Рапорт ВСЕМ - 2

(продолжение)
   17. Отец меня будит. Говорит: «Вставай! Да помни, не один ты, я с тобой». Открыл глаза, чувствую, честное слово, в глазах слёзы стоят детские. Провёл по лицу рукавицей, вижу – Борис сидит, часы мне показывает. Говорит: «Четыре тридцать, как приказано». Я головой кивнул, сел. Подумал вдруг, что и отца моего Борисом звали. Только он в коннице никогда не служил, артиллеристом был, ещё в Первую мировую.
   Огляделся я. Костёр в полсилы горит. Взвод мой на месте. Спать, видно, никто и не думал. В ближней кучке стоит один в чёрном, вроде монаха, я его и раньше примечал, в одной руке крест держит, в другой копьё изрядное. Вещает трубным голосом:
- Святые праведники за нас пред господом предстают, и оружие наше благословляют. И придёт на помощь нам полк небесный на воздусях…   
   Думаю, хорошо, что политрук такого не слышал. Провёл бы он с нами беседу на тему о религиозном дурмане.
   Тут слышу сзади привычное: «Стой! Кто идёт?». Похоже, пока я спал, комэск и караульную службу наладил. Обернулся – в карауле стоит гренадер-суворовец, винтовку держит на руку, а перед ним – Ким, с десятилитровым термосом, пытается выговорить «Свой!». Я скомандовал пропустить, и мы выпили по полкружке чая с маленьким кусочком колотого сахара – Плотников ли распорядился, Седых ли изыскал  в своих запасах. Кружка оказалась на всех одна, пили по очереди, заедая чёрными сухарями. Древние мои воины сахара не знали, но одобрили, сказали, что вроде мёда. Им-то этот чай не так уж и нужен был, а я чуть отогрелся, а то во сне подзамёрз, несмотря на костёр. Ким забрал термос и котелки и ушёл. А я поглядел на часы и понял, что надо трогаться. Повторил указания, назначил порядок движения, и мы пошли.
   Обогнули стороной ротный КП, а там уже до переднего края рукой подать, – какая глубина ротной полосы, хотя бы и в обороне! Хорошо, что вся глубина эта в лесу была, не просматривалась противником. Бойцы мои правильно шли – не бренчали оружием и своими доспехами, не кашляли, не пыхтели, вроде, даже и не дышали. Только снег похрустывал, но и то не очень, стёжка к окопу была протоптана.
   Пока шли, я успел подумать, что бой будет необычный. Не жёсткая оборона от наседающих танков, не контратака на развалины деревеньки, которую вечером не было сил удержать, а утром надо вернуть с ещё меньшими силами. Фронт переходит в наступление! Это уж не может быть выдумкой какого-нибудь телефониста или писаря. Значит, пойдём на запад по-настоящему, как говорится, невзирая на потери…
   Тут начался ход сообщения, где нас встретил боец из второго взвода, который передал нам отведённый участок и пошёл снимать напарника, который наблюдал из окопа. Я шёпотом указал каждому отделению исходную позицию, ещё раз предупредил насчёт тишины и маскировки и повёл их в окоп. Первое отделение разместил в центре, второе слева, третье – справа. Прошёл к ротному дзоту, который оказался теперь на стыке с первым взводом, поговорил с пулемётчиками. Они сказали, что ротный подчинил их Орехову, и они уже задачу получили, но поддержат нас – если будет возможность.
   Когда я пробирался обратно среди бойцов, сидевших на дне окопа, впереди услышал какую-то возню и громкий шёпот: «Товарищ старшина!». Я не сразу понял, что это меня, потом отозвался, спрашиваю «Кто?». Это оказался Ёжик. Он шёпотом доложил, что командир нам на усиление пулемёт подкинул, а его назначил к новому пулемётчику вторым номером, заодно и дорогу показать, на местности сориентировать. Спрашиваю: «Первый номер опытный?» «Да, – говорит – бывалый мужик». Мы прошли по ходу сообщения к оставленному за деревьями пулемёту. Там ещё оказался и Ким, весь обёрнутый лентами, так что походил на наших окольчуженных витязей. Говорю пулемётчику вполголоса:
- Выдвигайся на стык со вторым взводом. Ёжик, проведёшь скрытно. Задача – давить немецкие пулемёты в нашей полосе. Как завяжем бой в роще – выдвинешься туда. Дальше по ходу боя соображай сам. Займёте позицию – передай по цепи.
- Ясно, товарищ старшина.
- Только тихо, мать вашу так! Звякнете раньше времени – пришибу на месте без всякого трибунала!
   Они ушли. А я понял, что тоже уже на взводе.


(Лист не пронумерован, вероятно, не на месте)
   Вот тогда, весной, стоя на дне Зелёного оврага, среди цветущего и кукующего леса, снова подумал я, что нехорошо будет, если о тех событиях так никто и не узнает. Я-то всё, до мельчайших подробностей, до каждого слова помнил. Не раз, и во сне, и наяву, всё это во мне прокручивалось. Думаю, с вами такое случись, тоже не забыли бы.
