Джалло

-1-

Наташе

Там в турецком отеле играет румынский оркестрик,
одинокая женщина плачет почти что, но всё же,
улыбается мне. А на греческой старой палестре
только ветер кидает ошмётки от сумок из кожи

и пластмассовый мусор. В отеле то сумрак, то ярко
бьют лучи по кровати, глазам, настроению, в губы
приоткрытые словно мечети старинная арка,
чуть распухшую мякоть урывком целуют мужья-однолюбы

под румынский оркестрик играющий в маленьком зале.
Улыбается женщина, как виноватый ребёнок,
виноватый лишь в том, что однажды его наказали,
но уже навсегда наказали, почти что с пелёнок.

Ах, давай-ка станцуем с тобой под румынскую скрипку.
Я шагну на экран или ты в кинозал - так нам нужно,
чтобы видеть твою, словно ветер на пляже, улыбку,
чтобы в губы тебя целовать, юморить чуть натужно,

потому что от страха тихонько взмокают подмышки,
потому что сбежать не получится - вслед за тобою
незаметный усач, что поглядывал там из-за книжки,
здесь войдёт в кинозал для сценарного акта убоя.

-2-

То орган, то губная гармошка,
вспыхнет первый, поддержит вторая.
И лежишь ты, как дикая кошка,
на остийских камнях загорая.

Оттого мне и плохо, что мало -
мало ветра и мало заката.
Ты мяукнешь остийское - Mala.
И встряхнёшь волосами - Malato.

Кошка выпустит когти умело,
поменяет кассету в Акае.
И её загорелое тело
замерцает, божкам потакая.

И спокойно уснёт католичка
в нежной кошке, протянется лапка,
словно это удавка-петличка,
словно это особенно сладко.

Вытрет губы, жемчужная пенка
на ладошке засохнет, как рвота.
И подружка зовущая Ленку
не поймёт ничего отчего-то

в жаркий день подмосковного лета -
бледный призрак в больничном халате
улыбается, мнёт сигарету,
видя Ленку, бормочет - Scusate.

-3-

К. Ер.

Городок вполне паршивый,
средиземный городок,
ходит хмуро дервиш вшивый,
смотрит с неба потолок,

куры роются в навозе,
берег, море, дальше - мель,
но как дань великой прозе -
площадь, памятник, отель.

Гранд-Отель. За пыльной шторой
там зловещие дела.
Помнят бои год который -
эта дама умерла.

Бои помнят англичанку
с итальянцем юных лет,
англичанки сверх-огранку,
итальянца драндулет.

Помнят, что кричал, на ветках
сидя, белый попугай.
- Ах, бывает счастье редко!
Ты пока не умирай.

До прощального объятья.
До слезы из юных глаз,
и пока не снял я с платья
ослепительный алмаз.

Итальянец был помешан
на богатстве и любви.
Итальянец был повешен.
Что поделать, се ля ви.

Но порой на горизонте -
там, где пляж давно затих,
проплывает белый зонтик,
слышно шёпоты двоих.

- Я тебя люблю! - Я тоже.
- Сколько им до Мировой
остаётся?
И прохожий,
слыша смех, бежит домой.