Ангел высоцкого продолжение

                ВАСИЛИЙ БАБАНСКИЙ


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


«Почему все не так? Вроде все – как всегда:
То же небо – опять голубое.
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя».

Он негромко запел,
Не запел – застонал.
Стали сразу суровее лица.
И в застольный уют
Вдруг ворвалась война,
Как в окно, – ошалелая птица.

Стала комната
Тесной землянкой сырой,
Стул в середке – походной треногой.
А на нем – не актер,
А дружок фронтовой.
Ну точь в точь. И живой, слава Богу.

Но стекает по струнам
Гитары печаль.
Горе в голосе друга такое,
Что догадкой в мозгу
Начинает стучать:
«Это он не вернулся из боя!

Это он жизнь за друга
В бою положил,
Приняв пулю шальную на вздохе.
А сейчас лишь по случаю
В песне ожил,
Воскрешая нам образ эпохи».

Но уж черная тень
Вдруг ложится на стол.
И поникли от тяжести плечи.
Да, на братских могилах
Не ставят крестов.
Ну, а если поставят, то легче?

«Ох, не легче, браток, –
Кто-то шумно вздохнул. –
Крест, он что? Разве лечит от боли?
Горе вот оно где», –
И пиджак расстегнув,
Грудь потер онемевшей ладонью.

…Ай да публика!
Каждый по виду – кремень,
В чье нутро, – ни щелей, ни отдушин.
А попробуй, коснись,
За живое задень,
И увидишь ранимые души.

Он – увидел. И понял:
Вот шанс рассказать –
Пусть келейно и пусть по заказу,
Не на ленте магнитной,
А глядя в глаза,
Все, что знал о войне. Все и сразу.

И, как в песне своей же,
Шагнув с колеи,
Он затронул такие сюжеты,
Про такую войну
И такие бои,
О которых не пишут газеты.

В той войне театрально
«Ура!» не кричат,
Нет героев парадно-отважных.
Там идет на прорыв
В штыковую штрафбат,
Как на смерть, – молчаливо и страшно.

Там не только «Вперед»,
А «Ни шагу назад!»
Там порою ни фронта, ни тыла.
За спиной заградительный
Замер отряд.
Смотрит жестко, прицельно, в затылок.

Ну а тех, кто сломался, –
Лицом на восток
И под залп специального взвода.
…Но всегда есть один,
Он не жмет на курок.
Кто он?  Враг?
Или совесть народа?

Ох уж эти вопросы
Беды и вины!…
Кто сказал, что чужда им эстрада?
В его песнях – не желчь,
Не изнанка войны,
А одна лишь суровая правда.

Только где же ее,
Эту правду, нашел
Он, не нюхавший пороха даже?
Всем понятно:
Кто ада войны не прошел,
Так о ней не споет и не скажет.

Что ж, хороший вопрос.
И его самого
Часто мучила эта проблема:
Отчего с первых строк
Так вцепилась в него
Мертвой хваткой военная тема?

Ну, положим, военное детство. Москва.
Лай зениток. Прожекторы. Маски.
У соседа Петра – два пустых рукава.
У Ефрема – штанина в подвязке.

Письма с фронта,
Бедою входящие в дом,
Рвань кровавых бинтов на ограде.
Да платочки у глаз
Неотплакавших вдов
Да щемящее: «Дай, Христа ради».

Да рассказы отца
Про безусых ребят.
С сединою их клали под флаги…
Он всегда эту скорбь
Пропускал сквозь себя,
И, казалось, седела бумага.

Не случайно средь писем,
Что пишут ему,
Можно часто прочесть и такое:
«Не с тобой ли, браток,
В ту лихую зиму
Отступали мы под Калитвою?»

А записка из зала
От «Петьки – бойца?»
Прочитал – и морозом по коже:
«Сын полка, ты живой?
Ну, фартовый пацан!
Мы ж тебя хоронили под Оршей…»

Письма что?
Адресат их безлик и далек.
Эти вот они, здесь, с глазу на глаз.
В их вопросах всегда
То подтекст, то намек
Или просто тактичная наглость.

