Памятник

Из цикла дорожных историй
"Местные маршруты"


                «Верным путем идете, товарищи!»
                Издательство «Плакат»         
 
                «Горе им, потому что идут путем Каиновым…»

                Библия
 
   Праздника в тот день, помнится, никакого не было. Но двое бравых мужичков на заднем сиденье автобуса отмечали что-то своё. Сначала целомудренно маскируя поллитровку неким подобием кулька или пакета, а затем, когда бумага, отшелестев, разлохматилась и порвалась, уже в открытую передавая друг другу быстро пустеющую бутылку для очередного экономного, но смачного глотка. Разговор у них в промежутках между глотками шёл степенный, без мата и голосового напряга, плавно переходя от одной интересной лишь им самим темы к другой традиционной связкой: «А ты помнишь?»… И пассажиры, поначалу слегка насторожившиеся, скоро успокоились, определённо полагая, что никаких неприятных и шумных дорожных происшествий от собутыльников-собеседников с задней площадки не последует. Оттого таким неожиданным в умиротворительной дремоте салона оказался вскрик одного из них: «Вот тут, тут!». Все инстинктивно обернулись налево, туда, куда был направлен указующий перст кричавшего.
   За автобусными стёклами не наблюдалось ничего примечательного. Неширокая улица райцентровского посёлка, обветшалое и слегка скособоченное двухэтажное деревянное здание бывшего райкома, запущенный сквер возле него. Да и не сквер даже, а огороженное потемневшим штакетником пространство с несколькими чахлыми берёзками и анемичными топольками, запущенными, поредевшими от древности кустами колючей акации и сирени да давно некошенной бурой от придорожной пыли травой, вытесняемой буйными зарослями репейника и чертополоха. Скользнув взглядами по сей невесёлой, но привычной и даже в чём-то отрадной русскому сердцу картине, пассажиры перевели их на возмутителя спокойствия. Он, вскочив со своего места и прильнув к автобусному окну, возбужденно тыкал в него пальцем и почти кричал: «Вот тут, тут он стоял! В шинели и с биноклем».
   Не знаю, как остальные, а я сразу понял о чем речь. Вернее, о ком. «Он» – это Сталин. Ну не сам, конечно, Иосиф Виссарионович, а памятник ему. Сколько их стояло на просторах созданной им могучей державы! Но этот был особенный. «Подвиг сельского скульптора», - писала в свое время «Правда». И я знал этого скульптора.
   …Старшекурсники архитектурно-строительного факультета «политеха» увлеклись спелеологией. Весь город облазили, подземные ходы старой Вятки искали. Да кэгэбэшники быстро этих искателей приключений на свою жопу за неё и тормознули. Нечего лазить, куда не надо. И входы, ими найденные, завалили или цементом залили. Тогда ребята загорелись новой идеей - до выпуска побывать дружной компанией в знаменитых уральских пещерах. Вот и решили подкалымить в свои последние каникулы. Шабашка хоть и была по профилю, но по тем строгим партийным временам казалась несколько рисковой: церковь в старинном вятском селе подремонтировать и покрасить. Но ребята – будущие строители и архитекторы сделали всё грамотно, заранее подстраховались. Взяли в райисполкоме официальный документ о том, что местная власть не возражает против восстанавливающего ремонта памятника архитектуры. Именно эта бумага и спасла их от выговоров по комсомольской линии и прочих неприятностей, когда осенью кто-то всё же настучал в институт про «низкую сознательность будущих молодых дипломированных специалистов».
   Предвидя нечто подобное, молодые шабашники особо не светились и, когда срочно потребовалось привезти из города несколько бочек краски, мел, гипс и другие стройматериалы, ребята, среди которых был и мой младший брат, связались со мной. Передали деньги и устную инструкцию, где взять заказанное, нанять грузовик и как почти конспиративно доставить необходимое по назначению. Что я с блеском опытного подпольщика и осуществил.
   Настоятель храма отец Леонид, оценив по достоинству эту транспортную операцию, нацедил мне в церковном складе из большой дубовой бочки литровую банку кагора для «причастия». Использовать оный божественный напиток для греховных целей было весьма затруднительно – слишком он был густ, липок и сладок. Поэтому мы с братом слили кагор в трёхлитровую банку, долили туда водочки, купленной в сельмаге, и, прихватив с собой студенческого бригадира и водителя грузовика, отправились «причащаться» (Господи, прости чад своих неразумных!) к местному жителю. Все звали его Скульптор. Он работал вместе со студентами, но по отдельному наряду: восстанавливал, а, правильнее сказать, делал заново наружную лепнину храма. Пустой правый рукав выцветшей рубахи был аккуратно заправлен за широкий солдатский ремень ещё военной поры, судя по возрасту его владельца. Как он умудрялся справляться с работой одной рукой, да при том левой?! Не иначе – с Божьей помощью.
