Ангел высоцкого продолжение

                ВАСИЛИЙ БАБАНСКИЙ


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мы молча стоим на балконе.
Прохладно. Немного сквозит.
Он бережно прячет в ладонях
Горящую спичку. Дымит.

Скупой маячок сигареты
То рдеет, то гаснет во тьме.
С вопросом, участьем согретым,
Он взгляд заостряет на мне.

«Ты, вижу, не куришь? Похвально.
А мне, извини, невтерпеж.
От чуткости вашей повальной
Не то что закуришь – запьешь.

Да ты не кривись. Не ханжа я.
Сам в лоск напивался, бузя.
Но сопли насчет «уважаешь?»
Поверь, не прощал и друзьям.

Друзьям, повторяю. А эти …
Ну, с виду – свои мужики.
Но, как там поют в оперетте,
«Они от меня далеки».

И завтра в похмелье зеленом
Солгут, не меняясь в лице:
Мол, песельник, всеми хваленый,
Давал «под парами» концерт.

По жизни от сплетен и слухов
Принял я вагон оплеух.
Слыхал о беззубых старухах?
Вот эти – страшнее старух.

А впрочем, пошли они в с..ку!
Бессмертие требует жертв. –
Он, будто настроясь на драку,
Поддернул подкову манжет.

И без перехода – как в прорубь:
«Сердечко булгачит, небось?
Скажи начистую мне, голубь,
Ты – гость или … вроде бы гость?»

Задеть столь обидным намеком
Нельзя лишь того, кто ОТТОЛЬ.
И я со смущенным упреком
Отверг неприглядную роль:

– Не в каждом прохожем, Володя,
Сидит кэгэбист или мент.
Укор не по адресу вроде:
Газетчик я. Вот документ.

– Ах, вот как? Скандальнейший случай…
Ну, надо же так оплошать!
В такой атмосфере паучьей
Глядишь, заподозришь и мать.


А, впрочем, прости за укоры
И лучше давай-ка на «вы».
Вступать с вашим братом в разборы –
Совсем не иметь головы.

И что-то в беседе сломилось,
Как пламя свечи на ветру …
– За что же такая немилость
К собратьям моим по перу?

Да, в прессе, увы, не без хлама,
Но в ней даже брань и хула
Для вашего брата – реклама,
Какой бы она ни была.

Ведь ругань лишь слабого бесит,
В ней есть потаенный резон.
Скандальчиком легоньким в прессе
Не брезговал даже Кобзон.

«Э, бросьте! – Он тушит окурок. –
По вашей печати, дружок,
Я – бард приблатненных и урок,
Фальшивый хрипун и пижон.

А в общем – кумир подворотни,
Играющий «под пахана».
Но те, кому пел я сегодня,
Они разве тоже– шпана?

Я – гость очень редкий в эфире,
Но то, что – украдкой пока –
Едва ли не в каждой квартире
Врубают мой хрип … Это как?!

Добавлю еще по секрету,
Что пленкой с концертом моим
Легко опоясать планету.
Куда там Кобзонам твоим!

Но это я так, для тебя лишь, –
Он вновь переходит на «ты», –
Ту пленку, как шлем, не напялишь
От ругани и клеветы».

Вот вывод обидный и странный,
Что сделал известный поэт:
Мол, в песнях моих без гитары
Души поэтической нет.

И с рифмой не все слава Богу –
Глагольна, проста и т.д.
«Кричу» и «торчу», дескать плохо.
А «Оза» – «стервоза» шедевр?

Вот так мои стоны, печали
Поэт разложил по частям.
Чего же мне ждать от печати,
Которая служит властям?

Я вставил:
– Знакомое что-то …
Он тотчас почуял подвох:
– На сцене б сыграл идиота,
Но в жизни … Ну, что я вам – лох?

И хмыкнул:
– Прелестная пара –
Чудак – неврастеник и я.
Такой себе Чацкий с гитарой.
Нет, друг, это роль не моя.

На людях я холодно  вежлив,
Как опытный снайпер в бою.
Словесным поносом не грешен
И власти, заметь, признаю.

Но только … не лица у власти.
Никак не пойму до сих пор,
Какой они веры и масти.
Но это … иной разговор.

А в общем-то некуда деться
От выбора: лгать или клясть.
Хотите, дам серию лекций
На тему: «Художник и власть?»

О, это – мудреная сфера,
Хоть правда, похоже одна:
Художнику высшая мера
Авансом в ней предрешена.

Бунтарь обречен на свободу
В тюрьме иль в петле умереть.
Холуй ненавистен народу.
А чем это лучше, чем смерть?

В раздумьях над этим предметом
Я смерть бунтаря выбирал,
И мысленно два пистолета
К дуэли не раз примерял.

Но, чувствуя холод металла,
Твердил я себе как урок:
Не хочешь хулы иль опалы –
Будь дальше от власти, дружок.

Но бьют и нейтралов жестоко …
Недаром почти без грехов
Поэты уходят до срока
В тот мир, где не пишут стихов.

Быть белой вороной негоже,
Хвалим ты или же браним.
А я задержался, похоже …
Но этот дефект устраним».

Он с деланно вялой зевотой
Умолк, прикрывая глаза,
Как будто интимное что-то
Чужому случайно сказал.

Но, как ни глядел на него я –
(«Ну, что, мол, зажался, я свой»)
Свернул разговор на другое,
Упрямо тряхнув головой:

– Тоски тут нагнал я некстати.
Забудь. И судить не спеши.
А вот что скажи мне, приятель:
Ты сам-то стихами грешил?