   Но знаете, как бывает – скажем, ведёшь затяжные бои на рубеже какой-нибудь речушки. Карту своего участка наизусть знаешь, не глядя, нарисовать можешь, каждое дерево, каждый бугорок – на учёте. Каждый эпизод боёв, каждый приказ, отданный и полученный – в памяти. Кончились бои, провёл недельку в тылу, кинули тебя на другое направление, и всё это из головы вылетает. Так, отдельные моменты остаются, которые в копилку боевого опыта складываешь. Вот, подзабуду я, захочу когда-нибудь, под старость, написать – а чего-то уже и не вспомню, что-то напишу не так, а что-то и вовсе выдумаю.
   Опять же, я не вечен, да ещё человек военный. Что меня ждёт в Хабаровске и дальше – никто не знает. А кроме меня об это рассказать больше некому. Ведь с моего года рождения из ста мужиков после войны трое осталось.
   А ещё Плотникова я вспомнил… Обещал я ему тогда, в Топорково, рассказать всё после Победы. И, хоть Плотникова уже не было, обещание нужно было выполнить.
   И выходило, что написать всё-таки надо. Как говорят, что написано пером – не вырубишь топором.
    А о своих прежних рассуждениях я так подумал. Выходит, что я самолично и в одиночку решаю, что нужно знать людям, а что – нет. Или я умней всех? Если все эти соображения мне в голову приходят, так и другим они могут придти. И правильные русские люди до того же додумаются и сделают те же выводы. Не мы, давние предки наши говорили – на бога надейся, а сам не плошай. Народ наш столько перенёс, что без должной доли мудрости давно бы погиб, как некие обры. Так что моё дело – рассказать, написать. А люди пусть читают и смекают, что к чему.
   Так вот я и написал этот рапорт – не по команде, не в политотдел, а, как говорят радисты: «Всем, всем, всем!».
   Вот так, будущие мои дети родные, внуки ненаглядные, потомки далёкие! Вам жить в отечестве вашем. Вам, в своё время, решения принимать. Вот и поразмыслите надо всем этим.
 

   18. В окопе, присев, я наощупь свернул последнюю самокрутку из остатков махорки и в три затяжки выкурил. При свете последней затяжки глянул на часы. До ракеты оставалось примерно три минуты. Хорошо, что мои бойцы мороза не чувствовали, а то задубели бы.
   Я выглянул из окопа. Видимость была плохая, темнота – совершенно ночная. С северо-запада, прямо нам в лицо, задувал ветер с мелким снегом. Неприятно, конечно. С другой стороны, и у немецких наблюдателей видимость ограничена, могут не сразу нас заметить. А это уже плюс. На открытом-то месте, при хорошей видимости их пулемёты всех нас уложили бы ещё на полпути, тем более, что взвод мой никакой тактики перебежек и переползаний не знал, и оставалось одно – примитивно дуть вперёд по этому полю, быстро сблизиться с противником, используя плохую видимость и внезапность атаки, и войти в ближний бой. Шуметь раньше времени нам не следовало. Тут сосед слева, придвинувшись ко мне, шёпотом доложил, что пулемётчики на месте. Я, тоже шёпотом, передал по цепи в обе стороны:
- Приготовиться. На ракету не глазеть. Поднимаемся из окопа по моему свистку, и бегом – прямо вперёд. Пока немец не откроет огонь, ничего не кричать, стараться не шуметь.
   Пока мой приказ шёл на фланги, я послушал передовую. Особых отклонений от обычного режима не было. В стороне Рождествено немцы изредка пускали ракеты, слегка подсвечивавшие летящий снег. Там урчали на холостом ходу танковые моторы – видно, немцы опасались, что за ночь двигатели застынут и утром не заведутся. Справа противник вёл беспокоящий миномётный огонь. Ещё правее, за железной дорогой, слышались звуки ночного боя. Прямо перед нами, но уже где-то за рощей, буксовал в снегу грузовик. И через всё это струился лёгкий непрерывный шорох пороши…
   Я опять присел и при спичке глянул на часы. Ракета должна была вот-вот взлететь. Надо было подниматься после того, как она догорит. После ракеты наблюдатель на несколько секунд слепнет. Да и потом не сразу понимает, увидел он что-то или померещилось ему. А мы за пятнадцать секунд успели бы пробежать метров двадцать. Из трёхсот.
   Я выбросил из головы всё лишнее, потрогал оружие, подвигал мышцами, пошевелил пальцами в рукавицах. Потом начал считать. На «двадцать» закрыл глаза, высвободил одно ухо из-под ушанки, вслушался. На «двадцать семь» далеко за спиной хлопнула ракетница. Ракета с шипением взвилась, зависла в верхней точке и стала падать. Когда звук её совсем стих, я громко, но коротко свистнул. Нахлобучил крепче ушанку, открыл глаза, опёрся на бруствер и вывалился из окопа.


