Лишённые детства

                ЛИШЁННЫЕ ДЕТСТВА
                Отрывок из документальной повести
               
  То лето было жарким. Деревня Боброво Арсеньевского района Тульской области. Единственный кирпичный дом в деревне тот, в котором мы живём. Он стоит на расстоянии от деревни. Я только издалека вижу совсем чёрные избы с соломенными крышами. Тоже почерневшими.
  Мне чуть больше двух лет. Моя мама работает директором Бобровской средней школы, поэтому дом называют учительским. Расположение комнат помню до сих пор – тёмный коридор, слева наша дверь.
  Вход на кухню. Посреди стоит огромная, как мне казалось, русская печь. С обеих сторон от неё двери в две комнаты.
  Наша комната слева, дверь в неё тяжёлая с деревянной ручкой. Ручка крепится на фигурной бронзовой накладке, которая мне очень нравится.
 Вторая комната тоже наша, но в ней всегда кто-нибудь живёт. И дверь в неё сколочена из отдельных досочек, и ручки красивой нет.
   Боковые стены печки  выходят в обе комнаты, она обогревает весь дом.
    Местность равнинная, деревьев мало. Возле дома растут два или три куста пыльной акации. Больше ничего.
  Июнь. Жарко. Небо высокое, выгоревшее на солнце. Но все время слышится отдалённый гром. Иногда отдельные его раскаты так сильны, что  дребезжат в окнах стёкла. Спрашиваю у мамы:
-   Это гроза?
-   Да, Ната, гроза.
-   А почему тучи нет?
  Мама всегда звала меня Натой.
  Октябрь 1941 года.  Эвакуация. Я не понимаю, куда и зачем мы отправляемся.  Лежу в телеге,  С трудом шевелю руками под тяжёлым тулупом. Наконец удаётся высунуть наружу лицо. В него бьют острые сухие снежинки, небо низкое, серое. По нему ползут тёмные тучи. Лошадь плетётся медленно. Мама идёт рядом.    Папа в первые же дни ушёл на войну, но я этого не помню.
  Из рассказа мамы. Будучи  членом партии, мама поехала в Арсеньево в Райком партии за указаниями, что делать, куда и когда уезжать, кому сдавать документы школы.  А райком уже эвакуировался. Весь. Пустое здание с разбросанными бумагами, исчезнувшей мебелью. Даже внутренние двери сняты с петель.
   Выходя, увидела телегу, запряжённую двумя лошадьми.
 На всякий случай, покричала, позвала хозяина. Никого. Вскочила на телегу  и погнала домой. Что-то побросала в чемодан, закутала в тулуп дочку и отправилась. Куда? Решала уже по дороге, плохо  представляя маршрут.
  Места безлесые. Идёт навстречу дед.
 - Дедушка, а далеко до ближайшей деревни?
-  А ты, дочка, куда путь-то держишь?
-  Вот в Тулу хочу, там у меня подруга живёт.
-  И, милая, в Туле-то уже немцы.
  Дед ошибался – Тулу немцы взять не смогли, просто обошли и двинули войска на Москву. Сейчас Тула – Город-Герой.
  Мама добралась до деревни Лаптево. Хозяева нас пустили.
  В те же дни на узловой железнодорожной станции Скуратово горели продовольственные склады. Их сжигали, чтобы не достались немцам. Зерно горело плохо, обугливаясь сверху, дальше оставалось нетронутым огнём. Колхозники носили, возили зерно, муку, гречку, как могли. Мешками, корзинами, тачками по соседним деревням.
 Охрана свирепо кричала и грозила, но красноармейцы – такие же крестьяне, всё понимали и только делали вид, что запрещают.
  Из эвакуации помню только, что мне душно, жарко, нечем дышать. Мы с мамой спим в тёмном углу за занавеской. Мама всё время говорит: «Тише, Ната».  Днём какой-то дядька в доме, мама мне говорит: «Папа». Я смотрю удивлённо и говорю: «Дядя». Несколько раз мама пытается меня уговорить. Я непреклонна – «дядя».