…Чтобы «склеить» сюжет,
Эту спорную мысль,
Приписал я нарочно поэту.
Но как часто бывает:
Реальная жизнь
Не ложится в оправу сюжета.

Так и вышло. Он спел
Все, что мог, о войне.
Струны выгладил
Жестом знакомым.
Словно обмерли  все.
Лишь в немой тишине
Взвизгнул стул под хозяином дома.

Над широким столом
Он, как глыба, навис:
«Ну, задал ты нам встряску, признаться.
Ну, орел!
Уж прости, что не просим на «бис».
Тишина, она громче оваций.

У тебя самого,
Показалося мне,
Сердце в горле, дружище, застряло.
Ты скажи:
Что так много поешь о войне?
Та война уж свое отстреляла.»

 – Отстреляла? –
Поэт (он молчал до сих пор
И витал как бы мыслями где-то)
Вдруг взглянул на директора
Остро, в упор:
– Вы-то сами хоть верите в это?

– Вижу – нет. Ну, а тот,
Кто владеет пером,
Не терзался: «А что было б, если…?»
Мы же дети войны.
Нам за все суждено
«Довоевывать» – в книге и в песне.

И потом…
Не о прошлой войне я пою.
А о тех, кто хоть раз был на грани,
На пороге беды,
У судьбы на краю,
Если не был убит или ранен.

Есть и в мирные дни
(Ну при чем тут война!)
Те, кто ходит в обнимку со смертью.
Имя им – легион.
Просто в те времена
Их в стократ было больше, поверьте.

– А шахтеры? –
Хозяин стоял, наклонясь,
На висках его вспухнули жилы, –
Мы уходим под землю,
На солнце крестясь
И молясь, чтоб осталися живы.

– Это – знаю,
Хоть с вами в наряд не ходил
И крестился, как все, – на иконы.
Но вчера увидал
Столько братских могил.
Их у вас тут зовут терриконы.

Не под ними
Шахтерские кости лежат,
Поле смерти – в глубоких забоях.
И, быть может, сегодня
Ваш друг или брат,
Как солдат, не вернется из боя.

Душам павшим
Законное место в раю.
А живым?… Не в аду ли кромешном?
Я об этом
Еще напишу и спою,
Если тему осилю, конечно.

– Одолеешь… Ты наш, –
Раздались голоса, –
– Но, заметь, мы не серенькой масти.
Наша правда, как жизнь, –
То пряма, то  коса.
А душа лишь «под мухою» – настежь.
 
– Не блажи.
Он в такие вопросы вникал…
Вспомни Гамлета – датского принца…
– Ну, тогда за Таганку.
– Подвинь-ка стакан.
– Говорю же, пора освежиться…

И от залпа граненых,
Налитых «под ноль»
Все, кто пил, как-то грузно осели.
«Осыпает, – он вспомнил, –
Мозги алкоголь».
Кто сказал? Ну, конечно, Есенин.

Только там была драма,
А здесь – лишь загул
С заказным на десерт – лицедеем.
И паяц этот – я, –
Он печально вздохнул, –
Фигурально, а также на деле.

Значит, надо скорей
Отыграть эту роль,
Не терзаясь взахлеб самоедством.
Для того, чтоб не выдать
Свой стыд или боль,
Есть в запасе защитное средство.

И, слегка подтянув
На гитаре колки,
Он сказал с нарочитой зевотой:
«За Таганку,
Скажу, не таясь, мужики.
Я уж выпил годичную квоту».

Но, чутьем уловив
Настроенье певца,
Хоть и был уже явно «на взводе»,
Стол не стал предлагать
Ни пивца, ни винца
С фамильярным  «Да брось ты, Володя!»

Он в ответ,
Оценив их учтивость и такт,
Сам по-свойски тепло улыбнулся:
«Извините, друзья,
Если что-то не так .
Видно, слишком антракт затянулся».

И, набросив на шею
Ремень, как шлею,
Он запел про коней густогривых
И про то,
Как в чужую попал колею,
Хоть и мчал по своей, – вдоль обрыва.