   19. Смутные фигуры, припорошенные снегом, появлялись справа и слева. Взвод поднялся дружно и сноровисто. Без бряканья и буханья не обошлось, но уж как вышло, так вышло. «Вперёд!» - сказал я вполголоса, так чтоб ближним было слышно. И побежал – в ту сторону, где едва угадывалась в заснеженной темноте Круглая роща.
   Мы бежали по снегу, с нелёгким оружием, против ветра и слепящей метели. Скорость, конечно, была не высокая. И, как бывает, скоро показалось, что долго не пробежишь, что силы вот-вот кончатся, но они не кончались, потому что надо было добежать и сойтись с теми, в роще, и силы брались от злости и ещё от брезжившего в голове слова «наступление».
   Мы пробежали двадцать метров, и противник ещё не заметил нас. И ещё двадцать, и ещё пятьдесят. Видно, расслабились немцы на нашем тихом участке. И эта дорассветная темень, и эта метель были за нас. Хоть бы, половина добежала – думал я, а больше ничего в голове не было.
   Шаги я, понятно, не считал, а оценить расстояние при такой видимости было невозможно. Вроде, очертания рощи стали чуть отчётливее, когда справа, в полосе первого взвода, застрочили автоматы и оттуда донеслось приглушённое «Ура-а!». Это значило, что Орехов сблизился на расстояние броска. Заработал немецкий пулемёт – пока не по нам, смутно видимые трассы шли вправо, в сторону ручья. Тут же из дзота ударил наш, пытаясь погасить немецкий. Людей Орехова мы не видели за снегом, и была надежда, что немцы нас пока тоже не видят. А мы ещё бежали свои триста метров. Слева тоже вдруг донеслось «Ура!», и уже потом вразнобой застрочили немцы – видно Полещук подвёл своих ползком почти к самой роще и тоже пошёл в рывок. А мы всё бежали.
   У немцев пока вело огонь дежурное охранение, остальные ещё хватали автоматы и занимали свои места, и ругались фельдфебели, выкрикивая первые команды. И денщики будили господ офицеров, а господа офицеры натягивали сапоги и шинели, а мы выигрывали на этом ещё сто метров. Но вот господа офицеры прочухались, вылезли из блиндажей, и стали отдавать свои приказы.
   Прямо перед нами с треском высоко взвилась ослепительно белая осветительная ракета, от которой засверкали все снежинки. Я взглянул вправо-влево. Солдаты мои бежали цепью, как они её понимали. Некоторые даже опередили меня. Только второе отделение в своих пудовых латах приотстало. Но роща была уже совсем близко – меньше ста метров. И тут началось.
   У немцев оказалось четыре пулемёта. Два, на флангах, быстро замолкли. Орехов и Полещук уже вели ближний бой, там рвались гранаты, коротко строчили немецкие автоматы, слышались хлёсткие выстрелы трёхлинеек, а все прочие звуки сливались в общий рёв рукопашной схватки. Но два пулемёта были в нашей полосе, их ещё не захватил ближний бой, а нам бежать было дальше всех. И они хлестнули по нам. Нам немного повезло – первые очереди они дали в спешке, а следующие, когда ракета уже погасла, – наугад. Тут немцы дали миномётный залп, но опять поспешили, спросонья не переставили прицел, и залп лёг по нашему окопу, который у них был пристрелян, но где нас уже не было. А мы пробежали ещё двадцать шагов.
   Теперь немцы стали пускать ракеты регулярно, потому что не любили воевать в темноте, и их пулемётчики резанули прямо по нашей цепи. Миномётчики поправили прицел, второй залп лёг уже ближе, но ещё позади нас, потому что мы всё бежали. Слева заработал наш пулемёт, подавляя их огневую точку. Справа, из дзота, тоже ударила очередь. Навстречу нам затрещали автоматы. Третий залп миномётов лёг ещё ближе, но всё-таки за нашими спинами – теперь их миномётчики уже боялись попасть по своим. Я споткнулся, упал, перекатился на несколько метров, пули взбили снег прямо перед носом, вскочил, взвод был почти весь впереди, только мальчишка-гусар не поспевал за всеми, надо было догонять. Я поднажал, уже за пределом сил, и всё-таки догнал цепь и, как мог громко, крикнул «За Родину!».
   Да, немцы не ждали нас в гости, они ещё думали наступать и зимовать в московских квартирах, не озаботились они выставить проволочные заграждения, не натыкали мин.
   А мы – вот они, уже здесь, уже торчат кусты на опушке, автоматная очередь проходит левее, и вокруг меня вразнобой, но громко кричат «За Родину!», значит, не всех нас посекли, и сейчас мы схлестнёмся и погоним их!
