К Ночи

Зачем распахивают настежь
окно в бессовестную тьму?
Я ей и так сказал бы здрасьте
и просто руку протянул.

Ее и так не слышно вовсе,
а тут — таращится насквозь
и залетает, что-то просит,
как-будто сроду повелось

ей обращаться к незнакомцам.
Кружится пепел за стеклом,
частички копоти в оконце
мое бросаются копной.

Я будто снова, сидя в лифте,
ловлю застрявшую во рту
канцону, сверху смотрит Фихте,
и шепчет на ухо Катулл —

как и тогда, я был зажатый
меж створок двери лифтовой,
теперь единственный вожатый
мой — темнота луны одной,

кроваво-красной, бледно-милой —
любого цвета и лица,
как люцифера ледяное
и смрадно вяжущее тело,
но как Лауры без конца
переходящая порою
невинность в вечность голубую
и темно-синие сердца

любовников — любви не смелой,
а упокоенной вовне.
И пусть летят троянцев стрелы,
ахейцев копья — все равно.
Я верю, что придет ко мне
та ночь — я жду её давно,
и растворит собой во мгле
осколочки погасшей веры
и тряпки флагов белых-белых.

И руку протяну я в бездну,
и пепел колкостей моих,
проглотит шея, как сонеты,
которые я, жалкий бездарь,
как серебряные монеты
по 30 штук пихаю в стих

тебе, о Ночь!

Аида дочь,
Ноктюрны, Ситиса сестра —
тоску мою не превзомочь,
но лишь тебе одной дана
способность выстелить свой холст
рябиной — бликом дальних звезд,
и ложку поднести к устам
с сиропом птиц, с их щебетеньем.
Широкой и могучей дланью
Иакову ступеньки к раю
примкнуть, ни капли не устав.
И рукописный твой устав
не соскоблился мироточьем —
заглавие великой ночи —
собрание священных глав
все также свой пергамен точит.

Присев в углу москитной сетки
я расчерчу тебя как план
вселенной — за оконной клеткой
ты предстаешь античным слепком,
твой тонкий и прозрачный стан
Гекатой был когда-то дан.

Ты просочишься в мою келью,
вуалью станешь над постелью
и я замру, как белый мрамор,
при виде глаз твоих горгоньих,
слегка уставших, полных горя,
но обносящих портик храма,
построенного на чернилах
небрежного, смешного стиля
из эпитафии могильной.
И с амфибрахием постылым
тебе пишу свои стихи я,

тебе, о Ночь!