пост дождя

без проглядения уже,
без примеси войдет,
учреждая стамеску на верхах,
и зыбь чеканя
стальным портвейном сластей.
так же и родники придут,
приварганят стеснение к губам,
прикрадут зыбь,
причленят веретено пришлое.
коростою облекутся,
зазвякают обертками железа,
закарабкаются,
обремененные,
шевеля покинутыми деснами.
шелест, шелест из грубых тканей,
чеканящий тишь,
и лобзики при четвергах,
холодящие зноем,
увертывающие по катарсису.
смета при губах,
одна она,
как трущоба звона,
как первый ключ огранки,
пришепетывающий на звание,
на прозвище
однополое.
семистами  этими волосами
вспорхну,
отделюсь от невесомости,
починяя снасти,
перевертывая умалишение,
прочитывая по тканям,
по линзам загребающим.
шестом околею,
гвоздикою восстану
средь надломленных
пилорам,
зачну отмелью,
застегну обветшалое,
засиживая отмершие гнезда,
возвеличивая осиянное.
придешь и ты,
сирый,
неузнанный,
с надорванными глазницами
купюр,
зачиная прииски,
проветривая гонение до
кадящей гальки,
до створок в нимфах,
в утробах нынешнего.
постятся эти гадюки в жнивах,
потребляют свет
как пищу,
как клад,
как ископаемый ладан
летучий,
привлекающий фигляров по дворам.
месиво тянет на себя воротник,
притягивает легендарные фуршеты,
покаяние приближает опростоволосившееся.
и козни, как причты мачт,
гарниры мешают
снопами родников,
и села в курганах причитают,
засчитывая значки в контейнерах.
сирыми дланями ты прикоснешься,
простелешь опостылевшее,
и надломленная рука протянется,
как мрамор,
к стилетам света,
протянется она,
отвердеет в гипсе,
прошелестит зачатием забвения,
прожужжит беспамятством
недеяния.
туком и зачинщики заиграют,
запоют они при дверях,
по паркету забегают,
отрезая мнимое от ткани,
от платья треугольного.
семью тканями я войду,
прожду я у итогов,
у колючих ветвей,
прожду я,
отчаянный,
пролепечу,
надрезая себе глаз,
начитывая псалом на карман,
на пост дождя.