   Я на ходу, не целясь, выстрелил в торчащую из окопа каску над строчащим стволом, понял, что попал, спрыгнул в окоп, развернулся, пырнул штыком метнувшуюся навстречу фигуру, опередил…


   20. Рукопашную схватку, да ещё ночную, описать невозможно. А если кто-то всё-таки попробует, то чтение этого описания займёт больше времени, чем сама схватка.
   Коротко говоря, мы выбили немцев из первой траншеи, а вторую они не успели закончить, потому что всё мечтали о московских квартирах.
   И я пока ещё был жив и даже не ранен, хотя думал, что этого не может быть, и сначала пытался понять, куда мне попало, что я даже не чувствую.
   Бой шёл меж деревьев и бурелома. Немцы пятились, и пятились неожиданно быстро, что было на них непохоже. И я сперва насторожился, но скоро понял, что тут нет никакой военной хитрости – они просто бежали, это было слышно по хрусту ломаемых кустов справа и слева. И дело было не в том, что первый и второй взводы охватывали их, как раз там бой шёл вязкий, это наш взвод вклинился далеко в рощу, походя разметав их миномётчиков.
   Раздумывать было некогда, но две картины, особенно запомнившиеся мне, подсказывали что-то.
   Правее и впереди меня улепётывал фриц, а за ним гнался один из наших бородачей в броне и с мечом. При свете только взлетевшей ракеты было видно, что немец, запыхавшись, развернулся и поднял уже «шмайссер», но остолбенел, увидев, кто его преследует. А богатырь в три шага уже был рядом, ударил мечом сверху вниз, и фашист рухнул, выпустив короткую очередь в небо.
   Потом немцы перестали пускать ракеты, то ли убили ракетчика, то ли он бежал. В роще ветер был потише, пороша не забивала глаза и уже кое-что было видно. 
   Я остановился – сменить обойму, а слева вдруг ударил ручной пулемёт – но не по мне. Пулемётчик строчил из-за бурелома, поставив сошки на валежину, отсветы стрельбы освещали его лицо и каску. Когда он стал менять диск, я не мог ещё стрелять, потому что обойма выпала из замёрзших пальцев, и я шарил в снегу, отыскивая её.
   Тут как раз перед буреломом возник тот древний князь – усатый, в шлеме, только сейчас он был даже без рубахи. В сумерках я скорее угадал, чем разглядел его. Пока я заново вставлял обойму, счищая налипший снег, пулемётчик успел сменить диск и короткой очередью в упор резанул по князю – слышно было, как свистнули прошедшие навылет пули. Князь рванулся вперёд и, с отмашки, рубанул пулемётчика по шее. Тогда я первый раз за двадцать шесть дней боевых действий увидел, как срубают голову. Да и за всю остальную войну я такого больше не видел. Голова фрица отлетела в сторону, теряя каску, а тело завалилось на бок, выронив из рук пулемёт. Князь вскочил на валежину, перепрыгнул через труп фрица, и прыжками, прямо как  барс какой-то, помчался дальше.
   Я, наконец, вставил обойму, но винтовку закинул за спину, а сам подобрал немецкий пулемёт (это был MG - 34, который я немного знал), и поспешил дальше, но уже не бегом, потому что набегался. Да в лесу и не надо бестолково бежать, как раз нарвёшься на пулю из-за дерева. Но тут впереди взревел танковый мотор, и пришлось опять прибавить ходу, потому что надо было быстро выяснить обстановку и действовать соответственно.
   Мотор несколько раз взрёвывал, стрелял выхлопами и снова глох. Видно, танкисты, скрытничая, перемудрили, ещё вчера остановили двигатель, и за ночь он застыл. Я бежал, уже не думая о пулях из-за ствола, потому что о танках на нашем участке не было вводной. Вводной не было, а танки были. И так всегда бывает в бою, случается что-то непредвиденное, и солдату или командиру надо действовать в изменившихся обстоятельствах, на месте и немедленно.   
   Справа и слева от меня тоже бежали наши, не мало, но и не густо. А я вспомнил, что гранаты свои уже раскидал, и не мог ничего придумать, как подбежать к танку, пока он не тронулся, и всадить очередь в смотровые щели. Мы выбежали на просторную поляну в прозрачном зимнем березняке. Там серыми глыбами громоздились два танка. Ближний, окутанный чёрными вонючими выхлопами, взревел ещё раз. И на этот раз двигатель не захлебнулся, а стал натужно набирать обороты. Один танкист, высунувшись из башни, что-то кричал второму, стоявшему на земле. Второй быстро полез наверх, первый провалился в башню, и я уже бросился, чтобы зайти спереди и вдарить в упор по щелям, хотя механик-водитель наверняка уже сидел на месте и моментально мог перенести руку с рычага на гашетку подбашенного пулемёта.
