Зыгмунт Красиньский. Искушение

Искушение
(начало рассказа)

I.

Кровь, пот и слёзы ток времён уносит:
над ним всё те моленья, ропот, просьбы,
за ним минувшего туман клубится,
пред ним горит багровая убийца;
и так знобит пловцов волна-недоля,
что каждый знает: аз по жизни проклят.

О, мать шестикратно убитая, несчастливая мать,– единой полоской зеленеющей нивы перепоясав память, страдать, заблуждаться и любить обяжешь ты сыновей своих. За ними– гробовище от моря до моря; пред ними, куда ни ступят они– закатное солнце; и клянут идущих стражники да купцы!
.
Возросших на лоне смерти не разумеют пока не умершие– побелеют лица их во взоре упырей– в отзвуке их шагов ниже травы затаится пламя очага, мать укроет детку, жена наставит мужа не давать руки перехожему– звезда им одна, звезда вечерняя улыбается в вышине!
.
Однако, священным ли было молчание боров сосновых?– а когда ветер поднялся, воззвал он поверх голов ваших ропотом таинственным что мольбы архижреца!– Бога вашего нет тут уже нигде.– Тут окованные железом, подпитываемые паром скелеты древесные заняли просторы; в небо не возносятся орлы, в кущах не щебечут птахи– резвого коня никто из вас не осадит в этой степи и не оглянется с гордостью, один как перст в бескрайней округе!
.
Проходя, им воздавайте презрением– когда вас заносит в города без святынь и замков, где за плетнями свежевыбеленые дома с зелёными расписными ставнями да прочими прикрасами уюта, молвите: «Они мертвы!»
.
Когда на берегу станете среди жидов, армян и греков, грызущихся за подлые прибыли так, что не слышен зов моря поверх прибоя– «Мертвецы!»
.
Когда вокруг заснуют невесты в фатах, и веяние белых платьев духовнее душ девьих– «Мертвецы!»
.
Идите же, плывите что шум заповедных боров.– Мир вас не узнает, ибо вы из домовин родом– и, воскресая в пути, мечите клочья саванов– а он на склоне, он в багрянице мощи нисходит в гроб!