Кивнул я смущенно: – Бывало.
Но чтоб постоянно? Не смог.
– Что так? – Да работы навалом.
Газета – обжорный молох.

–Ну, это, положим, фигура,
Чтоб скрыть нулевой к.п.д.
А роли в кино – синекура?
Театр и эстрада – Эдем?

Нас тоже гвоздит по мусалам
Наш вечно бродячий уклад.
По сценам, подмосткам и залам
Намаешься – жизни не рад.

Но, плача в жилетку, стеная,
От Музы не взять ничего.
Для лирики дня не хватает?
Согласен. А ночь для чего?

Нет лучше лекарства от лени.
В густой, словно кофе, ночи
Легко «подмануть» вдохновенье.
Прищучил его – и строчи.

А впрочем … Рукою махнул он, –
Не слушай. Похоже, меня
На менторский тон потянуло.
Живая примета старья.

– Ну, это, простите, рисовка,
С намеком она или без.
Мерси за преподанный тонко,
Но очень уместный ликбез.

Да, труд и искусство – соседи,
Друзья ли? Увы, не всегда.
Писать надо лучше, чем средне,
А хуже … Не стоит труда.

Придя к такой мысли неслабой,
Я как-то стишок сочинил.
С тех пор на хореи и ямбы
Не тратил ни сил, ни чернил.

Он едкий поклон мне отвесил:
–Озвучь-ка мне свой манифест.
И я не без авторской спеси
Прочел интригующий текст:

«Вначале был один поэт,
Всю славу для себя лишь отняв.
Исчезли в Лете сотни лет.
Поэтов тысячи сегодня.

А среди них и я пишу,
Имею собственное место.
Но я оставить не спешу
Литературное наследство.

Твержу всечасно, как обет:
«Шлифуй слова, как горный камень,
Быть может, через сотню лет
Все будут говорить стихами».

Прочел я и, брови нахмурив,
Глазами справляюсь: «Ну, как?»
Молчит неразгаданно. Курит,
Пуская дымок под кулак.

–Ты хочешь по правде? – Он резко
Вдруг гасит «бычок» о каблук. –
В стихе твоем много кокетства,
А это негоже, мой друг.

Cтих ладно, умело построен,
И тема, пожалуй, свежа.
Но к автору лично, не скрою,
Увы, не милеет душа.

Ты будто кичишься: гляди, мол,
Как я в сочинительстве строг.
А что же ты создал, родимый,
Помимо прочитанных строк?

Есть кое-что? Ну-ка, брат, выдай. 
Смелее. Лишь Бог без грехов.
И я, поломавшись для вида,
Прочел еще пару стихов.

Он каждый услышанный опус
Просил повторить еще раз.
И выдал, как разовый пропуск:
«Ну что ж, сочинять ты горазд.

Слог прост, без украс и ужимок,
При том не газетный «бетон».
В стихах есть упругость пружины,
А это уже кое-что.

При эдаких данных и вкусе
Не станешь простым рифмачем.
Похоже, что барышне Музе
Газету ты зря предпочел.

Поверь, что придут ещё сроки …
Ревнуя к стихам молодых,


Твои же забытые строки
Завидкой ударят под дых.

Быть может, глубоких отметин
Они не оставят в судьбе,
Но, как не рожденные дети,
Напомнят не раз о себе.

…Как поздно, наставник случайный,
Признал я твою правоту,
Что в жизни своей изначально
Я выбрал дорогу не ту!

Как много теснившихся в сердце
Чудесных фантазий и слов,
Могущих сказаться и спеться,
Убило во мне ремесло!

Теперь-то, и сам сожалея
О прожитых втуне годах,
Поэту перечить не смею
И в мыслях своих. А тогда…

Я попросту нес ахинею,
По-детски впадая в азарт:
Мол, средний газетчик важнее,
Чем шума наделавший бард.

И ну ему доводы сыпать,
Чтоб как-то смягчить экивок.
Но он не ответил на выпад,
Хотя отпарировать мог.

Сказал лишь: «К чему препираться?
В пристрастии мало добра.
Вот встретимся лет через двадцать,
И время покажет, кто прав».

И тут же спохватисто бросил,
Да так, будто губы ожгло:
«Слышь,  публика зрелища просит,
А, значится, время пошло».

И, вслушавшись в гомон застенный,
Звучавший все громче теперь,
Коротким тычком, как поленом,
Толкнул тяжеленную дверь.

И в ноздри пахнуло чуть кислым
И жарким застольным душком,
Когда уже дым коромыслом,
А кое-кто и под хмельком.

Все ж гостя там сторожко ждали.
Лишь он посмотрел на часы,
Как рюмочный звон и медальный
Покрыли густые басы.

– Давай-ка, Володя.
– Попросим!
– Устрой-ка душе выходной.
И двое вдруг кепками – оземь:
– А, мо, под кураж – по одной?

И он, расставляя два пальца,
По горлу чертил: мол, не пью.
Боясь оголтело попасться,
Как в омут, в свое дежавю.

Сюжетец затасканный, старый…
Случалось ему (и не раз)
Стоять одиноко с гитарой
В плену вожделеющих глаз.

Подальше от этого плена!
Он сбросил гитару с плеча,
Поставил ее на колено:
«С чего, подскажите, начать?»

И кто-то на басовой ноте
Сказал, как пальнул в тишину:
«Здесь есть те, кто выжил на фронте.
Давай-ка, дружок, про войну,

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)