   Но впереди меня оказался наш моряк – я его узнал по бескозырке. Он взмахнул рукой, крикнул: «А вот тебе вдогонку!», и ловко кинул гранату в люк, вслед за спрыгнувшим туда танкистом. В башне рвануло, отбарабанили осколки – и всё, только заведшийся мотор продолжал урчать.
   Во втором танке надсадно выл пускатель, но двигатель даже не чихал, был крепко приморожен. Из его люка высунулся немец – посмотреть, что за взрыв был. Крикнул что-то в башню и скатился с танка, а за ним шустро посыпались ещё двое, вся троица бросилась в лес, но я срезал их одной очередью из MG.
   Тут я остановился, перевёл дух, прислушался. Справа и слева от нас ещё бились первый и второй взводы, но поблизости было спокойно. Слышался хруст шагов по снегу, треск ломавшихся веток, понятные слова, так могли идти только наши. Впереди сквозь березняк виднелся просвет. Я направился туда и вышел на западную опушку рощи. Мы прошли Круглую рощу насквозь.
   21. Ветер утих, снег перестал, облака немного поднялись, так что слегка посветлело. Но до восхода солнца ещё было долго, да и увидим ли мы этот восход? При такой погоде, я хотел сказать. С трудом разглядел часы. Выходило, что с того момента, как мы поднялись из окопа, прошло меньше сорока минут. Вот так, одно дело – объективная реальность, а совсем другое – данные нам ощущения.
   Впереди простиралось снежное поле, полого поднимавшееся к северо-западу. Там, где-то в полукилометре или чуть больше, на взгорке, виднелись уцелевшие крыши деревни Топорково, чуть видные, потому что дома стояли поодаль от склона, вдоль просёлка. А на нас выходили зады – всякие сараи-курятники, сады-огороды и стихийно выросшие кусты-деревца. Движения противника я там не видел.
   Судя по звукам, те немцы, что были перед Полещуком, огрызаясь, отходили в сторону Рождествено. Вправо от нас из рощи выкатились десятка два немцев и стали перебежками отходить по склону вверх. Время от времени они залегали и отстреливались, у них был ручной пулемёт, и первый взвод только провожал их винтовочным огнём из-за деревьев. Далеко на севере, в полосе шоссе и железной дороги, слышалась канонада, в том числе большие калибры. Видимо, артподготовка в полосе главного удара дивизии. На юге набирал силу бой за Рождествено, но, похоже, левый сосед ещё не продвинулся нисколько.
   За моей спиной загудели голоса, народ собирался, и мне надо было возвращаться к командирским обязанностям. В ближнем-то бою взводному командовать невозможно, паши штыком и гранатой во все свои силы и умения – вот и всё командование. Увидит кто-то, что ты рядом бьёшься – запомнит, командир жив, с нами, вон как фашисту зафигачил!
   Народ задержался возле танков. Подходя, я слышал, как Борис втолковывает кому-то из несведущих: «Танк это. Ну, такая боевая повозка, вроде тачанки, только бронированная, без лошадей и с пушкой». Я подошёл, скомандовал: «Взвод, строиться!». «Взвод, становись!» - тут же громко повторил Борис, облегчённо прекратив трудные объяснения. «Первое отделение, становись!» - хорошо поставленным унтерским голосом подхватил Федя. И взвод построился, в две шеренги, даже с некоторым намёком на равнение.
   Я хотел скомандовать рассчитаться по порядку номеров, но решил, что быстрее сосчитать самому, потому что неясно, как у некоторых с арифметикой. Сосчитал, и не поверил – те же тридцать два человека. Комэск на правом фланге, старец могучий с посохом – на левом, три отделения по десять штыков, или, там, мечей. И князь, которого на моих глазах пулемётной очередью прошило, стоит во главе своих храбрецов, рубаху уже надел, мечом подпоясан. Что же, выходит, и пока мы бежали к роще через пулемётный огонь, и во всей этой схватке мы никого не потеряли? То-то немцы так быстренько поддались. И ведь в нашей полосе даже отходящих не было видно.
   Но не может же такого быть – бой без потерь! Гляжу я на них, все на обеих ногах стоят, руки в исправности, головы на месте и даже не перевязаны. Севастополец наш стоит, немецкие гранаты уже где-то подобрал, за пояс натыкал, форменка его от живота до плеча осколком рассечена, но крови нет. Гренадер во фрунт по стойке «смирно» вытянулся, ест глазами начальство, поперёк мундира две строчки дырочек от автоматных пуль, и хоть бы что. Тут в моей голове такое заварилось, что я быстро это никчемное изумление прекратил, вспомнил, что люди выстроены и ждут от меня вразумительных слов. А я только и сказал, не совсем по уставу:
- Благодарю за службу. Всех.


