Петербург

Сгущалась ночь, дыша надрывно;
хранил молчанье Петербург,
но в тусклом свете непрерывно
трудилось время – демиург.

В его руках твердыни, царства
с годами превращались в тлен,
нетерпящее постоянства,
оно желало перемен.

А град Петра же грезил тиной
ушедших сумрачных веков,
но весь покрыт был паутиной
из беспокойных вещих снов.

В одном из них фонарь скрипучий
в ночи дрожал, как мотылек,
и утомленный мыслью жгучей,
глядел на рябь канала Блок.

И жадно лунный свет вкушали
проголодавшиеся львы,
о бренном звезды тосковали,
тревожный ветер дул с Невы.

А Всадник медленно вращая,
холодным глазом, резал мрак,
неумолимо возвещая,
о грозном будущем – был знак.

Когда же ухнула «Аврора»,
распалась мигом связь времен,
и град попал в тиски террора,
но страхом не был сокрушен.

Засим всесилие блокады
сдавило каменную грудь,
но устояли колоннады,
хоть было и не продохнуть.

А годы мчались словно птицы,
и вот уж слово «Ленинград»
сошло с проторенной страницы,
забытой Клио, бил набат.

И новый день, какого года…?
Забрезжил в северном окне,
на град обрушилась свобода,
но это было лишь во сне…

Очнулся он в объятиях ночи
под сенью звезд из серебра,
ему смотрела прямо в очи
новорожденная Луна.

А мир был прежним: рябь канала,
шальная тень от фонаря,
неужто завтра всё сначала –
тревоги, грозы Октября?

Ужели он, суровый, бледный,
не обретет в ночи покой?
…И тишина, лишь Всадник Медный
к ответу тянется рукой.