Отец...

Ломаешь спички снова, снова
и с каждым разом крепче слово,
бледнее абрисы свечи:
воск тает, дни, часы, минуты,
ослабевают мыслей путы.
Огонь, раб дровяной печи,
гудит протяжно, после воет:
дожди на улице, сувои.
Его хранят чуть не века
в угоду жизни в центре мира.
Чадит поленьев злая мирра,
за стенкой времени река
таскает дни от поворота,
где блещут золотом ворота,
к порогу дома без труда:
каяки, ялики, линкоры –
и выбираешь тот, который
не мельтешит туда-сюда.
Он ровня, даже, если с виду,
черты не кажутся Давиду –
на то есть ветры и шторма:
характер выявят. Иначе
смешно подмигивать удаче:
лишит любви, души, ума.
Плывут кораблики по свету
из лета устремляясь в Лету,
не заходя на небеса:
давно разочарован штурман
и, покоряя время штурмом,
не позволяет дописать,
додумать, долюбить, дослушать –
обрыдло выскочкам, чинушам,
бездарным полководцам, etc.
швейцаром быть, ворота рая
беспрекословно отворяя:
«Как жизнь? Держи на чай, отец…»

Отец…
Лицо водой омою
Днепровской, отданной Невою.
И ту, и эту ты знавал.
Скажи, у вас, в пределах, жарко?
А здесь по-прежнему запарка,
без перерыва карнавал…