  Оказалось наш солдат, из отступающей воинской части. Дезертиров расстреливали сразу и немцы, и наши. Хозяева его прятали, рискуя головой.  Куда  прятали солдата, не знаю.
  Мама тоже там была на положении «нахлебницы». За укрывательство коммунистов, евреев, солдат немцы вешали публично.
  Хозяева  отказать ей не могли, потому ещё,  что их дочь училась в маминой школе и два года  жила у нас. Представляли всем, как свою невестку, а из солдатика пытались изобразить зятя-инвалида. Но тряслись, конечно, как бы не выдали свои же соседи. Поэтому нас прятали, как могли.
  Там я заболела странной болезнью, при которой облезает верхний слой губ, они превращаются в открытую кровоточащую рану. Засыхая, покрываются коркой, рот открыть было невозможно. Чтобы меня как-то накормить, мама пыталась эту корку размочить, видимо, это было очень больно, я начинала громко плакать. Мама нервничала, хозяева злились. «Тише, Ната».
  Поскольку немцы Тулу обошли, то в деревне они появлялись редко – два-три мотоцикла с вооружёнными, пока бодрыми и наглыми фашистами. Они хватали кур, гусей, свиней, кричали: «Матка, яйки, масло…». Очень быстро в деревне порезали оставшихся коров, овец, свиней. Мясо солили, закапывали в землю, прятали в погреба.
  Куда-то исчезла одна лошадка, хозяева боялись выяснять.
  Битва под Москвой была, действительно, переломным моментом. Через деревню прошли наши воинские сибирские  части. Эти солдаты были уже хорошо одеты и вооружены. Пока ещё бодрые, но уже опытные.
  Вторую лошадь они забрали. Солдат ушёл к нашим, вряд ли представляя свою дальнейшую судьбу.
  Радость от их появления была омрачена тем, что старосту, которого назначили немцы не по его воле, за околицей расстреляли. Без суда.
  В марте мы возвратились в Боброво. Все наши пожитки мама оставила хозяевам как плату за проживание. С собой нам дали полмешка пшеницы.
 Как возвращались, не помню. Дом застали полностью разграбленным. Осталась только большая железная кровать с пружинным матрасом. В деревенской избе  такую не поставишь.  Сколоченный из досок стол на кухне. Остальное растащили свои колхозники. Не было ни чугунков, ни посуды. Почему-то остались стеклянные розетки, видимо, как совершенно вещь бесполезная.
 Вот здесь я впервые ощутила чувство голода. Мама варила в печке пшеницу. Мы ели её прямо из чугунка, зачерпывая этими самыми розетками. Пшеница была жёсткой, сколько её не разжёвывай. Больше есть было нечего. В доме не было НИЧЕГО! 
  Помогла Зина. До войны мама и папа работали в школе, я оставалась с   Зиной.
Она не была няней – какие там игры, прогулки… Просто Зина была членом семьи, жила во второй комнате, помогала маме по дому.  Зина была девушкой крепкой, широколицей. Нос картошкой, глазки маленькие. Деревенское такое лицо, некрасивая девушка. Было ей лет 17. Мама заставила её вернуться в школу, она очень упиралась – стыдно такой взрослой девке за партой сидеть.
   В 1941 году школа не работала, а через год снова открылась. Зина всё же в школу пошла, постоянно пропуская уроки под разными предлогами. Мама не ругала её никогда.
  Зина помогла вернуть в дом какие-то наши вещи, знала, кто из деревенских  что  забрал. Мама работала, кроме школы, счетоводом в колхозе. Помню, мне очень нравились счёты, на которых она щёлкала, по ночам. При свете «коптюшки». На какой-то железке стояла гильза от патрона, в неё наливали керосин и опускали жгутик из скрученной тряпочки. Коптила она, действительно нещадно и страшно воняла.  Позже откуда-то появилась керосиновая лампа. Самой большой её ценностью было стекло,-  если разобьёшь, нового достать негде.  Мама мечтала о «трёхлинейной» лампе. Что это такое, не знаю до сих пор.