   Устроились мы в просторной светлой комнате, выглядевшей в сельской избе несколько необычно. Стены от пола до потолка были увешаны картинами – на ватмане, на картоне и даже на холсте; в разнообразных рамках – от обструганных некрашеных деревянных реек до роскошных, хоть и самодельных, багетов. Хозяин дома, оценив наше искреннее восхищение, пояснил: «Работы моих учеников. Когда меня в войну после ранения комиссовали, я изостудию вёл. Единственную тогда в районе – сельскую. Жизнь пораскидала моих питомцев, в настоящие живописцы никто не вышел, но людьми правильными стали. Их картины – моя память».
   Он замолчал. Замолчали, осмысливая услышанное, и мы. Только братец, закончив первоначальный разлив, вежливо поинтересовался: «А вы сами где на художника учились?». Тот поглядел на поставленный перед ним полный граненый стакан, но пить не стал, а, глубоко вздохнув, словно перед крутым подъёмом, начал свой рассказ.
   «Я на фронт из Суриковского института ушел – добровольцем, со второго курса. Один из вятских там учился. Трудно было. Но ни на вино, ни на девок, ни на прочие глупости не отвлекался. Только писал и лепил, как в запое, забывая про всё. И вдруг: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа…». Война все краски смешала. Я на следующий день в военкомат пришёл. Мне сдержанно объяснили: учитесь, молодой человек, потребуется – призовём. Тогда я домой подался, думал, отсюда легче будет на фронт записаться. А мне: вы в Москве на военном учете стоите – там своего и добивайтесь. Еле успел обратно вернуться, скоро столицу для въезда закрыли. Первого сентября в институте митинг провели, после чего все вместе – студенты и преподаватели к военкому обратились. Нас переписали. И опять – ждите. Ну, кто ждать стал, кто на военные заводы пошёл бронью обзаводиться. А я через день – в военкомат. Надоел им, видно. Да и Москву уже на особом положении объявили, бомбёжки начались, танкового прорыва немцев опасались. Вот и зачислили меня в комсомольский батальон истребителей танков. А чем истреблять?! Кроме длинных винтовок несуразных (говорили, трофейных – еще с польской кампании), по две бутылки с горючей смесью на брата. Зато телогрейки и ватные штаны новенькие, с «Большевички», которая еще летом с шевиотовых костюмов и драповых польт на оборонный заказ перешла. Мы, комсомольцы-добровольцы, в бой рвёмся, а нас в казармах держат, учат ведению боевых действий в условиях города.
   Рано утром 7 ноября подняли по тревоге, построили на плацу. Ну, думали - на фронт. А нас - в грузовики и повезли по городским улицам куда-то в центр. Тут же слух прошёл: на парад. Не поверили. Какой парад, когда Москву каждый день бомбят, а по радио, как заупокойную молитву читают: «в результате упорных боев нашими войсками оставлен город…»? Но глядим – действительно остановились на Манежной, у самого Кремля. Приказ: «Выходи строиться». Вылезли из грузовиков, оглядываемся по сторонам. Перед въездом на Красную площадь войска стоят. Свежеобмундированные, в необмятых шинелях, в шапках, а дальше – в белых овчинных полушубках. Кругом зашептали: «Резерв Ставки, из Сибири и с Дальнего Востока сняли, видать, не боятся японца». Нас, как бедных родственников, построили в сторонке: «До вас, может, очередь не дойдёт, но будьте готовы». Приглушённо прозвучали фанфары, и регулярные части тронулись на Красную площадь. А мы стоим. Неожиданно, то ли включили трансляцию, то ли так слух у нас обострился, с площади, с Мавзолея зазвучал голос со знакомым по радиопередачам грузинским акцентом. «Сталин!» – пронеслось по строю. Я замер, напряженно вслушиваясь в эхо его голоса. Вождь словно убеждал и доказывал, втолковывая каждому, что наше дело правое и победа будет за нами. Он сказал: «На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы как на своих освободителей», и я почувствовал эти взгляды, физически ощутил, как в глаза мне с надеждой смотрят тысячи и тысячи людей. И среди них узнал мамины глаза. Что-то сжалось во мне, во всех нас. Так сжимаются пальцы в кулак - до белизны, до хруста костяшек, до онемения - чтобы ударить наповал в наглую морду ненавистного врага. А когда я услышал завершающий призыв: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков» и Сталин стал называть имена русских полководцев, еле сдержался, чтоб не обернуться. Будто и впрямь вставали за cпиной дружины Александра Невского, ратники Дмитрия Донского, народные ополченцы (как и мы!) Минина и Пожарского, чудо-богатыри Суворова. Вместе со всей Красной площадью мы грянули «Ура!». Хоть нам и не было приказа.
