Карл Сэндберг. 14. Night s Nothings Again

14. Снова Ночные Провалы*
(Из сборника «Дым и Сталь». 1922.  IX. Дымка)

* выбор Для перевода названия «Провалы» становится ясным только в самых последних строчках этого большого стихотворения.

Кто знает что я узнал
когда я задал ночи вопрос
и эта ночь, в ответ смолчав,
дала ответ из тех, что были раньше?

Кто выбрал ярко-красную криптограмму,
задний свет свернувшей за угол машины,
или реклама забегаловки в полночь - чили с мясом,
а может человек из пепла обманувшего рассвета - пробормотал  «хот-дог» ночному стражу:
Есть тут игрок что слово произнёс иль выиграв забрал ответы ночи? я тот игрок? иль ты?

И есть ли голова, усталая,
не кормленая этой ночью, в беспокойстве
не на подушке - шее и плечах?

И есть ли жажда мужчины
женщины,
и жажда женщины ответная
мужчины,
которых ночь в свой лист не записала,
не расписалась именем своим под именами?

И так ли забывает ночь
как забывает женщина?
и так ли помнит
как помнит женщина?

Кто голову дал
этой ночи,
цыганскую с цыганской шевелюрой,
зовущую: «Ну что же ты?»

Кто попросил у ночи поцелуй
длиною в ночь,
но не достиг тех мягких губ?
Кто выбрал ночью красных фонарей забвение?

И кто дал этой ночи что-то вообще,
и задав ночи вопросы
был осмеянную?

Кто видел ночи
Моны Лизы сложенные руки,
она сидит полу-печаль, полу-улыбка,
так просто, воздух,
и всё же всё,
весь мир?

Кто видел
как забывшись ночь,
поводит обнаженными плечами,
и задувает ароматы лунных свечей,
нашептывает, подсмеивается,
обрывает насмешки... и рыдает...
в подушку мокрую от слез и поцелуев?

Что ночь ещё в себя вплетает что-то
помимо скрытых в ней желаний женщин,
помимо их раскрытых рук пустых?
и женских с звёздами и розами волос?
Я ночи задавал вопросы эти.
И слышал я как эти же вопросы ночь мне вернула.

Я видел ночь
весь этот тихий лепет в полёт отправила
сквозь городские пыль и камни,
над одиноким желтым солнцем подсолнуха
на стебле крепком словно кисти женщин;

Я видел как танцует лёгкий  дождь
беспечную, вневременную жигу,
на тротуары наползая ручейками
для полисменов, для рабочих из депо,
для тех кто возвращается домой и для бездомных,
серебряными разбегаясь веерами и воронками по асфальту,
и уползает многоножкой мороси и тумана прочь;

Я видел ночь
отправила в полёт весь этот лепет
и прибыл ветер ночи и сказал:
Ну что же ты:
и с неба напрочь смел - ни следа от белых облаков,
и белых звёзд намёл от Бэттери до Бронха,
разлил звёзд море над Олбани, Донна Ферри, Кейп Горн,
Константинополь.

Я видел ночи рот и губы
так странно похожие на то лицо, что рядом со мною, на подушке,
и знаю я теперь...  как знал всегда...
ночь моя любовница...
Я знаю ночь есть...  всё.
Я знаю ночь есть мир...  весь мир.

Я вижу золотые лампы на основаниях цвета лагуны,
они усыпляют и убаюкивают,
и никогда ресницы,
и отблеск век
не задрожат в этих матовых водах.

Проносится такси, рычит спортивная машина, читая вывески зевают пассажиры,
   бич движет зад на парковой скамейке, другой величие своё поддерживает каменным               
   лицом, в Центральном Парке расколотая глыба в сорок-футов спит сном кита,
   карнизы Метрополитен Музея бормочут свою бессмыслицу пустую людям с   
   приподнятыми воротниками на крыше автобуса:
Соленое дыханье Атлантики, дыхание двух рек, взлёт тросов и
    дымовых труб, свистящий звук множества шлюпок и одномачтовиков,
    неуверенное хуу-хуу барж с углём: сквозь эти звуки я слушал Ночи
    призывы:
Я дала тебе то что не купишь за деньги: все другие любовники меняются: все другие
   уходят и возвращаются чтобы снова уйти:
       Я та с кем ты спал эту ночь.
       Я та с кем ты будешь спать и сегодня
          и завтра.
       Я та чьи страстные поцелуи
          кружат тебе голову
          и воспаляет твои губы, которые жаждут
          пропеть никогда еще не спетую песню
          в ночной голове цыганской
          зовущей: «Ну что же ты»

Эти руки которые скользнули мне на затылок и прижали к себе,
эти пальцы что сказали так много,
эта цыганская голова с шевелюрой зовущая: «Ну что же ты»:
Может ли кто-то другой быть на ее месте теперь
и принести все ночные пустоты снова?

