июль двадцатого пройдя до середины

* * *

ощущали ли вы хоть раз,
и не что, а как, и не как, а будто, —
будто голая ваша цнс,
облака и все ткани небесные,
как простынки, читай, худосочные,
и, крыльями слабенькими будучи,
не умеют летать, точно наволочки
на прищепке по краешку шторы.

Ощущали хоть раз, как подвержена
дуновениям, порывам да ливням
ваша верная и неприкаянная —
между змием и ангелом среднее —
цнс.

Что имеет начало и конец,
и следовательно, продолжение,
предсказуемо, аки прилив и отлив.

И спокойная видениясность —
бело-синее небо — насквозь
просвечивает. Не грусти, цнс.

Авторского б на трубе водосточной, из кожухотрубного
теплообменника извлечённой, ноктюрна.
Июль двадцатого пройдя до середины,
я обнаружил, что я — в Октябрьском, в бкз.

* * *

то ли лето проходит,
а бежать за ним — в падлу,
и глаза щиплет модным:
словно и не бывало, —

то ли что-то другое
временами находит,
неопределённо-такое,
или, типа, навроде.

Навигаторше мало,
финиш — через N метров.
Заскочить не мешало б
за листочком в invitro...

Ощущение, будто
с перепоя жую то
охлаждённое сено,
то ли голень оленя.

Я тащусь, даю слово.
Только слово — отрыжка
антикнижной коровы,
а второе — из книжки.

Написал Б И Эллис,
задала тон Марина,
проживал, как умел, Иосиф Бродский. Клин клином!

* * *

пахнет открытками и табаком,
не аутентичным — союзпечатным.
Горькой настойкой и прелым листком
не по сезону: июль месяц. Тянет
по-советски дилетантским, цыганистым, сладковатым.

Мраком брезгливости под маркой забвения
неумолимо мгновение накрыло,
внешним участием не оживлённое
время блаженное
остановилось;
тикает про себя, боеголовок
пульса, ухающих мимо времени,
исчезновение
наблюдает.

* * *

чёрный масочки уголок
из нагрудного смотрит пристрастно.
Знаю, дескать, какое сейчас на
дворе тысячелетие. А Блок.

Чёрный масочки уголок
из нагрудного — через столетья.
Джентельменская чёрная метка —
на бельмо века-Вия. Платок

век назад. Пофигистский отрез
пустоты. Белый, чёрный, зеркальный.
Актуальный, как тень, как порез.
Любопытный, неловкий, пространный.

* * *

           Власть [жестокость], которая не нуждается в оправдании.               
                ...

Цвета тёмного, прелого, крупного,
как луна в телескоп, винограда, трубки из
мельхиора, извлечённые из теплообменника.

Снов не видит, творящий и сущий без объяснений,
тишина, алмазный тиран.

* * * 

облака повисли, словно маски
при коронавирусной атаке.
В облаках
пашут птеродактили над "зоной", —
сталкнутых не прёт с неё давно, но
прёт бродяг,
прёт непроходимых и знакомых.
Гадят птеродактили на зону,
дует стяг.

Остановка едет, автобус стоит.
Шушары — клубок закоулков.
С звездою звезда, переглядываясь, не ****ят.
И ночь — больше суток. На Пулковке.

* * *

поздний, и зачастую не только,
декламирующий Ч. Буковски
Лео Коэна напоминает,
чем расстраивает, правда?

Ибо в клавишной ноте, и чем нота эта ниже,
отчётливее слышно, —
как вибрирует дерево: ветка, волокно, ствол-
в-себе, импульс-остов.

* * *

Разноимённые фракталы Петербурга,
что "делают" довольно косную фрактальность,
поскольку — символизм с кастетом, как из дурки,
да черепа амуров-евнухов Сезанна.

* * *

Светопреставление: в чём выражается? Спад настроения, пожалуй, или, кажется, пеняющая
самой себе безэмоциональность, и продолжается то, что, иному удобным покажется,
было всегда. Перемена света, а
если быть точным, закат на Приморской —
с радиоактивным оттенком: талая не то недеяния, не то непротивления, а может, того и другого ржа, — и от чего здравый, зашуганный оккам
побуждает обороняться — немедленно!

* * *

послать человека красиво?
Достаточно молвить: "Спасибо."
И стенкою исповедальной
встал дождь между мной и остатним.

* * *

Мануал по эксплуатации мазурки Шопена.
Прекрасный поэзии кризис, искусства, в целом.
Концепция, как тишина, разоралась в расцвете,
едва передержанном, формы, созрев показательно-нервно.

Ps Игровое — когда впереди ничего. Но там разве пусто?
Там что впереди? Система пар
выпускает, штампует. В агонии Европа, искусство,
энтропия поэтики, — жёлтый, сенсационный удар.

* * *

То не крылья выросли
за моей спиною.
Полуразвернули
облака знамёна.

* * *

Заморочил голову дзен,
я с него охерел совсем.
Это вера, самообман.
Каюсь, каюсь, я — наркоман.
Алконавт и последний бич.
Я забыл боевой клич.
Я вошёл в перманентный клинч.
...Где-то дичь, где-то Дэвид Линч.

Улица Дыбенко

Каков герой,
такое метро.

* * *

под звуки музыки Чайковского и Рахманинова
строились, равнялись, умилялись
Советы. Прокофьев пришёл: ну вас нахер.

* * *

живут рядом, приедут в любое время
компьютерные мастера, городские гетеры.

* * *

[Выпуская пузыри земли на поверхность лапами и клювом... Вызволяя пузыри земли] бешеной вознёй
беспощадной,
голуби ебутся под окном
душевой, — у них другие ванны.

[В памяти — смолистый клинский воздух куполообразный: попадая в оный, ощутишь себя орешком в шишке-пагоде неимоверной.]

В памяти — смолистый клинский воздух,
неожиданный кумар; всё норм.
В пулковскую смотрит полынью
звёздочки значок казённый, тусклый.

Сжатие всего суть не иначе как
будни, роковая повседневь:
видеть можешь — их не наблюдаешь,
видения нет — а ты-то сам

кто? Ведь ты песчинка, сучка.
Не ропщи, дай говорить другим:
...Второй, фа-минорный Шопена — 
нормальное перечисление.
Святой классицистской водичкой
он там накропил прилично,
50/50, не критично.
50/50 — шлак к Шопену.

* * *
[земная столица]

я не знаю, к чему эти страсти по родине,
разумею, зачем, и, когда отдаю
себе в этом отчёт, интерес плавно сходит на
нет, и падает занавес. На ногу. Мою.