  Когда открылась школа, стало чуть легче с едой, что-то давали по карточкам, и на трудодни из колхоза. Но всё равно постоянно хотелось есть.
  Помню подслушанный разговор мамы с Зиной, когда меня отправили спать.
- Зина, на завтра вообще ничего нет. Что делать будем? Нату чем кормить?
  Обходилось. Неожиданно кто-нибудь приносил учительнице полведра картошки, или кулёк (именно кулёк) муки. А то вдруг бутылку молока. Появились в доме алюминиевые гнутые ложки, солдатские кружки, разномастные миски – глиняная с оббитыми краями, треснутая тарелка, миска тоже алюминиевая. Зина приволокла оцинкованное корыто – наше, в деревне отыскала и отобрала.
  Весной собирали любую траву, что-то варили из крапивы, меленького лугового щавеля. Мама учила, какие травки можно есть.
  Во второй  половине дома жила учительница с дочкой.  Мы подружки. Любимое место для игры – под крыльцом. Заползаем туда на четвереньках. Там темновато, душно, в свете пробивающемся сквозь щели в крыльце, плавают пылинки.  Делаем «секретики» - кусочек найденного стёклышка – большая ценность. В ямку кладём цветочки, птичьи пёрышки (куриные, наверное) и закрываем сверху стеклом. «Секретик».
  Иногда нам перепадает по маленькому кусочку хлеба. Мы с ним гордо идём на улицу. Наташа упоённо рассказывает:
- Кончится война, мы поедем в Москву. Там все дома из шоколада.
- А шоколад – это что?
- Ну, это такое, сладкое…
- Как финики?
- Еще слаще.
- И можно прямо от дома кусать?
- Конечно. Там все кусают.
  Слипшуюся горстку фиников иногда выдают по карточкам вместо сахара. На месяц. Мне дают по одному. Я долго не выпускаю косточку изо рта. Мама  и Зина опять пьют несладкий чай из сушёной травы.
  Что такое война, я не понимаю, но всё время думаю, скорей бы она кончилась, чтобы в волшебной Москве откусить кусочек от  шоколадного дома.
  Совсем рядом с домом большая воронка от бомбы. Мы с подружкой  в ней играем. Вылезти обратно для меня – большая проблема, со склона земля осыпается, и я сползаю обратно.  Дома Зина укоризненно ворчит за перепачканное в пыли платье. Платье помню одно – розовое шёлковое с крылышками. Мама говорит, что прислала тётя Паша из Москвы.  Наверное, в шоколадной Москве все ходят в розовых шёлковых платьях.
  Тётя Паша – мамина родная сестра работала на швейной фабрике «Большевичка». Работницам разрешали брать обрезки, которые шли на ветошь. Вот из них тётя Паша и могла сшить платьице, разве только очень маленькое, собранное из кусочков. Но ведь розовое и шёлковое! И зачем я полезла в эту яму? Не полезу больше никогда.
   Игрушек у меня не было совсем. Никаких. Зато в комнате были книжки. Мама получала учебники для всей школы. перевязанные лохматой бечёвкой тоненькие пачки – один учебник на четверых-пятерых ребят. Они пахли типографской краской. Мама разрешала мне их аккуратно рассматривать.
   Моя подружка  уже ходила в первый класс и была моей первой учительницей. Видимо, она и научила меня читать, потому что когда я подошла к маме с вопросом, она удивилась:
- Мама, здесь неправильно написано – «рАбы», а курочка была «рЯба».
- Где написано, Ната? - В Букваре. «Рабы не мы».
   Скоро я уже читала свободно. Если нет радио, телевизора, игрушек… Вопросы я задавала часто.
- А что такое «рис» и «фиг»? Так в учебнике написано.
Учебник по геометрии, подписи под рисунками и фигурами.
- А почему на тетрадке с картами написано «атлАс». Это ведь  шёлк такой для ленточек.