   22. Тут солдаты мои, кроме самых вымуштрованных, повели глазами в сторону. Я тоже обернулся, из-за танка выходил Плотников. Я, как положено, шагнул к нему, взял под козырёк, поскольку перед строем, официально докладываю:
- Товарищ командир роты! (Лейтенантами, по званию, ротных только старшие начальники называют, да и то, когда недовольны) Третий взвод поставленную боевую задачу выполнил. Данная полоса рощи от противника очищена. Отступивших немцев не замечено. Пленных нет. Потерь нет. Взвод захватил два исправных немецких танка, один не заводится. Трофеи подсчитываются.
- Вольно! – скомандовал Плотников, и я машинально повторил «Взвод, вольно!»
- Два танка, говоришь? – продолжал он, мельком оглядев их, и вдруг встрепенулся, - Как «потерь нет»?
- Так точно! - говорю, - Взвод в полном составе, готов выполнять боевую задачу.
   Вижу, хотел он мне сказать нечто, но отвёл глаза на строй, сосчитал сам. И получилось у него то же, что у меня – это я по его лицу понял. Повернулся он к строю, вытянулся. Взял под козырёк, говорит:
- Всему личному составу взвода объявляю благодарность за проявленную в бою доблесть. Командиру взвода, – это уже ко мне, – представить отличившихся к наградам. Пока – отдыхать, оправиться, учесть наиболее ценные трофеи, оказать помощь раненым. Огня не разводить.
   Не стал я говорить, что раненых тоже нет, чтобы не перегнуть палку, повторил распоряжение, Борису сделал знак – присмотри, мол. Плотников мне тоже сделал знак – отойдём, мол. Я ждал вопросов, недоумения. Но он всё это на потом отложил, помолчал, говорит совершенно конкретно:
- Здесь, у танков, будет временно КП, я сюда телефонистов пришлю. Твоя последующая задача – Топорково. Организуй наблюдение. Подготовься к отражению возможных контратак. Орехов пойдёт в линию с тобой. У Полещука могут быть осложнения…
   И словно накаркал. Оттуда, слева, зарычали моторы, звонко ударили танковые пушки. Плотников подобрался, и уже на бегу крикнул мне:
- Я – туда! Если что – за меня Орехов. Действуй, старшина!
   И я пошёл действовать.
   На краю танковой поляны стоял усатый князь и презрительно рассматривал немецкую каску. Я вспомнил читанное где-то обращение.
- Княже, - говорю, - видел тебя в бою. Что, вас железо тоже не берёт, и всякий там свинец?
   Он отбросил каску, глянул на меня и внятно объяснил:
- Единожды за отечество павшие другой смерти не имут.
   Тут он поглядел на запад и вроде как улыбнулся. Гитлеру бы ту улыбку видеть!
   Наблюдать за немцами я посадил в кустах нашего моряка, который уверял, что он самый дальнозоркий, настрого указав не высовываться и сразу докладывать о движениях противника. Унтера Федю, поскольку тот имел некоторое представление об огнестрельном оружии и даже о пулемётах, я с тремя людьми послал собрать самые полезные для боя трофеи и доставить сюда. Слышу:
- Товарищ старшина!
   Смотрю – настоящий живой солдат в нашей форме, от чего я уже и отвык. Невысокий, чернявый, на татарина похож. Он видит, что я не узнаю, представился:
- Пулемётчик, боец Юзбашиев. Пулемёт по вашему приказанию выдвигается.
   И в самом деле, из-за берёз, кряхтя и отдуваясь, показались Ёжик и Ким, тянущие поставленный на лыжи пулемёт. Я сказал Юзбашиеву самому выбрать позицию с расчётом, чтобы держать под обстрелом окраину деревни, где немцы могли занять оборону.
   Всё это время я прислушивался к тому, что творилось на левом фланге. Там рычали танки, их пушкам отвечала наша «сорокопятка», трещали пулемёты, бухали противотанковые гранаты. Над макушками берёз поднимался чёрный дымный столб. Похоже было, что Полещук удерживает позиции.
   Я оставил за себя комэска, дав ему кой-какие указания, и рысцой побежал на правый фланг, устанавливать локтевую связь с Ореховым.
   

   23. Орехов сидел на снегу, прислонившись к берёзе. «Товарищ лейтенант!» - окрикнул я его (младших лейтенантов называют младшими только, если хотят обидеть). Он оглянулся, вскочил, крикнул:
- Славка! Здорово! Живой? – и с удивлением добавил – И я живой!
   Тут же отогнул простреленный воротник шинели, показал красный рубец на шее от скользнувшей пули (Представляешь – пять миллиметров – и кранты!). Это была первая пуля автоматной очереди, потом у немца автомат повело и остальные пули распороли воротник, сукно на плече шинели и шов рукава. Потом он стал рассказывать, как здорово его сибиряки, с головой зарываясь в снег, подползли от ручья почти к немецким позициям, что командир был рядом, но полностью доверил ему командование… А я припоминал, что после своего первого боя, там, на Озёрне ещё, наверно, так же держался. Он перебил свой рассказ, обратился ко мне, вроде как за подтверждением:
- Вот ведь, говорят, что треть необстрелянных убивают в первом бою, а чем дальше, тем вероятность меньше, да? Я теперь, выходит, обстрелянный?
