взойдет, над Карфагеном,
         Трои гордой.

         1990

                ОРФЕЙ

Пока ты пела,
вечность пролетела,
над головами,
листьями, крылами,
и клиновидными курлы – курлами.
Осталось золото роскошного надгробья
лесов, с их взглядами сквозь прутья, исподлобья.
Слезящимися, смертными глазами,
следящими за мною, за тобой, за голосами.

Ты, помнишь, Эвридика, тоже, что-то пела,
пока он выводил ее из дымного предела,
по рухнувшим с небес, шершавым бликам
заката осени, переча зычным кликам.
Но не довел: так птица, ненароком,
бросает взгляд назад, до минованья срока,
туда, где смертных ледяные антифоны
стихают навсегда в объятьях Персефоны.

2002

                ВЕРГИЛИЙ

Последний день далекого июля.
Ты был в нем одинокий и чужой.
Твой след терялся. Непомерный зной
Нес безразличье, как шальная пуля.

Свет отставал от глаз. Чего достиг,
Верней, к чему приблизился, уверив
Себя, что при отсутствии неверья,
Ты мог освободиться от вериг.

Свобода больше рабства, оттого
Она стирает первозданность линий:
О том писал, возможно, Старший Плиний.
Все изменилось, не меняя ничего.

Все изменилось. И в последний день,
Переходя из знойного пространства,
Ты не упустишь случай удержаться
Во Времени, и в нем оставить тень.
май, 1990


                Эклога 4-я

Слово вживалось в изломы лица,
В зренье, в объем неоконченной мысли.
Было: тревожное тело отца,
Свет задыхался на дремлющих листьях.

Кляли виденья, не верили в сны.
Кто- то ошибся, но кто- то был сведущ.
Позже, как первенец, - месяц весны,
Скрытый от глаз, будто царская ветошь.

Позже, все позже: пещера, костры,
Сны без оглядки, знамения полдень.
Кто это там, и кому все дары,
Кем строгий сумрак пещеры заполнен.

Слово входило в теснины морей,
И побережье лежало под спудом.
Кто это там, почему этот зверь
Дышит, как дышат предчувствием, чудом?

Вспомнить, но что: возложенье венца,
Боль омовенья, изломы на кистях?
Было: тревожное тело Отца,
Дух задыхался на дремлющих листьях.

1990
                ***
Так шли они вслед за Тобою,
Стекаясь из ближних округ,
Еще разношерстной гурьбою,
В оградой, очерченный круг.

Окраина в ноги валилась,
Плечами касаясь земли,
И мучилась, и двоилась,
И замирала вдали.

Обрывком последнего слова
Клонились деревья до пят.
Казалось, остаток Покрова
Предчувствием утра распят.

1989
                * * *
Ослепшее, как расставанье.
Вошедшее не повернуть
Спиною к подступившей рани:
Лишь, только, сны ополоснуть.

Ослепшее, как расставанье.
И, только, здесь, и тронешь, чуть,
То беспокойное незнанье,
Накатывающееся, как ртуть.

И толпы пришлых поколений
Затихшим воском оплывут
Перед свечою на колени,
Освободив ее от пут.

У всякого своя расплата.
Твой след и почерк – не делим.
Но, вдруг, я захлебнусь Пилатом,
Расставшись с именем Твоим.

1989
                * * *
Не говори, не нужно пышной ваты.
Распяты небеса над выдохом Твоим,
И рана запеклась в развалинах горбатых
Приморских облаков - Ты ими, лишь, судим.

Не говори, не нужно пышной ваты.
Все снова, без конца, через костры;
И горло перетянут мне закаты,
И ночь свои оближет топоры.
09.03.89
                * * *               
                “ Дорога шла вокруг горы Масличной,
                Внизу под нею протекал Кедрон ”
            Б.Пастернак. Гефсиманский  сад.


Сухое пенье немоты.
Сойдя с земли, кусты маслины
плывут над краем темноты,
спускаясь с гор в сады долины.

Я - Твой неузнанный иной,
Неведомо сюда забредший.
И пораженный тишиной,
дышу, как душу вновь обретший.

Меня не отпускает блик
единственной звезды из скани
веков, сплетенных, точно лик,
нам явленный на Иордани

Тобою. Время включено 
в число убийц: от цвета пепла
болят глаза. Черным, черно.
и, кажется, что жизнь ослепла,

что позади Кедрона ров
с водою времени тягучей,
и, как среди чужих миров,
я все плыву в круженье жгучих

морских или небесных звезд,
в их медленном вращенье, беге
от мира времени, где слез,
как высушенных звезд на небе.

