Би-жутерия свободы 151

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 151
 
Амброзий восстановил в комсомольской ячейке памяти событие давних лет – развесисто бьющий фонтан в садике на Театральной площади, на скамейке где он высматривал её под грянувшие гранёные стаканы и слышимый гул удобрения выпивавших, охарактеризовываемый в массах голодным пуком.
В тостере августовского вечера 1959 года, когда чёрный смерчь вьючным животным тащился по земле в Аризоне, Амброзий понял, что такое навязанный колониализм, безнадёжно прождав своё строптивое увлечение – десятиклассницу Варечку Гриль-Яж, пиная себя полтора часа ногой у колонны Большого театра.
Тогда, одичавший от одиночества, непреклонный эрото-поэт Садюга терпко задумался о тротуарно-половой несовместимости и как трубач в оркестре, припавший к источнику дохода, в отчаянии нацарапал перочинным ножичком на Пятой колонне:

                Она ему в подмётки не годилась,
                а он «пучком» не подлезал под каблучок.

С трудом перенёся неприбытие Варьки Гриль-Яж к «седьмой» колонне (так он договорился с нею), Амброзий перешёл через площадь к памятнику Карла Маркса, намереваясь заняться самосожжением коробка спичек у постамента. Но тот схватил молодого Садюгу и препроводил в отделение милиции от государства, где Амброзий три дня знакомился с кузькиной матерью, не вступая с ней в навязчивый контакт и не приходя в самосознание.
– Надоело с вами полемизировать, скажу откровенно, я хотела предложить вам себя на паркете, потому что вы – запал в душу, – донёсся как бы издалека голосок Фрумы, – но я боялась быть отвергнутой, непригодной к половой деятельности, так что пусть будет по-вашему. Я понимаю, вошедшее в привычку, не выковыривается ножом (тут Фрума вспомнила как в тринадцать лет потеряла самоуважение, прикрыв необитаемый островок невинности). Теперь, у меня возникают к вам иные претензии, не спросясь, в который раз вы лишаете меня её. Не в моих правилах хвастать золотой цепочкой неосуществлённых случайностей, но со времён Сельдина надо мной ещё никто не смел так надругаться! Ой, я чувствую, мне уже нужен психолог – специалист по наболевшему от ваших расторопных пальцев, ведь я патологически сентиментальна и каждый раз с трудом расстаюсь с героем, прочитанного романа..
С момента, когда Амброзий взялся за ум, впервые за свою частную практику прелюбодеянца он остолбенел. Не зря поговаривали, что в результате налёта в 1941-м он задержался в развитии в бомбоубежище на станции «Маяковская» с одноклассником, привычка которого брать женщину с разбегу разжражала окружающих.
Вдруг Садюга осознал, что Камасутра была для Фру-Фру чем-то вроде службы в армии, и её тело прикрытое звенящим платьем в форме хрустального шандалье, просило отсрочки. Сейчас она напоминала ему лесбиянку, мечтающую о чём-то высоком и прекрасном, возможно об Эйфелевой башне
В какой-то момент он решил, что доведёт её до исступления и там оставит. Но, когда с её губ, подчёркивающих пастозный цвет одутловатого лица,  сорвались бессвязные восклицания, он поступил по внушительному циферблату в её распоряжение, героем романа «Сожители поневоле», форсировавший близость, в котором говорилось: «Калистрат Хворостина сделал несколько глубоких фрикций и с сожалением повернул её к себе лицом. Выскочив из неё, он бросился бежать в разные стороны в приступе безумства».   
Положение спас спавший в соседней комнате Мошка, прошедший спецслужбу в клубе собаководства. Разбуженный хомосапиенсной перепалкой, он явился на пороге фантомом из бродвейской оперы. Амброзий Садюга, привыкший идти по жизни пружинисто-матрацным шагом бросил беглый взгляд на терьера и возмущённо прокомментировал появление самозванца, – Бегают тут чучела огородные без попонки, в чём мать родила.
Мошка, научившийся держать ухо востро и нос по ветру самозабвенно описывал концентрические круги вокруг стола А чтобы не околеть от непредвиденных эксцессов, он осоловело заморгал глазёнками, ведь не мог же он поздравить участников застанутых врасплох с завершением акта №1 – его не так бы поняли. Но от бестактных слов этой поэтической рухляди – Амброзия Садюги, с его аневризмом аорты и отретушированной взглядом погашенной дореволюционной марки, Мосе поплохело.
Голосуя всеми четырьмя лапами за утопизм в роскоши, он привыкший спать голым, или покрытым мраком неизвестности, на долю минуты подзабыл дату своего зачатия – четвероногого мая 20/02 зеркального года. Кстати, его мать тоже была с зеркального года, но с 19/91. Мося взвизгнул, и вознамерился упасть в обморок, но передумал – пол в квартире был холодным. Куда только смотрит паровая система бурляшего комнатного отопления, подумал он. Охваченный стальным обручем сексуальной полуграмотности, Мося насмотрелся многого, но увиденное им сейчас  превосходило весь его предыдущий собачий опыт – ему привиделись срамные губки в морской пучине.
Теперь он не сомневался, если бы Фру-Фру предоставили сделать выбор между мужчиной и женщиной, она бы остановила свой выбор на говорящей собаке (Ура мы ломим, рвутся пледы!).
Был у Мошки период развлечения, он зубасто собирал книги Амброзия Садюги и сдавал их в Брюквинские аптеки в обмен на косточки и транквилизаторы. Добрый йоркшир и не подозревал, что продлил, а может быть и спас, множество человеческих жизней. Владельцы-фармацевты сбывали их вместо слабительного.
Разглядев в Садюге охальника, терьер призвал на помощь всё воображение, но и это ничего не изменило, хотя в прошлом он избежал конфронтацию передних и задних лап; аневризмы аборта подружки таксы; глобулизации королевы в муравейнике слов и  маятниковой кривой в приватизации качелей в неблагополучном постоялом дворе, где преимущественно жили – голые и босые.
Нервы Мошки, водившего с кондачка дружбу за нос с пьющим буль-бультерьером, не выдержали, и он пустился наутёк, визжа и поскуливая на холостом ходу. Йоркшир бросился со всех ног, а было у него целых три и слегка пораненная четвёртая. Мало того, что Мося терял драгоценное время, он делал это задаром.
Мошка, мечтавший встать во главе секретной службы собак на задних лапах, нёсся залихватским иноходцем, хотя среди фиглярствующих терьеров, слыл неисправимым ипохондриком. Четыре резвые собачьи ноги донесли его до бара «Ярёмная вена Ерёмы» у ишемической остановки «Перебойные сердца» с проржавевшей вывеской: «В бар без бареток не впускають».
Не успев захрапеть, пробуждалась природа любви. Сквозь приоткрытую дверь потянуло сквозняком  слаборазличимых запахов и утрамбованной мелодией в плетёнке слов. Мошка подставил кожаную пуговичку носика под дурманящую струю и навострил поросшие шерстью локаторы ушей.