   Повалил сильный снег. Мы так и стояли в строю с примкнутыми штыками, с досадой понимая, что до нас очередь так и не дошла. Наконец раздалась команда «По машинам!». Только тут, отмыкая штык, я почувствовал, как замерзли руки. Пока нас везли через всю праздничную столицу в пригород, поближе к передовой, мои товарищи оживленно обсуждали только что пережитое. А я, до боли вцепившись ногтями в задний борт грузовика, думал об одном, о нём, о Верховном Главнокомандующем. Я же был рядом, я слышал его, я впитывал каждое его слово, почему же судьба не дала мне всей полноты счастья – увидеть его собственными глазами. И утешая, даря веру в будущее, вызрела во мне сумасшедшая мысль: значит, увижу на параде Победы!».
   Скульптор прервался, словно перехватило дыхание, нетвердой рукой взял стакан, пригубил рубиновую жидкость. Его повлажневшие глаза затуманились печалью. Прошлое ещё болело в нем. И не отпускало.
   «Повоевал я недолго, но хлебнул полной мерой. Под Клином. Канал мы обороняли – Москва - Волга. Не удержали. И Клин немцы взяли. Да ненадолго. После того, как мы, погибая сотнями с винтовками против танков, вымотали противника, Первая ударная армия из резерва Ставки в наступление пошла. У них – свеженьких, обученных, накормленных – автоматы, гранаты, полный боекомплект. И мы в придачу. Обессилевшие, но злые. Снова немцев за канал отбросили. Только порадоваться первой победе я не успел. В атаку под лобовой пулеметный огонь бросили нас «на ура»: «За Родину! За Сталина!». Последнее, что я увидел в том бою, это клочья ваты, вылезающие из правого рукава моей телогрейки и мгновенно набухающие кровью. Очнулся я в полевом лазарете. Дали полкружки спирта и приказали: «Терпи!». Вот и терплю всю оставшуюся жизнь…»
   Скульптор подержал в руке так и недопитый стакан, снова вернул его на стол. Встал, молча вышел в ограду. «Досталось мужику», - вздохнул водитель: «Давайте за них, за фронтовиков. Чтоб пожили ещё». «За них!» – сдвинули мы стаканы. «За батю нашего», - глянул я на брата. Выпили до дна. Хозяин появился в дверях, неловко прижимая к груди что-то тяжелое, похоже, какую-то гипсовую фигуру. Он осторожно поставил серую некрашеную статуэтку в центр стола. «Сталин!» – ахнули мы. «Верховный Главнокомандующий, - подчеркнуто уточнил Скульптор. - Моя работа. Сорок пятого года». Он сел, оглядел наши пустые стаканы, самую малость глотнул из своего.
   «Вернулся я домой уже поздней осенью сорок второго. Намаявшись по госпиталям в Москве, Горьком, Кирове. На культе ни один протез не держался. Так и прибыл в родное село с пустым рукавом. «Не работник», - вздыхали бабы, отцеловав за то, что всё же живой. И стал я в школе да в детдоме, появившемся у нас уже в первую военную зиму, рисование преподавать. Директорша поначалу сомневалась: как это без правой-то руки? Но я доказал. С бумагой, с карандашами и краской совсем худо было. А ребятня, особенно детдомовская, к рисованию тянулась, даже после занятий оставалась. Я все свои довоенные запасы извёл. И перед новым учебным годом решил за помощью в райком партии обратиться. Хоть сам и беспартийный был.
   Прямо в дверях райкома с мужчиной столкнулся. Коренастый, седой не по возрасту, весь обветренный и озабоченный. Он своими глазами-буравчиками на мой пустой рукав глянул и сразу своего признал. Как фронтовик фронтовика. Отличались мы от тех, кто не воевал. Ну я-то гимнастеркой поношенной да увечьем. А он? Вроде как все: полувоенный френч (многие начальники тогда такие носили), ни нашивок за ранения, ни наград. А сразу ясно: свой брат – фронтовик, тёртый и под огнём бывавший. «Брат» оказался первым секретарём райкома Неволиным. Его на днях из госпиталя после Сталинграда в тыл отозвали и на партработу направили. Посидели мы у него в кабинете, чаю попили, потолковали. На прощание он сказал: «С рисованием тебе поможем. Сейчас как раз комсомольцы шефскую помощь для детских домов собирают. Что по художественной части – к вам направим. Но на многое ты не рассчитывай. Хоть и погнали фрица, а до логова его ещё далеко. Сил и кровушки народной немало потребуется». Руку мне двумя своими пожал и твёрдо добавил: «А ты в партию вступай, ей и в тылу такие бойцы нужны. Я поддержу».