Как матово горят века.
Их мерный треск, на ровной ноте,
звучит, как постук молотка,
в руках, приученных к работе:

так гвоздь вбивают в облака
слепые пальцы - стуком, болью;
так кровь стучит в мозгу, пока
не захлебнешься черной кровью.

2002

                * * *
Небо, обретшее тему овала,
лист, запыхавшийся, как покрывало
ветра над стынущей Ойкуменой.
Слева и справа твердят об изменах,
об изменении смысла и духа.
Время, убитое на поруху,
не возвращается, с видом скорбным,
преодолеть перешеек загробный:
потусторонняя видимость тренья
горше ньютоновых сил тяготенья.

Лица, обретшие тему овала,
Удивлены: "И ты здесь ночевала?
В этой постели, укрытая этим,
Как его там? ну, который светел,
Точно, то облако на рассвете".
Новые слухи скрадут неверье
старых архангелов к новой вере.

Новые слухи ползут прямее
Старых архангелов. На примете:
Странность походки и странная особь,
После исчезнувшая, как осень,
В стынущей зелени кипариса.
(Южная осень дороже Париса,
Но не Елены). Его же свита
Вся разбежалась, едва не бита
Была   камнями. Он же, отмыкав,
Положенный срок, руками омытый,
Вышел   в пространство, лишенное тверди,
Теперь возвращается через тернии
К телу единственной запретнокожей,
К свету, в котором на вечность умножен.
1990

                МАГДАЛИНА       
               
                «Лицом повернутая к Богу,
                Ты тянешься к нему с земли.
                Как в дни, когда тебе итога
                Еще на ней не подвели.»
                Б.Пастернак. Памяти Марины Цветаевой    

                I               

До подземных жил
дотянуться, справиться.
Душу одолжил,
а была не праведница,

жгла горящим ртом,
пепел падал кружевцем.
Вспомнится, потом:
так мгновенье кружится,

ровно перед тем,
как померкнет свет. И ты -
в бездне. А затем?
Там, в раю, цветут цветы,

точно так же, как
здесь, перед чистилищем?
Или там - пустяк,
или здесь - узилище?

Свет, вообще, - один
крепкий узел связанный.
Раб и господин,
кем, на что помазаны?

Там ты не в раю.
Волями господними,
Там ты на краю
рая с преисподними.

Девять их таких
«дисков атлетических».
Зрение и стих
с берегов аттических.

Девять их, на три
без остатка делится
промежуток зги
страшной. Вспять не мелется

время. Жернова,
маятники, пропасти –
девять раз до дна
сквозь все эти лопасти.

Мысль в мозгу ясна:
выдохнуть конечный стих.   
Девять дней без сна:
отоспимся в вечности


времени. Слюда
маятников вертится.
Девять раз со дна,
вспомнишь – не поверится.   

Сверху не видна
горловина вечности.
Девять дней без сна
и до бесконечности

через жернова,
горловину мельницы.
Девять – сызнова –
кто еще осмелится?

И, как серафим,
жизнь кружит над гнёздами.
Небо окропим
душами, как звёздами.

Со свеченьем душ
над полями с вязами
Сын, Отец и Дух
в крепкий узел связаны.

Обживай свою
неземную сторону.
Сколько душ в раю?
Что Цвета…? просторно им?
2002; 2017
                II
               
Что стеречь? Беспечно слово,
Открывает двери и засовы.
Ты подобна первой христианке:
грудь растеряна, одна на полустанке
остаешься дожидаться, то, что свыше
будет, ведь пока не весь же вышел
свет: так факелом по коже -
узнаешь, что ближе, что негоже
смерти перед сетью изобилья
слов. Но пытка речью - не бессилье.

Речью заполняя письма, встречи;
что грядет - то будет, может сжечь их?
и, вгрызаясь в воздух, в область слуха,
обогнать, умножить? эхо глухо...
Остается след, поверхность. Где-то,
очень далеко, письмо - ответом:
что? запреты отстоялись в вина?
пей! веревка, шарф, там - все едино.

Без вины она, с одним предначертаньем
дневников. Под черной с белым тканью - 
руки, грудь растеряна. Ответь: что стеречь, 
как быть, когда иссякнет речь?
1990
                * * *
Когда от перестрелок постоянства
я устаю. Поверхность теребя,
ты выпрямляешь поворот пространства,
и свет заводишь за голову. Дня

достаточно, и даже половины,
уже увиденного вымысла. Вполне
достаточно, но сны еще невинны
и тушат фонари, сводя на нет,

исконную причину постоянства.
Значение – цепных дуэлей знак –
ведет к барьеру, возводя в дворянство,
посмертное, но после - только мрак:

увы, ненужное, теперь неверье, 
неясный гул в ненужной тишине
шагов, за приоткрытой дверью.               
Ты здесь, забытое число? Зане,

не знаю я, и путаюсь в сложенье
ошибок ложных, в темноте измен.
Бессилие приводит к преступленью:
я преступлю пространство, - и согбен,

как пилигрим, в значении двояком –
прошедшего, того, что настает
за поворотом, где двуспинным знаком,
еще ты ждешь, стопами плавя лед.
1990
                * * *               
Но, что останется от сновидений?
Сюжет картин, заброшенных на дно
рассудка, это повод раздвоенью
расстаться с тенью, выпрыгнуть в окно,
в пленэр, через разбитое стекло,
что называлось, будет называться,
предчувствием, натасканным на зло;
оно, увы, приучено сбываться.