- Надо говорить  «Атлас», Ната. Это сборник  географических карт
- Мам,  человек произошёл от обезьяны? Так не бывает. Это обезьяна произошла от человека, правда?
  Мне было 4 года, когда  мама отдала меня в пионерский лагерь. Там хоть как-то  кормили.
  Детей размещали в бывшем овине или амбаре для хранения  зерна. Спали мы на полу, матрацы и подушки в ситцевых линялых наволочках были набиты соломой. Без постельного белья.  Мама с собой дала  мне две небольших тряпочки – одну на подушку, вторая – простынкой. В первый же день простынку у меня стащила девочка, которая спала рядом. И громко заявила: «Это моя». Вторую тряпочку я спрятала под подушку. Для сохранности.
  Умывались мы из длинного железного корыта, закреплённого на двух столбах. Из него торчали три соска, как из рукомойника. Ребята толкались у рукомойников, отпихивая друг друга,  брызгались и скандалили. Когда подходила моя очередь, воды в корыте не оставалось. Кое-как намочив ладошки, я протирала лицо и торопилась в столовую.
  Не помню, чем нас кормили на завтрак, а вот за обедом, в первую очередь, надо было схватить кусок хлеба, иначе его тут же хватали другие. Жидкий компот мне тоже не доставался. Пока я ела суп (второго вообще не помню), мой компот уже исчезал.
  Я не жаловалась никогда. Было почему-то стыдно и страшно.
  Когда нас укладывали на дневной сон, я тщательно выискивала в пакле, которой были проконопачены стены, льняные  зёрнышки, очень вкусные, но очень маленькие.
  После завтрака мы шли на прогулку на ближайший луг. Трава была летней, созревшей. Цвели нежные колокольчики, липкие малиновые гвоздички, львиный зев открывал беззубую пасть, если легко нажать на цветочек. По краям вытоптанной тёплой тропинки – голубые звёздочки цикория. Жужжали пчёлы, порхали красные и белые бабочки. Обиды как-то растворялись среди доброй красоты природы.
  Небольшой отряд на прогулку ходил строем. Впереди шли барабанщик и горнист. Горн беспощадно хрипел, взвизгивал, громко пукал, прежде чем выдать какой-нибудь сигнал. Утром это был - «вставай, вставай дружок, с постели на горшок», вечером – «спать, спать по палатам, пионерам и вожатым». Других не помню.
  Однажды случилась беда – горнист потерял мундштук от горна. Нас заставили ползать по траве, искать его. Я так хотела его найти! Чтобы меня заметили, похвалили. Но не нашла. Хвалили кого-то другого.
  И вдруг – счастье! Ко мне пришли мама с Зиной.  До лагеря было километров восемь, они шли пешком. 
  Мне принесли гостинец – один пряник, я тут же  пыталась спрятать его под подушку. Мама удивлённо  спросила, где простынка. Маме я рассказала. Она девочку стыдила, та отвернув голову, слушала молча. Простынку отдала. Я её тоже спрятала под подушку. А пряник, по совету мамы, всё же съела, хотя было очень жалко – ведь его можно было бы есть несколько дней.
   Когда у меня появилась первая настоящая игрушка, я не могла поверить своему счастью. Маме вручили «американский подарок».
  Там было невиданное чудо – квадратная банка с маленьким ключиком на крышке. Нужно было покрутить этот ключик,  ленточка крышки наматывалась на него, как на катушку, и банка открылась. Внутри что-то розовое восхитительно пахло.
- Мама, это что? Это можно есть?
- Это называется тушёнка, её можно есть, - ответила мама. А Зина почему-то отвернулась и заплакала.
   А я не переживала, потому что у меня теперь был медведь. Не бурый мишка с бантиком, а белый на четырёх лапах с черными бусинками глаз и носом. Я с ним не расставалась ни днём , ни ночью. Он был для меня куклой, собакой, лошадкой. Он был всем. Я получила первую в своей жизни игрушку.