   Вернулся я домой окрыленным. А когда бумагу и краски, как Неволин обещал, прислали, кружок изобразительного искусства в селе открыл. После уроков на этюды ездили, пейзажи писали. Вот они, те первые картины. На торжественное собрание в честь Победы меня в райцентр пригласили. Увидел я в зале настоящую картину, вернее её профессиональную копию. Район за помощь фронту наградили. Народный художник СССР Герасимов – я его по Москве помнил, по выставкам. На заснеженной опушке прифронтового леса в длинной солдатской шинели и фуражке со звездой стоит Верховный Главнокомандующий с биноклем в руке. Смотрит сквозь задымленную даль вперёд – туда, где мы с винтовками в атаку на танки идем. Правую руку с биноклем чуть в сторону отвёл, а левую в карман шинели сунул. Уверен: выдюжим, выстоим и победим. Меня прямо обожгло. Парад сорок первого вспомнил, ребят наших павших, и то, как в Победу верили и какой ценой её добыли. Кровь-то безмерная народная, как я думал тогда, в одно имя запеклась. Как символ.
   В конце праздника, уже после фронтовых ста грамм, улучил момент, подошёл к Неволину, отвёл его в сторонку и выложил: «Хочу Верховного Главнокомандующего изваять и памятник в селе поставить». Он не удивился. Пристально в глаза мне посмотрел и жёстко спросил: «А сумеешь? Ответственность понимаешь?». На моё твердое «да» строго предупредил: «Макет, или как там у вас называется, сначала мне покажешь».
   Как я работал ночами, сперва в глине, бросая начатое и берясь сызнова, кулак кусая в полном бессилии, сейчас и не рассказать. Но сделал макет – отлил в гипсе, завернул бережно в лучшую мамину скатерть и на школьной подводе Неволину повёз. Он плотно закрыл за мной дверь в кабинете, поставил макет на стол для совещаний и долго смотрел. Посмотрит с одной стороны, покурит; зайдет с другой – опять покурит; шторы задёрнет, свет включит – снова глядит. Наконец сказал: «Завтра в обком еду. Покажу там. Как решат. Буду просить, чтоб разрешили». И ведь разрешили! Чем уж он их там убедил? Ведь даже наш районный чекист возражал. Мол, нельзя вождя без специального патента лепить, да ещё не члену Союза советских художников. Но разрешил обком ставить памятник. И не в селе даже, а в райцентре – в сквере у райкома. Целую бригаду из художественно-производственных мастерских сюда прислали, несколько грузовиков гипса и цемента. И секретаря областного отделения Союза художников «для осуществления творческой помощи и контроля».
   Открытие приурочили к первой годовщине Победы. Народу собралось! Вся наша школа пешком пришла. Секретарь обкома приехал, военком, журналисты из области. И даже собкор «Правды». В ней потом его заметку напечатали «Дар сельского скульптора». Храню вырезку – уж пожелтела вся. Оркестр заиграл, покрывало спало. И Сталин словно на каждого в упор взглянул: что ты сделал для Победы?. Меня все поздравляли, чуть последнюю руку не оторвали. Неволин публично именные часы вручил: «За творческие заслуги от райкома ВКП(б)». А банкета никакого не было; меня, во всяком случае, не приглашали. Лишь фронтовики в «Закусочную» зазывали «обмыть Генералиссимуса, чтоб крепче стоял". Да с подначкой ещё - дерзкой и рисковой: "На фронте-то мы его не видели - не на той передовой, видать, были». Я их настроение понял, но не принял и не разделил. И с ними не пошёл. И вообще – ни грамма не выпил. Боялся - сердце не выдержит. И так оно разрывалось от радости - от того, что сумел, сделал!».
   Скульптор замолчал, сдерживая подступившие слёзы. Мы, ошеломлённые услышанным, глядели то на него, то на стоящего в центре стола гипсового вождя. Выпили как-то неуверенно, вразнобой. Словно опасаясь взгляда Верховного. Сделал глоток и Скульптор. И продолжил.