И кто останется, и чьи могилы
украсят перспективу? Не дано
нам знанья. Может, Кумская сивилла
заглядывала в то окно?
Я остаюсь. «Загадка зги загробной»
осталась, как усталость у виска:
не решена. И в сердце, сталью дробной,
без промаха, врезается тоска.

1990
                * * *
Видишь себя в январе,
в лапах еловых классической стужи:
будто стоишь на костре,
чувствуешь жжение хвои, и душу,

т.е. незримую часть,
кто-то берет, и с собою в морозный
космос уносит, где красть,
в общем-то, нечего: точка и Морзе,

вакуум, стужа, тоска.
И, как Дж. Бруно, внезапно прощенный,
смертью своей, свысока,
смотришь оттуда: как снег отрешенный,

спекшийся хрупкой золой,
катится волнами тени небесной,
легкой, спасенной душой,
из пустоты, окруженною бездной.

                * * *               
На занавес хрупкая тень прилегла.
На сцену сражения вымысла с ложью
спускалась трагедий Шекспировых мгла,
мешая подмостки с галёркой и ложей.

Мне быть и не быть. Я играю с листа.
В мой образ, доверчивый входит Отелло.
Возьму смертный грех на себя, и с моста
сорвусь в Rivus altus, как бренное тело.

Провалы, аншлаги - заполнен партер:
И тень Каллиопы, волною озона,
смешает рыданья забытых гетер
с понтийской соленой строкою Назона.

1990; 2017

                Ростропович
        (Dvorak Cello Concerto in B minor op.104)

Зал лился, заполнялся: крепкий бриз,
Качал смычка упругие качели,
Но пальцы цепенели, как каприс
На струнах вздернутых виолончели.

Зал лился, заполнялся по виски
смятением свидетелей, следящих
за погружением прижизненной тоски,
похожим на уход в притвор горящий.

Последний раз, вручая, словно дань,
небесной доле немоту ладони,
на деку обопрется, как на длань
Господню, обращенную к Мадонне.
1990; 2017


                Пять повестей

                Елене

                1
Войди в мой дом, перепиши начала.
Поспешность ткани придержи
Неторопливостью причала
И руки тайной обвяжи.

Мне руки тайной завяжи
И поднимись на выступ ночи,
Где сны -  пустыни миражи
Свои слова о воздух точат,
Словно испанские ножи.

И прикоснись холодной местью
Незримой стали острия
К едва заснувшему предместью,
Чтоб предрассветная струя
Гремучей, неусыпной смеси,
Блеснула кожей, как змея.

И зашуршала, как змея,
Между лопаток, тратя вечность,
Туда, где рушится заря,
И не дают расправить плечи
Еще холодные моря.


И, как развязывают петли
В полете утреннем стрижи,
Входя в дождливые столетья:
Мне руки телом развяжи.
1990; 2017

                2
То отступала, то пленила,
Записывала в исповедники.
Вдруг, окна небом остеклила,
Срывая ставни, как передники.

Ты та, другая. Или, или…
Все сказано, но повторятся
Приходится. Углом застыли
В ознобе пальцы. Притворяться
Собой. Озоновые кили
В промокшем вечере ярятся.
И не понятно: или, или…
И повторять, и повторяться.

И, снова, по диагонали
Врываться в скученность болезней,
И ждать в приемном госпиталя, 
Любых перевранных известий.   
Ждать дверь, которой не по силам
Открыть пространства хрупкий полог.
И, уподобившись, сивиллам,
Ты ослепляла, словно, всполох.

Но, громы удлинялись эхом,
И множились, соударяясь.
На площади стояла Гретхен.
Во всех закатах повторяясь.
1989
       3. Маргарита.
                1
Гроза, грядущая над полем,
Спешила в город, в свой удел.
Он следом шел, хвостом собольим,
Приманивая юных дев.

Вошел, и сделавшись каликой,
Смешался, как актер из драм,
С ватагой пестрой, многоликой
Приникшей к перекрестью рам.