И узрел я словно в чудесном видении образ, переменный что долгая жизнь, и мимолётный что день: только начнётся на заре и вот уж лёг под тени вечера.
.
Утро выдалось удивительно ясным, ни облачка.– Солнце всходило над широким простором зелени– перед домом на холме конь копытил мураву и ржал хватая ноздрями ветерок из долины.– Рядом замер молодой, едва ли юный всадник: одна нога в стремени, другая– пока на ковре муравы; одной рукой он ласкал буйную гриву коня, другой– зная лишь, что не навсегда, и не ведая, надолго ли, прощался со старшим другом.
.
И из сердца к сердцу лились попеременно слова друзей. Старший, которому следовало вернуться домой пешим, пристально засмотрелся в дальние скалы и боры за полосками зелени. Младший то и дело посматривал ввысь– глаза его пили лазурь небес, а голос звучал словно распев свежей струны.– Старший молвил медленно и сурово, знать наставлял, остерегал и советовал– знать любил крепко– знать сомневался в чём-то– а младший не сомневался: поклялся и порывисто обнял за нею друга, затем бросился в седло– и полетел, полетел словно горный поток, затем– как стрела по полю. –Рой слуг высыпал из стародавнего дома и гонится вслед Господина!
.
Тогда оставшийся преклонил колени, и ветер донёс мне слова молитвы его: «Отче небесный! позволь его душе расцветающей не увянуть на земле– Не введи его в искушение всяческой службы мирской, укрепи её жребий– да послужит она Тебе одному– Матери шестикратно убитой да послужит она!»–
.
На этом смолк коленопреклонённый и казалось задумался, усомнился, продлить ли свою мольбу– так, что стиснул изо всех сил кулаки, и снова ветер принёс не слова его: «Отче небесный! не прошу Тебя подсластить жизненные муки другу моему– он должен страдать как все на этом свете.– Одним обдели его, Господи: румянцем стыда и позором слабости!»–
.
Молвив это, странник тронулся пешим ходом к далёким скалам, к лесам чернявым.–
.
Снова встретились они, конный и пеший, в полдень дня расставания перед великими вратами города. Ранний зной уж успел прижечь-притемнить лоб младшего, уже высохла роса мурав на его стременах, и ржа тронула блеск стали, и конь, прилетев издали, замер словно уставший, хоть жаром ещё прыскали глаза его!– От стоп до головы в сизой пыли, пеший переводил дух на валуне.– Молодец не юнец легко спешился, бросился в обьятия друга, а коня поручил слугам, и ступил он в ворота великого города, ведя друга своего к дворцу.–
.
Почили друзья в одном из внутренних покоев дворца.– Там они завели беседу вполголоса, словно опасались подслушки неприятеля.– Полулёжа на персидском ковре, молодец орошал губы из серебряной чары.– Старший и не пригубил кубка, поданного другом, и оком не повёл, когда тот показывал дорогое убранство покоя.– Встал он наконец и за руку привёл молодца к окну.– Весь город и толпы снующего народа открылись их взорам.– Город обширный, удивительно однообразный и выбеленный; народ удивительно сильный, однообразный, в чёрных одеждах.– Молодец в окно смотрел с интересом; старший странник вздохнул и рёк: «Когда вас введу а города без древних святынь и закмков, молвите: Мёртвые!»– Младший же засмотрелся в окно с пущим интересом: шествовали невесты в ярких платьях; каждая ехала на тройке: два коренных коня тянули повозку, а пристяжной, словно окружённый белым парусом, рвался в сторону сквозь снежную завесу.– Вздохнул старший и рёк: «Когда вокруг заснуют тела, убранные в платья, и веяния их будут духовнее дух их, молвите: Мёртвые!»–
.
Но младший казалось не слышал слов друга.– Тем временем на небе отовсюду собрались тяжкие, ватные облака.– Сколь же час полудня отличился от утреннего!–
.
А среди народа чёрного засновали люди, которым народ нижайше кланялся– люди в коротких, сотканных из пёстрых лент одеждах, переливающихся золотом.– Были они вооружены длинными тонкими мечами, шлемы их были утыканы крупными перьями;– зычно крича, шли они в мощи своей и били замешкавшихся на дороге детей.– Расплакались дети, а толпа раздалась и стала разбегаться; меченосцы одни остались на рынке, их всё прибывало– и кланялись они друг другу всё учтивее, всё ниже, пока не приехал на коне Один– и все упали перед ним ниц.– Знать, был Он господином жизни и смерти!–
.
И молвил первый странник: «На склоне лет своих в багрянице мощи нисходит он в гроб,»– но прикипевший взглядом к светлым одеждам всадника, наслаждался их блеском так, как ещё недавно– лазурью небесной, и будто не слышал предостережения друга.– Лишь когда повторился тот, закрыл глаза ладонью молодец и изрёк матери убитой имя словно воспоминание детства.– Прижимая его к груди, старший вскричал: «Не смотри! Не смотри на них!»– «Никогда впредь! Никогда!»– откликнулся молодец и заливаясь слезами бросился ниц на персидский ковёр.– И донеслась ко мне молвленная как на духу над лежащим молитва уходящего:– «Отче небесный! в полдень страшного испытания полю тебя о возлюбленном моим. – Отче небесный! Яви наконец чудо: усласти жизненную битву душе его, избавь её от искушений этих мест, дабы не пала она подобно тем давним, прекраснейшим в твоих небесах, казнённые за жажду власти!»