   Я, чтобы не сглазить, переменил тему, да и времени на разговоры не было.
- К делу, Серёга! Только сначала дай закурить.
   Он достал жестяной портсигар с тремя последними папиросами, мы закурили, я сказал, что Плотников побежал на левый фланг, заворачивать танки, а его оставил временно за себя. Тут Серёга мой в лице переменился и даже, вроде, подрос. Я сказал, что Плотников распорядился устроить КП возле захваченных нами танков, туда протянут связь (Вы и танки захватили?). Потом я сказал, что в моей полосе немецкие миномёты валяются почём зря, и послал бы он своих миномётчиков посмотреть, нельзя ли их использовать, да пристрелять бы окраину деревни. Он тут же закричал «Зверькова ко мне!», прибежал Зверьков, с рыжим чубом, в сдвинутой на затылок ушанке, весь потный, миномет, что ли, тащил? Я его сориентировал, и он побежал, на ходу призывая кого-то из своих.
   Потом мы пошли к опушке, прихватив подтянувшихся из дзота пулемётчиков. По пути согласились, что у Полещука стало потише, вроде немцев окоротили. Орехов честно признал, что у него исход боя был неясен, пока мы не прошли рощу насквозь, и тогда только немцы стали нервничать, потому что стрельба пошла уже у них в тылу.
   Поглядели на Топорково, наметили разгранлинию. Немцы там затаились и себя не обнаруживали. Посмотрели вправо, где четвёртая рота на первой линии немецких траншей отбивала контратаку. И ещё дальше вправо, где шестая рота залегла под миномётным огнём, а из деревьев били наши батальонные пушки, стараясь подавить немецкие миномёты. И ещё дальше, где уже трудно было что-то понять, кроме того, что бой разгорелся по всей линии, но неизвестно ещё, как повернёт. Тут я заметил, что небо ещё посветлело, облака приподнялись, и теперь надежды на плохую видимость нет. Так что идти нам в очередную атаку при хорошем освещении и опять по чистому полю.
   Мы с Серёгой похлопали друг друга по плечам, и я побежал к своим, потому что чувствовал, что скоро наш выход – как говорят в театре.
 
   
   24. Я ещё не добежал до танков, когда услышал:
- Русаков!
   Это был Плотников, оттиравший снегом копоть с лица и одежды. Каска его была косо прочерчена осколком, лицо было ещё по-боевому жёсткое, но, пожалуй, довольное. Под прикрытием танка уже устроились телефонисты со своим хозяйством.
- Что у Орехова? – спросил Плотников, потому что где же я мог ещё быть?
   Я коротко доложил, он всё одобрил, сказал, что Сергей показал себя молодцом, добавил:
- А ты, гвардии старшина, у нас сегодня главный. Всей роте успех обеспечил. Я докладывал комбату, он даже удивился, что мы так продвинулись, да ещё танки взяли. Они ведь главный удар шестой ротой намечали, а мы на задворках считались. Теперь он попробует переиграть, но пока придётся обходиться своими силами. Приказ прежний. У Полещука значительные потери. Они там два танка подбили, но немец может вернуться, он за Рождествено крепко уцепился. Поэтому Полещука я оставляю в обороне, вы с Ореховым наступаете. Комбат обещал помочь огоньком. Артналёт по Топорково, – он посмотрел на часы, - через тридцать минут, продолжительностью пять минут. Сразу после – идём в атаку. Я – с первым взводом. Вопросы?
- Всё ясно, товарищ командир!
- Пополнение я частью направил во взводы. Шесть человек подойдут сюда. В атаку их пока не бери, пусть осмотрятся. Назначь старшего, поставь задачу – охранять КП, связистов.
- Есть! Разрешите идти?
- Не разрешаю. Почему не по форме одеты, товарищ старшина?
   Я оглядел себя, недоумевая.
- Комбат уже отдал в приказ. Петлицы привести в соответствие со званием. К завтрашнему утру.
- Есть привести в соответствие к завтрашнему утру!
- Теперь иди!
   Он неопределённо махнул рукой, что-то сказал связистам, и рысцой побежал к Орехову.
   Я вдруг проголодался, достал из вещмешка сухой паёк, уплетая ломоть чёрного хлеба с маргарином, вызвал нашего моряка и расспросил его. Тот доложил, что немец показывается мало, всё прячется, в одном месте, похоже, что-то копает, а в другом, между сараями, поблескивает что-то длинное железное.
   Успел ещё поглядеть позицию пулемётчиков, послушал вялую перестрелку у Полещука. А вот в Рождествено бой разгорался, стрелковая бригада, кажется, зацепилась, наконец, за окраину села.