Напущенная сатаною,
Чесотка вызывала зуд.
Но, площадь, окатив волною,
Гроза вершила Страшный суд.
                2
Входили: то, поодиночке,
То целой сценой, но двоим,
Задуманным единой строчкой,
Холодным гением твоим,

На сцене не хватило места,
И тот, кто руки целовал,
Со своего не смог насеста,
Слететь, чтоб рухнуть в дней провал.

Лишь мертвенное удивленье
Скользнуло в трещины мостков,
Ища защиту в заточенье,
От стука дамских каблуков.
                3
Трещало платье от разрядов.
Пряма, как молнии ожог,
Она прошла, конечно, рядом,
Что лоб от напряженья взмок.

Она ему, еще, не мстила
Плечом, откинутым назад,
И дьявола ему простила,
И сон дурной, зовущий в ад.

Она ему, уже, не мстила.
Вошла, как Эльмовы огни.
Не узнавала, лишь просила,
Чтоб чашу мимо пронесли.         
1990,2020               
              4
Заплаты заката на тьме темнокожей
остаток распада на запад рогожу,
чадрою восточной бросает, и слепы:
дорога, карета и платье из крепа.

Грозой, разделенная наполовину,
уноситься ночь, низко шляпу надвинув.
В разводы мостов и под всполохи трепет,
на цугом заложенной черной карете.

Подъезды далеки, проемы забиты,
но картою в масть все сомнения биты.
На мост разводной успевает карета.
Дорога, как платье из черного крепа.

Тревог перекрестки в оковы отлились,
на руки упали и в спицы вцепились.
В декабрь, в расход –из бульварного склепа,
несется карета и платье из крепа.

И за город рвутся, забыв о засаде
по бреши, размытой в гранитной осаде,
по времени, вырванному из вертепа:
дорога, карета и платье из крепа.
1989


              5
Вы не видали их, успевших
уйти по неокрепшим вьюгам
и затеряться в захрипевших
метелях, запряженных цугом.

И, видимо, заставы правы,
колокола твердят об этом,
что нет пронзительней отравы,
чем повесть покидать дуэтом.

В столь бесконечно ясных смыслах
расчерчено свеченье неба,
на  необъятных коромыслах
расплескивая всплески гнева.

Так вечность всходит круг над кругом,
чтоб окольцованное время
пространство вспахивало плугом,
в подзол сводя людское племя;

подобие в его деснице:
устанет трепетать запястье,
и снова сыпаться пшенице
в горнило ненасытной пасти,

и, снова, в забытьи заставы
пройти, укрывшись лунным светом,
и, плыть пронзительной октавой
над неоконченным дуэтом.

2019

                На выставке Сальвадора Дали.

                «Вот это и зовется "мастерство":
                способность не страшиться процедуры
                небытия - как формы своего
                отсутствия, списав его с натуры.»

                / И. Бродский. На выставке Карла Вейлинка/


Я отступлю на шаг и присмотрюсь
Внимательней: похожая на гул,
Сорвавшегося с места урагана,
Уже не просто местность или  то,
Чем быть она могла вчера и завтра.
Сейчас, похожая, скорей, на цепь,
На цепь большой сторожевой собаки,
В момент ее прыжка на чью-то тень,
На почерк преступленья и на все,
С чем связано оно одною цепью.

Я отступлю. Привычные дела
Отступят, заслоняясь дланью пыльной,
Я к ней уже давно не прикасался,
И кожа обросла экземой. Так,
Движенье обрастает сплином,
Еще тревожа, как воображенье,
Его присутствие привносит за
Собой реальность: значит отступлю,
Но следом, и впотьмах, бессчетные
Галеры вспышек мысли, слов, не слов,
Покроют метами пространство и
В зазубринах оставят горизонт.

Нелепая случайность: взгляд упал
На расстоянье равное призванью
Постигнуть, по наитью, расстоянья:
Сужать их, смять в секунду, мелочь, но…
Но отступить за горизонт и верить
В незавершенность и свою необходимость.

О, местность: вместо вакуума - сон,
Детали перепадов плоскогорья:
Вся география в одном прыжке.
Перечисляю все и отступаю,
И, отступая, мокну от дождей,
Вернее, от того, что представляю
предназначенье их, но сам я не
Хотел бы оставаться рядом, зная:
Моя ошибка может стать, не вдруг,
Причиной для других последствий, за
Которые в ответе перед тылом,
Вмещающим остаток того дня,
Где все увиденное греет спину
Армады, отступающей в себя;       

Армады перекличек голосов,
В своей телесности отобразивших
Всю местность, гул, захваченный врасплох,
И прочее, и то, что неизвестно:
Пропущено через другую кровь,
Другого, искушенного началом
Загадки неоткрытых тупиков
В открытом лабиринте Минотавра.
11.12.89