   «Когда культ разоблачили и по всей стране памятники Сталину убирать стали, я как раз в Кирове был на курсах повышения квалификации в институте усовершенствования учителей. Понадобилось в школу позвонить с главпочтамта. К дверям подошёл и чувствую: что-то не то. Отошёл, постоял, огляделся. И дошло. Справа, за парапетом, памятник Иосифу Виссарионовичу стоял. А сейчас на пьедестале… огромная гипсовая ваза с высаженными, как на клумбе, цветами. Во как, за ночь на месте вождя цветочки выросли! Тут я понял: и моего уберут. После окончания курсов поехал домой. В райцентре из автобуса выскочил и сразу - к скверу. Стоит Генералиссимус. Но, показалось мне, с обреченным видом. Я к первому секретарю, к Неволину. Может, говорю, памятник к нам в село перенести, чтоб здесь он никому глаз не резал. Первый лишь руками развёл – директива ЦК. Тут к нему в кабинет второй секретарь райкома зашёл – новый. Пока я учился, прислали, как все сразу поняли, «под Неволина». Для претворения в жизнь решений партийного съезда об обновлении кадров. Гладенький такой, в круглых очках, при галстуке. Сразу чувствуется – не наш, фронтовой пыли и копоти не глотал. Он на меня, как на несознательный элемент, напустился: «Что за отрыжка культа?! Сейчас не тридцать седьмой год!». Неволин ему про меня: «Художественная натура, за своё творение переживает. А педагог прекрасный, руководитель первой в районе сельской изостудии». Новый тон сбавил, но опять, как вшивый про баню, про свое: «Художник должен понимать требования времени. Другое сейчас ваять надо. Героев битвы за целинный каравай, знатных кукурузоводов. Да борцов за мир в конце концов. Я с вашими студийцами персонально встречусь. Перенацелю. В свете новых задач, которые ставит перед нами ЦК и лично Никита Сергеевич».
   А через пару дней в школу позвонил Неволин и сказал мне в трубку: «Завтра рано утром. Приезжай попрощаться». Я всё понял.
   Несмотря на ранний час, народу у сквера собралось немало. Узнали откуда-то. Милиционеры грозно увещевали: «Разойдитесь, товарищи! Не положено скапливаться». Но все лишь на другую сторону дороги перешли. Не уходили, ждали. К трактору уже троса тянули. Штакетник оградки сняли, а на Сталина брезент накинули. Будто в глаза ему взглянуть боялись.
   Командовал капитан-чекист, наш районный уполномоченный. Он хоть и не воевал, но спецэшелоны на фронт сопровождал и свои награды имел. Не пропускал случая подчеркнуть: «Мы, бойцы незримого фронта, тоже внесли свой скромный вклад в победу над врагом». У меня с ним в сорок пятом стычка была. На районном партактиве я его в лоб спросил при всех: «За что Железку арестовали?». Это у нас местный дурачок привокзальный был. Сутками на станции, там и спал, там и кормился. Все поезда встречал и провожал, рукой махал и кричал: «Добрый путь!». Говорили, в самом начале войны сюда прибился, видно, при эвакуации под бомбежку попал и после сильной контузии умом повредился. А уполномоченный так же, при всех, в полный голос на меня: «Кто тебе право дал в оперативную деятельность органов вмешиваться?! Гражданин Ревенко, по кличке Железка, арестован за шпионаж и в областном управлении уже во всем признался. Ты вот не замечал, какую ряху он к концу войны отъел? С чего бы? А я сразу сообразил: кто-то подкармливает. А за что? Да за то, что он литерные эшелоны считает! Ты коммунист молодой, но за потерю бдительности, если чего посерьёзнее не обнаружим, мы с тебя по всей строгости…». Если б тогда первый секретарь райкома не вмешался, неизвестно, куда бы я загремел.
   Но в скверике первого не было. Общее руководство осуществлял новый секретарь. Я глянул на окна кабинета Неволина, и мне показалось, что он там, за закрытыми шторами. Стоит у оконного косяка. Прощается. Переводят его от нас - "куда партия пошлёт"...
    Стальная петля троса захлестнулась на фигуре Верховного. Трактор загудел. Бабы заверещали. Но потихоньку, с опаской. Лишь одна дряхлая старуха, одной ногой уже стоявшая в могиле, а от того и не пужливая, зашипела, зашепелявила беззубым ртом: «Осиф-то покойный из семинаристов недоучившихся. С револьюцией энтой от веры отошёл, нагрешил много. А когда припекло огнём адовым, в сорок первом к народу кинулся: братья и сестры, помогайте спасать Русь Святую от ворога! Патриарха вернул, на церкви гонения снял. Вот и выстояли. А теперича, коль стали памятники рушить, то и держава рухнет».