ЧАСТЬ ПЯТАЯ


«Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более – когда в нее плюют».

Он когда-то писал,
Что ушел из хорошего дела.
Ничего не унес –
Отвалился, в чем мать родила.
Он в бегах не бывал
И в тюрьме никогда не сидел он,
А, гляди, все пытают:
«Какие такие дела?!»

Да дела – вот и все!
Нет же, лезут нахраписто в душу,
Норовя уличить
В непонятно каком, но грехе.
И вопросом – тычком
По-боксерски колотят, как в грушу:
Что имел, мол ,в виду
Ты в таком и таком-то стихе?

Так и хочется взвыть:
«Ах, пожалуйста, смилуйтесь, люди!
Это ж только Эзоп
Мог в кармане держать по шишу.
Мои мысли чисты,
Как пасхальные яйца на блюде.
Что имею в виду, –
Вот о том без финтов и пишу».

Но как адски живуч
Он, упрямый  недуг любопытства!
Даже здесь, среди них,
Этих строгих и мудрых мужей
От занозистых глаз
И вопросов с душком – не укрыться.
Ты, похоже, здесь – цель,
А точнее – живая мишень.

Так и есть. Не успел он
Умело и в общем корректно
Уклониться от темы
Про лично-интимную жизнь,
Как вопрос ему в лоб
Залепил шельмоватый директор,
Тот, кто слева сопел
И с утра был «под мухой», кажись:

– Говорят, ты женат,
На актрисе – француженке вроде.
Выбор, право, хорош.
Знать, владеешь не только пером.
Но ответь по-мужски:
Как с супружеским долгом, Володя,
Если ты в СССР,
А она, извини, «за бугром»?

– По-мужски не скажу,
А скажу – неприлично обижу.
Но ответ все же дам, –
Он ладонью провел по виску, –
Просто я круглый год
По субботам бываю в Париже,
А жена круглый год
Прилетает по средам в Москву.

– Ты серьезно?
– Вполне.
– Сколько ж стоит такая утеха?
Он небрежно махнул:
Мол, не стоит считать, пустяки.
Тут уж сам Белохвостов
Затрясся, как студень, от смеха:
– Как же нас он уел
И поддел на фуфу, мужики!

Впрочем, и поделом:
Не мутите чужого колодца!
Ты прости стариков,
Зло без умысла – меньшее зло.
Лучше вот что скажи:
Как тебе так легко удается
Петь про разных людей,
Обрядившись под их ремесло?

– Вы, простите, о ком?
– Да, хотя б о сидящих с тобою…
Кто тут нам заливал,
Что в руках не держал обушок?
А шахтеров воспел,
Будто век отишачил в забое.
То ж не песня, а сказ,
Не в альбом легковесный стишок.

А боксеры, борцы
Или разные там скалолазы?…
Ты о них так тепло
И со знанием дела поешь.
Ты ж не хочешь сказать,
Что не дрался, не падал ни разу?
Хоть по виду и впрямь
На атлета, гляжу, не похож.

– Как сказать… как сказать…
С циркачами дружил я недаром,
Хоть и сам не гимнаст,
Но хотите, – была не была! –
Я могу хоть сейчас…
– И, отставив в сторонку гитару,
Он прошел на руках
Под веселые «ахи» стола.

Возвратился назад.
Сел на стул, потирая ладони.
И заметил, смеясь:
«Видно, делаю что-то не то.
Часто в песнях моих
Фигурируют птицы и кони.
Что ж, прикажите мне
Хлопать крыльями, бить копытом?!

Ну, а если всерьез,
То, наверное, вот что скажу я.
Я ж притворщик, актер,
По иному сказать, – лицедей.
Мне по штату должно
Влазить походя в шкуру чужую,
Говорить за других, –
И порою не лучших, – людей.

Хоть заметить хочу:
Мне не так и важны уж, конечно,
Ни професии их,
Ни характеры, ни типажи.
Я пою не о них,
А о том, что волнует извечно, –
О друзьях и врагах,
О предательстве, правде и лжи.