.
Один-одинёшенек остался среди города великого молодец и вынужден был якшаться со встречными. —В небе уже в оловянную копну слились облака.— Поминутно меняются образы улиц, комнат и особ, а молодец постоянно в них и рядом с ними влечёт мой взгляд за собой.— Неслыханное страдание скрыл он под невозмутимой личиной.— За ним ошую без устали вьются, словно рой оводов, чёрные думы. А одесную— стайка добрых дум и голубоватые искры.— Первые садятся на сердце его и кровь пьют. Вторые кровь спёкшуюся выжигают из сердца и целят раны его, хоть оводы и язвят его всё пуще.— Всюду опасность и мука: молодцу некому открыться, и вынужден он лгать и лицемерить даже деткам и невестам; выучился он ремеслу и искусству лжи— стал господином взглядов, вздохов, слёз и жестов своих, и некогда ясный взор его помутнел...— Боже! и сам убор его стал ложью: скинул с себя молодец платье, в коем летал по степи— надел кивер с роскошным султаном и нацепил шпагу; толпа перед ним пятилась, а конь не признал хозяина: молодец поласкал было гриву, а тот и не заржал; хотел было молодец вскочить в седло, а тот встал на дыбы.— Вне себя во гневе, хлестнул молодец кона шпагой; брызжа кровью, оборвал узду благородный скакун и умчался прочь, грохоча подковами.— Долгий след искр опал за ним и погас в сумерках.— Ах! вот и настал ранний вечер!—
.
Тогда в третий раз молодец встретился с другом своим;– узрел я их в церкви.– Церковь эта стояла в стороне, и крест на ней был особый, иной, нежели на прочих святынях города.– Убогие алтари и своды были затканы грубым трауром, и лишь три благословенные свечи горели в просторной темноте.– Одну из них взял пеший странник и смотрел на друга взглядом полным сожаления.– Тот поначалу слова не выдавил, ибо разучился он словами выражать глубину души; молодец лишь вскрикнул.– В том возгласе откликнулась вся горькая правда духа, не желающего своей гибели в медленном падении!– И положил он голову на плечо друга, и приспустил веки слово мечтая уснуть навеки в ту минуту!– Но товарищ привёл его в чувство и молвил: «За мной! За мной! Иначе не вспомнишь ты образ матери.»– И направился он к отворённым дверям за большим алтарём.– Морозный вихрь рвался из подземелий: свеча провожатого билась с порывами воздуха, рассыпая длинные вереницы искр.– И шли они очень долго, всё глубже нисходя в лоно ночи, пока их мрачного перехода не выбрались на глухие, беспредельные просторы.
.
.
Ночные огоньки часом падали словно звёзды, порою поднимались словно восходящие маленькие месяцы.– В их сиянии сновали длинные кладбища, и на их вратах серебрилось Имя убитого, погубленного Народа.– По костях и черепах ходил молодец и читал надписи.– Казалось ему, что испуганные тени мёртвых ускользают от него и со стонами удаляются– пока не сгустились они в туман словно перед бурей, поминутно прирастающий, шумящий тысячью родовых песен.– И словно сабли вдали засверкали, знамёна зареяли, – Отблески пожаров то разливались во округе, то гасли, и всё дальше катилась, поминутно зверея, коловерть Духов, пока некто не снизошёл вниз, рассыпался что иссохшая листва, прильнул к земле что летняя пыль, вопя: «Отче небесный! Помилуй нас!» —И застыл провожатый, и пал на колени перед отверстым гробом, на коем имя шестикратно убитой горело белым пламенем;— а когда встал он, то содрогнулся от стоп до головы, объятый священным страхом; и только переступил он порог могилы, как горько зарыдал!—
.
.
Тусклый свет осенних дней озарял тамошние просторы;— будто вечер наступает, а на пологом склоне холма лежит гроб под стройной в старости сосной; а на вершине сосны— а в гробу почивает некто с крестом на груди, с  завесой на лице, с оковами на руках, с короной на челе. И всего с гробами шесть взгорий, разделённых поросшими зеленью журчащими кровостоками, пока поростает ветками искалеченный орёл; и в каждом гробу та же особа, только посильней прежних окоровавленная и с кандалы её потяжелее, и свет осенний над ней всё бледнее; последний же, шестой гроб окружен застывшими потоками крови, а сосна увешана сосульками, и лицо покойницы запорошено снегом. —Подступился к ней молодец, пал челом на груду заледеневшего снега и проклял жизнь!—
.
Послышались дальние вздохи и плачи теней, осташихся за порогом гроба; наконец, вопросили они: «Отмучилась ли шестикратно убитая? Не встанет ли она никогда и не выведет нас бедных?»– Любовным взглядом прикипевший к молодку, которого поднимал он с земли, провожатый ничего не ответил им.– И зароптали все мёртвые разом, и одним мощным криком разодрали они гробовую тишину: «Отче небесный! Ты предал нас! Ты отдал нас пеклу, ибо Святая наша отдала душу.»— Издали громыхнул им проводник: «Не лукавьте. ибо Святая ваша ещё дышит.– Видьте её! спит она в гробу шестом на замерзшем пригорке– за ним нет седьмого, но грядёт одно и только воскресение.»– И рёв Духов взывающих примолк и превратился в ропот, тихий и сладкий что начало надежды!–

Зыгмунт Красиньский
перевод с польского Терджимана Кырымлы