   Я не выдержал. Ушёл по дороге на наше село до самого леса. Сел там на сосну поваленную. Вспоминал парад беспримерный, открытие памятника в День Победы, детдомовцев – первых своих кружковцев. На часы именные глядел. Они себе тикают спокойненько, а ведь это жизнь моя уходит… Вернулся, когда «Закусочную» открыли и на все деньги водки взял. Хоть и с Победы не пил…».
   Под эту Историю с большой буквы (о чем я, как дипломированный учитель истории, так её никогда детишкам и не преподававший, возвышенно выразился) мы и без поддержки хозяина дома «усидели» нашу банку «полуцерковного». И, как водится, расспорились вдрызг (да ладно - хоть не рассорились!) про Сталина и Хрущёва, про памятники и память народную и даже про долг и призвание настоящего художника. Пока не поняли, что дело к ночи, а утро вечера мудренее. Братец с бригадиром ушли к своим, забрав с собой почти трезвого водителя. Или, скорее, тот их забрал. А я остался у Скульптора. Почивать.
   Проснулся я ни свет ни заря на его сеновале. Но не от похмельной головной боли, как следовало бы ожидать после гремучей смеси кагора с водкой, а от странного ощущения некоей своей раздвоенности во времени и пространстве. С трудом собирая воедино разрозненные воспоминания о вчерашнем повествовании Скульптора, я постепенно приходил в себя, словно возвращаясь из своего недавнего сна. Оттуда – из пивной конца пятидесятых.
   …Двери «Закусочной» широко распахнулись, высветив коренастый силуэт в
офицерской ушитой под фигуру гимнастёрке с капитанскими погонами и галифе в сапоги. Военный уверенно шагнул в сизый полумрак помещения, и дверь на тугой пружине громко выстрелила за его спиной. Скульптор вздрогнул и испуганно вскинул голову, отрывая бессмысленный взгляд от остатков затянувшейся трапезы – тарелки с недоеденным винегретом и куска черного хлеба, надкушенного с разных сторон и густо намазанного уже засохшей горчицей. Он встал, стараясь не шатнуться, но всё же брякнув столпившимися на столике пустыми стаканами и пивными кружками. «Приветствую доблестные органы!». Вытянувшись в отдаленное подобие стойки «смирно», Скульптор ёрнически отрапортовал: «Прием пищи закончил. Жду дальнейших указаний». «Органы» в лице районного уполномоченного самого жизненно важного из них юмор не оценили. Капитан, скрипя ремнями, подошёл к Скульптору, положил ему на плечо внушительную ладонь, заставив снова опуститься на стул. Сам сел напротив, бросив неодобрительный взгляд на беспорядок на столе: «Вижу, что закончил. И деньги закончились, раз часы продаёшь?». «А вы откуда знай-йе?..» - нетрезво удивился Скульптор и осекся под острым проницательным взором. «Нам положено всё знать. Бдительность – наше оружие, - без тени улыбки ответствовал капитан, продолжив еще строже: - Заведующую напугал, часы всем предлагаешь. А ведь это райкомовская награда. Могут быть всякие провокации!». Пристыженный Скульптор, неловко пошарив за пазухой единственной рукой, вытащил за цепочку тускло блеснувшие карманные часы с полуоткрытой верхней крышкой и протянул их уполномоченному: «Зачем они мне сейчас? Их за памятник дали. А его больше нет». Капитан аккуратно взял в руки типовой советский брегет, защёлкнул крышку и, медленно шевеля губами, внимательно прочитал выгравированную на ней надпись. «Тут же не написано, за что конкретно. А написано – от кого. От райкома ВКП(б)». И, снизив голос, принялся втолковывать наивному собеседнику само собой разумеющееся: «Время сейчас такое – ликвидация последствий культа личности. Мы ведь в органах сразу бериевских последышей ликвидировали, боремся за восстановление соцзаконности. Думаешь, легко? Но вожди уходят, а партия остаётся. Так будет всегда. Поэтому часы райкомовские ты должен хранить как самую дорогую награду. И внукам передать». «Да какие у меня внуки?!» – с пьяным надрывом начал было Скульптор. Но уполномоченный прервал его, рявкнув на весь зал: «Два набора!»