В квинтэссенцию правды закутана ложь.
Никому не дано раскатать лживый кокон.
Прячусь в тени у лжи, не считаю пороком,
Не стыдясь, обнажить слов карающий нож.

Отыскать откровенье в сомкнутых устах,
С удивленьем – лжецов перелистывать книги,
Погружаться в трясину нижайшей интриги,
Наряжаться паяцем – таков мой устав.

Не хватает мне мужества людей попросить
Объяснить ненавязчиво в чём подоплека,
Отчего в правдолюбцы стремится калека,
Чтобы маской лицо настоящее скрыть?

Неприкрытая ложь обстучалась в виски.
Грязномыслие давит, омытое кровью.
Мы не раз заблужденье называли любовью,
Совершенно беспочвенно предвкушая ростки.

Одного не дано мне – с собою лукавить.
Беспрерывная ложь замыкает кольцо.
Надоело себя ощущать подлецом,
Слышать крики: «На нём пробы негде поставить!»

Год, другой – предо мною раскроются двери.
Остановится сердце, скинув лживый балласт,
И не купит никто меня, никто не продаст,
Вот тогда я в чистейшую правду поверю.

Эта беззаботная песенка предателя, предававшегося безделью, «Подсказки Здравого Смысла» была позаимствована у китайцев, в тесном мире которых жёлтых людей грабят пока обойдённая стороной справедливость не восторжествует и будет переливаться всеми цветами радуги из пустого в порожнего, что возможно только при наличии обоих компонентов в полном здравии.
Так думал мудрый оппортунист Мошка, вспоминая сказание «Жили-были Язнь и не при Язнь». Когда-то он выучил его во сне наизусть, сторожа секретные холодильные установки сверху в «Министерстве Хот догов и Бургер кингов».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #152)