всё до крошки

Мой отец, нетипичный, пожалуй, еврей,
сам сиделец, братавшийся с горькой,
пил в жару, оставляя в помойном ведре,
рвотный дух и арбузные корки.
Только хлеб - никогда, от войны и тюрьмы
бережливая масть скопидома -
всё до крошки - так были приучены мы,
непонятной тревогой ведомы
от подвального быта до выхода в свет -
пыльный дворик с плюющимся краном,
где валютой фольга от дешевых конфет
в мире детском, потешном и странном.
И отец, говорящий - не надо ля-ля ,
шел негнущимся шагом куда-то,
и шумели на идиш над ним тополя,
и горела по-русски зарплата.
От плодовых и ягодных, и табака
голос хрип и свистело в гортани,
а соседка - тяжелые руки в бока -
говорила - годочек останний
и подохнешь - стирая бельишко в тазу,
оцинкованном, громком, весёлом.
Ладно, пей, только грязные руки не суй
к неготовым ещё разносолам.
Угощу чуть попозже, а нет - по мордам,
и негромко ругалась на мове.
Мой отец, не изведавший рая Адам,
возвращался в родное зимовье -
в наш подвал, где зима и мело целый век,
пылью, плесенью и сквозняками
за пугающим сном тяжелеющих век,
за отбросами в мусорной яме.
За окотом, утопленным в рваном чулке -
что плодить нищету среди кошек...
Да из детства осталось ещё - вдалеке -
одноклассница, платье в горошек.
Мамин голос - вот скажут тебе про него
нехорошее - ты и не слушай.
И на пальцах наколотое синевой
полудетское имя - Илюша.