Подавальщица, мигом смахнув со стола и протерев его не всегдашней тряпкой, а почти чистым вафельным полотенцем, через мгновение появилась уже в паре с заведующей. Тут же перед каждым из мужчин возникла «полуторка с прицепом»: 150 граммов водки в граненом стакане и кружка пива. А в набор к ним по вареному яйцу и фирменному бутерброду – на ломте ржаного хлеба бочковая килька, голова и хвост коей были больше всего остального. Причем покоились бутерброды не на куске обёрточной бумаги, как у остальных посетителей, а на свежевымытых и ещё влажных блюдцах, по ободку которых вилась выписанная потускневшей позолотой гирлянда из тучных колосьев. «Что ещё желаете? Сегодня сельдь атлантическую пряного посола баночную из города привезла», – склонилась над столом пышная заведующая. Но капитан отмахнулся от неё, и начальница заведения тут же исчезла.
   «У меня ж денег больше нет, то я часы-то и продавал», - жалостливо объяснил Скульптор. «Не волнуйся, я на тебя взял», - успокоил его уполномоченный в предвкушении заслуженного и выстраданного продыха после столь многотрудного утра. А на робкие протесты – вроде, мол, неудобно на чужие - открыл военную тайну: «Нам сегодня небольшую премию подкинули за то, что всё в рамках прошло, без эксцессов». До Скульптора сразу не дошло, о чем он: «В смысле?» - «В смысле борьбы со сталинским культом. Мы с тобой оба причастны». - «С какой это стороны?» - «Ты с той, а я с другой, – наконец-то улыбнулся капитан, переходя на дружеский тон. - Ты памятник сделал, а я его уделал!» – «По приказу партии?» – «А как же иначе: и ты, и я, и все – по приказу. И никаких сомнений!» – «Да я не сомневаюсь. Жалко…». - «Жалко у пчёлки», - наставительно поднял кружку кадровый чекист, двумя могучими глотками отхлебнув треть и влив в оставшееся пиво содержимое стакана. Скульптор автоматически повторил то же. «Куда хоть дели?» – несмело спросил он своего нежданно-негаданного кормильца и поильца. На что тот с готовностью ответил: «На сельхозсклад. Пока. Почти не повредили. Только бинокль отломили». – «А дальше куда повезут?» – «Куда везти–то? На чём и зачем? Его в каждом городе не по одному поставлено. Было. Сейчас уже везде порядок навели. Новый секретарь ругался, что мы последние в области оставались».
   Постукав тупым концом варёного яйца по столешнице, уполномоченный сосредоточенно шелушил скорлупу, а Скульптор сидел, как пришибленный, не притронувшись ни к выпивке, ни к закуске. Чтоб отвлечь его от упаднических настроений, решительно лишних в текущей политической обстановке, капитан участливо спросил: «А ты, я слышал, что-то новое наваял?» – «Памятник павшим воинам-землякам». - «Вот это правильно. Уж его-то не снесут!» – словно завершая тему, уверенно подвёл итог разговору и содержимому своей кружки уполномоченный. «Да они под знаменем, на котором Он», - обречённо прошептал Скульптор. И не заметил, как слёзы покатились в забытую кружку с пивом, и так уже светлым от влитой в него «полуторки».
   …Когда я не слишком бодро слез с сеновала и зашёл в горницу, Скульптор уже хлопотал над сковородой скворчащей картошки. Но я ограничился стаканом «шипичного» чаю со стопариком ничем не заменимого народного релаксирующего средства, заботливо оставленным предусмотрительным хозяином от вчерашнего застолья. От горячего и горячительного заметно полегчало. Но какое-то не вполне осознанное беспокойство не оставляло. «А часы были?» – стряхивая наваждение сна, туповато сформулировал я ускользающую мысль. Скульптор понимающе глянул на пустую стопку, которую я продолжал сжимать в заклинившем кулаке, и обиженно ответил: «Я ведь вчера показывал». Он достал с полки плетёную из соломки шкатулку и поставил её на стол передо мной. Затаив дыхание и чувствуя лёгкое покалывание в кончиках пальцев, я открыл заветный ларец с разгадкой мучившей меня тайны. На дне вместе с медалью «За оборону Москвы» лежали массивные карманные часы. Отставив наконец-то стопку, я взял их в руки, ощутив холодок металла и трепетный живой пульс механизма. «Советский брегет – ЗИМ, 15 камней», - пояснил владелец. Фамилия его стояла на верхней крышке с потускневшей надписью: «От райкома ВКП(б) за творческие заслуги». Я для чего-то покачал часы в ладони, словно прикидывая на вес, и, даже не открыв циферблата, бережно положил их на место. О первом секретаре райкома, доблестном чекисте и их дальнейшей судьбе расспрашивать не решился. Хватало гнусного ощущения того, что время, пошедшее вспять, вернулось назад как-то не слишком уверенно...