Я желал этих поцелуев что трепеща просило мое сердце,
Я бился в пустые двери и видел в моих людях лишь глупость.
Я один спотыкался в зимней темноте слагая мычащие песни
в ответ на уколы метели хватающей и матерящей.

Темная ночь была в крови у меня:
     разверзнутая мечтающая ночь,
     ночь неустанного темно-синего, стального:
Руки Бога отмывающие что-то,
     Ноги Бога идущие где-то.


IX. Haze

14. Night’s Nothings Again

WHO knows what I know
when I have asked the night
and the night has answered nothing
only the old answers?

Who picked a crimson cryptogram,
the tail light of a motor car turning a corner,
or the midnight sign of a chile con carne place,
or a man out of the ashes of false dawn muttering “hot-dog” to the night                watchmen:
Is there a spieler who has spoken the word or taken the number of night’s nothings? am I the spieler? or you?

Is there a tired head
the night has not fed and rested
and kept on its neck and shoulders?з

Is there a wish
of man to woman
and woman to man
the night has not written
and signed its name under?

Does the night forget
as a woman forgets?
and remember
as a woman remembers?

Who gave the night
this head of hair,
this gipsy head
calling: Come-on?

Who gave the night anything at all
and asked the night questions
and was laughed at?

Who asked the night
for a long soft kiss
and lost the half-way lips?
who picked a red lamp in a mist?

Who saw the night
fold its Mona Lisa hands
and sit half-smiling, half-sad,
nothing at all,
and everything,
all the world?

Who saw the night
let down its hair
and shake its bare shoulders
and blow out the candles of the moon,
whispering, snickering,
cutting off the snicker .. and sobbing ..
out of pillow-wet kisses and tears?

Is the night woven of anything else
than the secret wishes of women,
the stretched empty arms of women?
the hair of women with stars and roses?
I asked the night these questions.
I heard the night asking me these questions.

I saw the night
put these whispered nothings
across the city dust and stones,
across a single yellow sunflower,
one stalk strong as a woman’s wrist;

And the play of a light rain,
the jig-time folly of a light rain,
the creepers of a drizzle on the sidewalks
for the policemen and the railroad men,
for the home-goers and the homeless,
silver fans and funnels on the asphalt,
the many feet of a fog mist that crept away;

I saw the night
put these nothings across
and the night wind came saying:
Come-on:
and the curve of sky swept off white clouds
and swept on white stars over Battery to Bronx,
Scooped the sea of stars over Albany, Donna Ferry, Cape Horn,
Constantinople.

I saw the night’s mouth and lips
strange as a face next to mine on the pillow
and now I know... as I knew always...
the night is a lover of mine...
I know the night is... everything.
I know the night is... all the world.

I have seen gold lamps in the lagoon
play sleep and murmur,
wIth never the eyelash,
never a glint of an eyelid,
quivering in the water-shadows.

A taxi whizzes by, an owl car clutters, passengers yawn reading street signs,
    a bum on a park bench shifts, another bum keeps his majesty of stone
    stillness, the forty-foot split rocks of Central Park sleep the sleep of
    stone whalebacks, the cornices of the Metropolitan Art mutter their own
    nothings to the men with rolled-up collars on the top of a bus:
Breaths of the sea salt Atlantic, breaths of two rivers, and a heave of
    hawsers and smokestacks, the swish of multiplied sloops and war dogs,
    the hesitant hoo-hoo of coal boats: among these I listen to Night
    calling:
I give you what money can never buy: all other lovers change: all others go away and come back and go away again:
     I am the one you slept with last night.
     I am the one you sleep with tonight and
        tomorrow night
     I am the one whose passion kisses
        keep your head wondering
        and your lips aching
        to sing one song
        never sung before
        at night’s gipsy head
        calling: Come-on.

These hands that slid to my neck and held me,
these fingers that told a story,
this gipsy head of hair calling: Come-on:
can anyone else come along now
and put across night’s nothings again?

I have wanted kisses my heart stuttered at asking,
I have pounded at useless doors and called my people fools.
I have staggered alone in a winter dark making mumble songs
to the sting of a blizzard that clutched and swore.

       It was the night in my blood:
          open dreaming night,
          night of tireless sheet-steel blue:
        The hands of God washing something,
          feet of God walking somewhere.