Би-жутерия свободы 152

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 152
 
Назавтра Шницелю предстояла колоноскопия в 8 утра, в  клинике свободно рекетирующего врача Тыберия Гуревичикуса – тонкого знатока толстого кишечника. До того как стать проктологом доктор лечил алкашей по-отцовски – по столовой ложке три раза в день по лбу, а пройдя подготовку, сменил курс влечения на более гуманный, но менее эффективный.
Поначалу светило пыталось разобраться в людях посредством терпсихороанализа, но потерпев фиаско, научилось смотреть в них через преломляющую клизму. Подход Гуревичикуса, открывшего поточную практику во внутрикишечном сумбуре поражал друзей из добровольного общества «Есть ли у Люцифера оборотная сторона медали?» Как заднепроходец-экспериментатор он сжился с приносящей доход практикой. Это отразилось на его измождённой отдыхом помятой физиономии и потухшем взгляде на неоплаченные счета. Тыберий крепко полюбил свою профессию, основанную на запорных отсрочках стула, несварении и непроходимости идиотизма ряда пациентов, ибо ел со всего этого полной ложкой и катком раскатывал губы в Мерседесе воронёной стали на пролетавшие мимо Ламбергини.
Накануне собрания «Клуба Интимных Встреч» после  ресторана «Хрущоба шестидесятых» у Шницеля  приключилось расстройство, угрожавшее проведению процедуры в офисе Вечер в Муриной компании, сопровождаемый ознакомлением с её неувядающими проявлениями 35-летнего любовного стажа, значительно способствовал регуляции его стула. Этот немаловажный фактор, а также антиглистаминные препараты, предшествовавшие массивному промыванию, пришлись весьма кстати, так как на следующее утро его ждала мадам Обширная Колоноскопия. Даник проходил её трижегодно и с нескрываемым удовольствием.
Поговаривали, что он был клозетным геем-любителем, а также тайно, по-дилетантски, печатался в вечерней французской жёлтой клозетте «Пари too much!», под псевдонимом Клозетта, заимствованным у Гюго из «Отверженных». В бытность на родине, Шницель работал по совместительству гадальщиком на картах в женском отсеке казино и звукоподражателем на Госрадио. Он вспомнил, как откушав тарелку горохового супа в местной столовке имени «Великого радио диктатора Урия Лейбитана» взваливал на свои асимметричные плечи долговязые обязательства и вместе с портативным магнитофоном отправлялся в артистическую уборную озвучивать мотоцикл «Харлей-Дэвидсон». Судя по  результатам записей на беговой звуковой дорожке воображаемого стадиона, Даник дружил со своей Прямой, добившись с ней гармонии сразу же после изобретения прибора измеряющего давление на психику. Приёмная верхотурного с риском для здоровья офиса доктора Гуревичукуса выглядела пустынно, изнемогающей в Неге(ве).
В кадушке беспризорно рос ощетинившийся кактус, вывернутый каким-то поклонником фикусов шипами внутрь. При хождении страдальцев по линолеумовому полу, рассыпанный стеснённой в деньгах и ботинках нянечкой, сахарный песок хрустел как на зубах дрессированного двужопого крокодила.
Над головой жужжала брюзжалка вентилятора. Из-под потолка десятый сын итальянского эмигранта в Бельгии Сальваторе Адамо пел «Амур пердю», что на французском означало – «Прошла любовь». Её сменил питательный «Вальс геморроедальных свечей». Пахло заборной мочой и конфетами «Се си бон-бон». Из приоткрытых дверей потянуло мятой медсестрой по кличке Двуколка, никогда не попадавшей в вену больного с одного раза. Она выскочила из кабинета врача и стала поспешно приводить себя в немецкий порядок приводным ремнём от Гуччи.
– Меня зовут Герда Вердикт, – прострекотала, медсестра-гигантесса, – в неустроенном быту я охотница за скальпелями.
– Даниэль Истфакович Шницель, – представился растроганный её сообщением больной, – это вы меня будете...?
      – Что вы! Мне моё усреднённое образование не позволяет.
– А жаль, вы такая, на первый взгляд, усердная. Ведь я родился в ночь, когда на небе, вымазанном чёрной ваксой, в сите непросеянного недоверия  не насчитывалось ни одной звёздочки.
– Моя судьба не намного лучше. Я родилась в доме отца, где пустые бутылки пирамидальными тополями выстраивались вдоль голых стен. Но сначала занесём ваши данные в учётную карточку.
– Надеюсь, я попал туда, куда положено? – встрепенулся он.
      – Вы не ошиблись. Добро пожаловать.
– Ах, даже так? – удивился Даник, – тогда запишите меня немедленно, я праздничный приёмыш, отрекшийся от убеждений.
– Это вас не извиняет. Вы ведёте себя хуже ребёнка. Приходите в подкрашенный день, когда природа преобразится. Доктор приёмных детей в не приёмные часы не принимает.