   …Мужики на заднем сиденье, невольно напомнившие мне историю с памятником и его творцом, мирно посапывали, по-братски привалившись друг к дружке. Автобус уже выруливал к остановке на сельской площади у церкви. Я вышел, перекрестился на храм со знакомой лепниной и подумал о том памятном «восстанавливающем ремонте»: приятно все-таки, что и ты, пусть сбоку припёка, но приложил руку к богоугодному делу. Отложив на потом все заботы, приведшие меня сюда через много лет, отправился к Скульптору. Не без труда отыскал знакомую обитель. И не узнал. Изба, давно осевшая в землю, как бельмами, таращилась заколоченными окнами. Соседи сообщили мне о кончине Скульптора – измученного болезнями, полупарализованного, одинокого старика. На похороны, лет семь уж тому назад, приезжали многие из его учеников. Они и разобрали, увезя с собой, все картины. А гипсовые отливки передали в школу. Правда, макета памятника Сталину среди них не было. На сельском кладбище, на могиле самого скульптора, памятник оказался по-казённому стандартным и унылым – деньги на него выделил военкомат. Поразила лишь надпись на штампованном надгробии: «Народному художнику района». А подарочные часы, остановив стрелки на часе смерти их владельца, положили в гроб.
   Наутро с попуткой – грузовиком, посланным в город новым хозяином сельповского магазина за краской для евроремонта, я возвращался на круги своя. Разбитной и повидавший виды водила спешил, что отнюдь не мешало ему балаболить без передыху. Из обилия тем выделялись две: о полном отсутствии запчастей в бывших колхозных мастерских, приватизированных завгаром, и об «азерах, втихомолку скупающих земли в соседнем селе и грозящих православный храм перестроить в мечеть». Когда мы въехали в райцентровский поселок, тот самый, где прежде стоял изваянный народным скульптором отец народов, шофер, сбавив скорость, кивнул на новое здание администрации напротив прежнего райкома: «После путча, когда на Лубянке железного Феликса свергали, тут тоже доморощенные дерьмократы выискались – под шумок Маркса и Энгельса сковырнули. Уличного Ленина здесь, как ни удивительно, отродясь не было: собирались на месте снесённого Сталина поставить, да не успели – советская власть кончилась. А недавно районная кыпырыэф добилась-таки бюсты классиков марксизма на место вернуть». «А чего одного Маркса?» – вглядываясь в невзрачные постаменты у парадного крыльца новой власти, вяло поинтересовался я. «Дак у Энгельса при перестройке голова от ускорения треснула», - взахлёб заржал водила над своим безотказным приколом.
   «История повторяется в виде фарса», - вспомнил я очевидное, устало подумав о том, что ещё не скоро кончится наша суетливая мельтешня вокруг гипсовых идолов и каменных истуканов. Пришло на ум библейское: «Не сотвори себе кумира», следом почему-то: «Каин, где брат твой Авель?». «Надо поощрять энергию и массовидность террора», - телеграфировал на места первый председатель Совнаркома. Схлёст «красного» и «белого» террора многократно затмил патриархальность средневековой братоубийственной войны Алой и Белой роз. Каиново семя дало обильные всходы. Не выполоть, не сжечь. Да и как иначе, если брат твой то "враг народа", то "противник реформ". Вот и пыжились даже в наши дни мятежные чечен с евреем спасать Россию, а "законоизбранный" помог им умыть её кровью. Чтоб не обольщался народ лёгкостью перемен...
   Оглянувшись прощально на плохо побеленную бороду основателя «вечного жизнеутверждающего учения», я безнадежно задумался о том, а отличается ли чем-либо принципиальным толпа, скандирующая «Да здравствует…», от толпы, орущей: «Распни!». Тут и водитель подкинул еще одно увесистое полешко в костёр моих
размышлений: «А все же без вождя нельзя. Вот представьте – июнь сорок первого, а у нас вместо Сталина какой-нибудь Черненко». Он, видимо, сам представил сию прискорбную картину и надолго замолчал. Как и я. И за громыхающим пустыми бочками кузовом в последних клочьях утреннего тумана бесследно растаял мой немой вопрос: «Карл, где брат твой Энгельс?»




P.S. Послемайданный "ленинопад", снос памятников воинам-освободителям в бывших "братских" странах, сегодняшнее афроамериканское "памятникобесие" как-то освежили смысл этого моего рассказа, написанного в конце девяностых и напечатанного в
2002-м.