   Собрал я взвод, коротко поставил задачу, приказал быть наготове. И уже так всё было привычно, и бойцы почти все уже были знакомы, а шесть одетых по форме красноармейцев из пополнения показались в диковинку. Я встретил их на подходе, с ними пришли вчерашние санитарки, у одной шинелька была в пятнах замёрзшей крови, но не своей. Девушки тянули за собой санки с кипой ваты, придавленной носилками. Сторонкой, чтобы не видели лишнего и зря не морочили себе головы, я провёл их всех к связистам, назначил старшего, разрешил по очереди греться в танке со всё ещё работающим двигателем. Санитаркам сказал отдохнуть, потом разойтись – одной в первый взвод, другой во второй, поскольку в третьем взводе они были без надобности. Небоеспособных раненых приказал собирать здесь, на нашем временном КП. Ещё успел, обжигаясь, выпить полкружки чая из принесённого новичками термоса. А бойцы мои уже не успели.
   Вышел на связь комбат, торопливо спросил обстановку. Узнав, что ротный готовит атаку, сказал передать ему, что приказ остаётся прежний, что сейчас вступит артиллерия. Я едва успел скомандовать занять исходный рубеж.

         
   25. Солнце, судя по времени, уже взошло, но его не было видно. Небо затягивала сплошная облачность, хотя и не слишком низкая. Немцы при такой облачности не летали, а наши лётчики иногда работали.
   Ударили наши пушки. По окраине села встали взрывы. Пару сараев разнесло снарядами. В одном дворе загорелся стог, и чёрный клубящийся дым, низко стелясь, лениво потянулся к югу. Но видно было, что наша батарея не имеет точных целеуказаний, бьёт по площадям. Калибры были небольшие, рассеяние значительное, вряд ли немецкая оборона будет полностью подавлена. Налёт ещё не окончился, когда немцы из глубины открыли контрбатарейную стрельбу, но наши артиллеристы честно отработали свои минуты. И мы пошли в атаку.
   Шли, перемежая шаг и бег, потому что дистанция была изрядная, да ещё в гору. Со стороны, наверное, наша разреженная цепь выглядела жалко. Правда, правее выдвигался первый взвод. У них, на глазок, было штыков двадцать – с прибывшим пополнением. Они шли, согласно тактике, зигзагами и перебежками, но из-за этого явно отставали от нас. Мы одолели метров сто, когда осела поднятая взрывами земля, отнесло дым, и немцы приняли свои меры.
   Оказалось, что у них в Топорково были пушки, про которые тоже не было вводной. Разведчики побывали там дней пять назад, и сведения устарели. Пушек было три – или три уцелело после нашего артналёта. Первый залп прошёл перелётом, снаряды грохнулись на опушке, за нашей спиной. Я закричал: «Разомкнись подальше! Прибавить шагу!». Второй залп вздыбил землю впереди. Обычный артиллерийский приём – нас грамотно брали в вилку.
   Я как-то быстро уже свыкся с тем, что моих воинов не берут пули и всякие там штыки. Но снаряды, хотя бы и трёхдюймовые, рвут в клочья, на части, и мне стало до слёз жалко их всех, бегущих рядом, справа и слева, и обогнавших меня и отставших. Вести людей на смерть – обычное на войне командирское дело, и я с этим делом уже был знаком, и ещё на рассвете, когда я не знал, принимал это как должное, прикидывал потери. Но сейчас мне страшно захотелось, чтобы все они, целые, вернулись в свою пещеру и уснули бы опять на вечнозелёной хвое. Это же я их поднял!
   Всё это промелькнуло во мне мгновенно, одной искрой. Земля от разрывов ещё не осела, и я по-прежнему бежал с тяжёлым трофейным MG в руках, готовый бросить его и обойтись в бою привычной винтовкой, да вручённым мне наганом. Взрывы отгрохотали, но какой-то гул нарастал сзади. Вдруг мощный голос, перекрывая этот гул, разнёсся над полем:
- Полк небесный на воздусях!
   Этот, в чёрном, монах или кто, чуть впереди меня, остановился и указывал в небо.
   Тройка Илов, осыпая снег с макушек берёз, вынеслась на бреющем полёте из-за рощи и прежде, чем мы успели понять, уже пронеслась дальше, оставив на окраине деревни огненно-дымную стену.
- Ура! – крикнул кто-то.
- За Родину! – разнеслось по всей цепи.
   Мне не надо было командовать. Словно ветер понёс нашу цепь. Бежал с копьём наперевес чёрный монах. Рядом – Тарас Бульба со своим музейным ружьём. Дальше – непонятный кузнец с молотом на плече. Князь с голыми плечами, подпоясанный своей рубахой. С другой стороны грузно, размеренно бежали бородачи в латах. Всех обогнал, размахивая сабелькой, тот юноша, что у костра играл на свирели. Мчались так, словно они не знали, что такое усталость и одышка, а тем более – страх.

  (окончание http://stihi.ru/2020/06/23/4419 )