– Посоветуйте ему от моего имени усыновить часы, предварительно сверив их с лондонским Биг Беном, – успел вставить Даник, поняв, что её женская сила заключалась слабости... на передок.
– Хватит балбесничать и паясничать за казённый счёт! Я сыта вашими идиотскими шутками. Постарайтесь отвечать на мои вопросы вразумительно, впопад. Вы к нам по рекомендации?
– Друзья посоветовали доктора Гуревичукуса, рекомендовали как узкого специалиста, прославившегося открытием мимических мышц ануса и попытками удовлетворить свою жену стетоскопом.
– Место жительства? – деловито прервала Даника Гердруда, переходя на грудной, почти младенческий голос.
– Не помню, – искренне признался Шницель.
– Можете назвать место сожительства.
– Гибельное в Брюквине? Это меня не скомпрометирует? А то что я по ночам кричу не делает из меня самозванца?
– Спросите у знающих меня людей, я политикой не занимаюсь.
– Тогда пишите Заурядье. Звать Яромир, то ли Недолежал, то ли Недолюбливал в период, когда я не вызывал духов и порицаний общественности.
– А ему не тяжело носить столько фамилий? Это отрицательно влияет на  продавленный стул в фойе и настроение врача.
– Чего не помню, того не знаю. К Яромиру меня отвозит таксист-токсиколог Виктор Примула, но он ничего интересного не сообщит, потому что вчера распознал утечку фреона. Я отослал его домой для дальнейших распоряжений моим наследством, в случае если останусь на процедурном столе дольше положенного.
– Летальные исходы у нас напрочь исключены. Как эксперт чего пониже наше светило доктор Гуревичикус считает, что не место красит человека, а человек свежевыкрашенную бульварную скамейку. Между прочим, он единственный из проктологической касты применяет лесть вместо вазелина и принимает больных несмотря на низкую производительность в кубометрах газа.
– Звучит это приятно, – заметил Герде  приносимый в жертву докторскому доходу Шницель, – моя бабушка, боролась с рвачами от рубля до пфеннига в больнице, где ей по знакомству поставили диагноз «Аллергический перитонит». Гипертонический дед, отличавшийся самоуправством эмоций, завозражал врачам, заявив, что хотя народ – товар широкого употребления, но старуха ему вот как ещё нужна, и что он ни в коем случае не позволит ставить над ней опыты на операционном столе без страхового полиса. Бабку выписали под дедушкину расписку, с его припиской: «Надо будет, сам вскрою». Осмотрительная бабушка поняла, что правда на дедовой стороне, поэтому она поспешила перейти на другую.
Так дедушка спас жизнь бабушке, и она, предпочитавшая кругленькие суммы поджарым преследователям, оставалась преданной ему из чисто дружеских побуждений до последнего.
– До чего до последнего? –  заинтересованно переспросила нижеподписавшаяся в памперсы Герда, не ухватив нити не отодранного налипшего откровения, – врача или вздоха?
– До пфеннига, – вздохнул Даник Шницель, – признаюсь, в погоне за золотым тельцом в цирке Шапито у директора Евстигнея Шапиро, который вселял в людей бездоказательную правду, стараясь выселить ложь, я пытался приставить эволюционную лестницу к спине орангутанга родом то ли с Суматры, то ли с Камасутры.
Прислушиваясь к щебетанию медсестрички, Даник, которому удавалось наклепать стихи в батискафе, провёл пять изматывающих минут под автоматной очередью вопросов, пока они добрались до сути. И тут обмельчавшего мазурика, словно осенило, он понял где перезарыта учебная собака – давление на него как представителя общественности выявляет много дерьма.
– Болеете чем-нибудь серьёзным? – спросила девушка.
– Болею матерью-родиной, но с проктологической точки зрения я абсолютно здоров, не считая расслаивающихся ногтей на ногах, и, связанного с этим грибкового заболевания мозга. Я повесил нос, но это у меня от занозистого зазнайства. Так продиагнозцировал мой домашний врач, которому доверяю на 100%. Но беспокоит иностранное явление, просыпаюсь я на Востоке, а на всё кладу на Запад, где всё ещё упрямо шьют фраки в стиле «Парламент в роспуск». Могу заверить вас нотариально, это мсье Ширак-в длину заварил гречневую кашу с офранцуженными африканцами, фиглярствующий мадьяр стал президентом, благодаря модельерше жене, а отполированный кабинет министров превратился в политическую кухню, гремящих скоблёнными кастрюлями.
      – Узнаю шесть жён обжоры и сифилитика короля  Генриха VIII, –  блеснула эрудицией Гердхен Вердикт, подплывая  к Данику в парусниках парусиновых тапочек, – надеюсь, наступит время, когда колокольный звон сменят на мобильный, и вот тогда...