Белохвостов ввернул:
«Ты последнее верно приметил.
Ничего нет подлей
И опасней измены и лжи.
О тебе о самом
Ходят разные слухи и сплетни.
Где там правда, где ложь? –
Лучше сам о себе расскажи»

– Что хотите вы знать?
Сплетни могут быть только плохие…
Я, по слухам, – блатной,
Отсидел и почил «за бугром».
Но, как видите, жив,
Не в тюрьме сочиняю стихи я.
Даже больше скажу:
Не стою на учете в угро.(1)

(1) Угро. – Уголовный розыск

Про себя не скажу.
Есть субъекты и поинтересней.
Вона, сколько их, звезд,
Кто «попсу» под «фанеру» поет.
Моя личная жизнь,
Вся как есть, целиком – в моих песнях.
Кто не глух и не глуп,
Тот услышит и верно поймет.

И, взглянув на часы,
Мол, лимит на вопросы исчерпан,
Он решительно встал
И поправил ремень на плече:
«Обсуждать ремесло
Сочинения песен нелепо.
Просто надо их петь.
А иначе и я здесь зачем?»

Он прищурил глаза,
Будто что-то неясно приметил.
Там, за тенью голов,
На поверхности крашеных стен
Проступали, двоясь
В чуть неровном, рассеянном свете
То пиратский платок,
То венец на распятом Христе.

Никогда не играл
Он на сцене ни роли корсара,
Ни Исуса Христа,
Ни предсмертной его маеты,
Но в мятежной душе
Вечно спорили лихость гусара
И рублевская скорбь,
Что бывает на ликах святых.

Кто-то как-то сказал:
«Таковы твои песни и роли:
На виду – удальство,
А внутри – маета и надлом».
Что же, комплексовать?
И таить свои смуты и боли,
Притворясь колпаком
Перед этим обжорным столом?

Ну, уж нет! Он себя
Никогда под кого-то не ладил.
Дрался, боль заливал.
Кто сейчас это ставит в вину?
- Принимайте меня,
Как я есть, – весь из воплей и ссадин.-
Он качнул головой.
И уверенно тронул струну.

И опять над столом,
Возбужденном от винного пара
И его прямоты,
Покорившей шахтерский бомонд,
Под всполошенный хрип
Зазвенела призывно гитара
И на голос певца
Собирался у дома народ.

– Вань, гляди, это ж он…
– Неужель?
– Натурально, тот самый…
– Ну, Петрович и жох.
Вишь, какого сманил скакуна.
– Деньги сделают все …
– Да заткнись!
– Вытри сопли, гнусавый!
Не суди по себе.
– Тише, вы. Не слыхать ни хрена.
 
Он, конечно, не знал,
Что ватага чумазых прохожих
Уж заполнила двор
И стоит у колодца в грязи,
Что концерт на заказ
Как бы шел на два зала, похоже,.
И давно уже был
Не такой уже и эксклюзив.

Если б видеть он мог
Те открытые в непогодь груди
И глядящие вверх
В черни угольной пыли глаза,
Он, конечно же, сам
Непременно бы вышел на люди
И, наверное, спел,
А, возможно, и что-то сказал.

Но директорский дом,
Весь запахнутый в ставни и шторы,
Словно бдительный страж
Не пускал из своей скорлупы.
…Привередливый конь,
К тебе ловко приладили шоры,
Чтобы вбок не вилял
От наезженной кем-то тропы.

Но недаром певец
Называл сам себя иноходцем,
Что бежит не как все,
Без седла и по свежей росе.
Он как будто нутром
Вдруг почувствовал тех, – у колодца, –
И запел во всю мощь,
Чтоб и вправду услышали все.

…Сколько песен в ту ночь –
Неизвестных и ведомых – спел он!
Уж бледнела луна
И погасли давно фонари.
А толпа во дворе
То редела, то снова густела,
Стоя с чистой душой,
Как ко всенощной. Аж до зари.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