Жил Генри в Англии – король
Под номером восьмым,
Испытывал любовь и боль.
Назвать его святым

Никто не мог. Не перечесть
Достоинств, скрытых в нём.
Имел подруг законных шесть,
Не самых верных жён.

Жену заполучает он
От братика Артура,
Катюшу, родом Арагон, –
Испанская культура.

Он двадцать лет с ней проживёт,
Но сына тщетно ждёт.
И с Папой отношенья рвёт,
Рим не давал развод.

Подкрадывалась к нему
Свирепая болезнь.
Катюшу выгнал, взял жену –
Анюту (Ann) Болейн.

Три года нервно прожил с ней,
В измене уличил,
Развёлся на второй же день,
След заметя, убил.

А следующая, Джейн Сеймур,
Любимою была.
Родила Эдварда ему
И тут же умерла.

Не в радость Генри белый свет,
Хоть вовсе не женись.
Но Томас Кромвель дал совет –
Возьмите Анну Кливс.

Шесть жутких месяцев пробыл
В альянсе с немкой он.
Его развод освободил
С четвертою из жён.

Недолго был король один
И, зная в ледях толк,
Засватал Говард Катерин,
Кровей семьи Норфолк.

Он выглядел ревнивым зверем,
Чуть с горя не запил.
С годами попривык к потерям
И в двадцать лет убил.

А после старый идиот
Нанёс себе удар,
Шестую Генри в дом берёт,
Екатерину Парр.

Нежна, красива и умна,
Но... неизбежен крах.
Она ему по гроб верна –
Он умер на руках.

      Мораль советую забыть.
      Я –  за любовь втроём.
      Мужчиной очень трудно быть,
      Особо королём.

      – Вот это здорово! Выходит, вы как Анька Кливс, четвёртая жена Гены – вещь весьма недлительного пользования?! – восхитился Даник Шницель. – Видимо не зря её причёска «Вздыбленый стафилокок» отпугивала злоумышленников и потенциальных насильников в больном обществе, не идущем на поправку.
– Не сомневайтесь, Анечка Кливс была та ещё кошечка!
      – Сколько людей, столько точек презрения. Сколько жён, столько и концов у многострадального магендовида. Не зря противозачаточные средства информации поговаривают, что премьер министр Наркози трижды «разведённый на деньги» венгр.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #153)