Рапорт ВСЕМ - 1

(Фронтовые записки)

Журнальный вариант опубликован в 2008 г.: «Молодая гвардия» №№ 5 – 6
Не отсюда ли исток Бессмертного полка?...


   На пожелтевшем ветхом листке в линейку из школьной тетради. Написано обычной перьевой ручкой, чернила разного цвета, перья разные.
   
   Комиссару N-ского стрелкового полка (зачёркнуто) В политотдел N-ской гвардейской стрелковой дивизии (зачёркнуто) N-ского гвардейского стрелкового корпуса

от младшего (зачёркнуто) старшего лейтенанта (зачёркнуто) майора Русакова В. Б.

   Докладываю о событиях, случившихся 7-8.XII.41 во время моей службы исполняющим должность комвзвода 5-й роты N-ского стрелкового полка (зачёркнуто).

   Считаю необходимым доложить о событиях, в которых я принимал непосредственное участие, так как другие участники этих событий, которые могли бы о них рассказать, насколько мне известно, погибли в боях (зачёркнуто).

   Считаю необходимым доложить об известных мне событиях, которые, как мне представляется, могут иметь важное значение (зачёркнуто).

* * *
   
   Далее – стопка листов писчей бумаги стандартного формата, рыхлой, изначально сероватой и пожелтевшей от времени. Написано перьевой авторучкой, чернила синие, выцветшие. Листы пронумерованы в левом верхнем углу.

   1. Первый раз я хотел написать обо всём этом спустя 3 месяца, когда мы вели затяжные бои на вяземском направлении, где был убит наш ротный, старший лейтенант Плотников. Может, с того я и собрался написать. А может, потому, что завтра снова надо было вести взвод на чёртову высоту 216, где уже много народу полегло, и откуда запросто мог не вернуться. А может, просто, как-то всё это отошло и уже не казалось таким невероятным. Подавать о таком рапорт по команде было бы вовсе дико. Решил написать комиссару (о нём в полку уважительно отзывались) и перед боем отдать политруку – пусть сам сообразит, если что. Политрук этот к нам как раз в ту самую ночь прибыл и, несмотря на незаконченное высшее образование, был ещё жив. Об этом деле он так и не узнал, а говорить с ним про такое я не мог – очень уж он был учёный и политически грамотный. Только я начал писать в уголке землянки при коптилке, прибегает связной – вызывают на ротный КП, мол, приказано выйти на связь с батальоном. Побежал я, телефонист меня соединил, комбат наш, капитан Хопёрский на проводе. Говорит – принимай роту. И с ходу мне боевую задачу на завтра ставит. Я чуть ошалел, однако выслушал, даже один вопрос задал. Говорю – есть! Сходил за вещичками, вызвал взводных, дал приказ на завтра.
   Тут навалилось на меня и всё ротное хозяйство. А из боёв мы ещё неделю не вылезали, всё высоту 216 добывали. Комбат жал, и на него, видно, жали, а нам только на немца оставалось жать, но плохо получалось. Наконец, наверху сделали выводы, посадили нас в оборону. Думали, малость передохнём, но тут нагрянула из дивизии инспекция – почему, мол, нет успехов. Всем дали вздрючку, соответственно должности, и велено было ежедневно проводить ученья по штурму укреплённых высот, и чтоб все командиры участвовали и не отлынивали. Потом интенданты приехали – считать валенки и портянки. Не успели проводить – новая инспекция, уже армейская. Ну, эти в роты не появлялись, да и в батальоны тоже. Посмотрели, говорят, строевые ведомости в полках, покачали головами, и скоро пришёл приказ вывести дивизию во второй эшелон. Вроде бы и неплохо оно, да со всем тем столько хлопот было, что я о своём рапорте напрочь забыл.
   В мае 42-го меня направили на краткосрочные армейские курсы, и там я пробыл до августа. Я училище-то не кончил. Нас тогда только зачислили, занятия в сентябре 41-го начались, а через девять недель училище эвакуировали, а нам дали сержантские звания и направили на фронт. Такая обстановка сложилась.
   По окончании курсов мне лейтенанта дали, а младшего-то я получил вскоре после того самого случая, ещё Плотников меня представил. Мне удалось вернуться в свою дивизию. Дивизия за это время повоевала на Юго-западном фронте, в самом пекле  летнего немецкого наступления, пробилась с большими потерями к Дону и была отведена на переформирование в тыл, на Урал. Туда я и прибыл, и принял свою прежнюю роту, где уже мало осталось тех, с кем воевал под Москвой.
   В октябре нас вернули на фронт, на этот раз на Калининский, под Великие Луки. Ну, пока осень, распутица, на нашем участке затишье было. Тут как-то, в штабе полка, встретил я нашего бывшего батальонного, теперь уже майора Хопёрского. Он тоже к тому случаю краем причастен был, хотя и не знал толком ничего. А теперь он в штадиве был, ПНШ. Припомнил он меня, хоть и с трудом, и отчего-то решил, что я подхожу на командира разведроты.
   Получил я новое назначение, принял разведроту. Дело было новое, пришлось поднапрячься, чтобы соответствовать, тем более, что мне ещё звёздочку добавили. В ноябре вдруг с разведчиков спрос повысился. Однажды, по службе (группу в поиск отправляли) попал я в свой прежний батальон. Ночью проводили ребят – всё удачно получилось. А моя бывшая рота на соседнем участке была, я и решил к ним заглянуть утром. Да только грустно вышло – почти никого из знакомых там не осталось. Один только Ваня Ёжик – он тоже в том деле участвовал – отыскал меня. Отпросил я его на полчасика у командира, сели мы в лесочке под ёлками, выпили наркомовскую норму, перекурили. Рассказал он, кто убит, кто без вести пропал, кто из госпиталя не вернулся. И вышло, что из того взвода, который я принял восьмого декабря в 41-м, только он и остался. Получил он младшего сержанта и состоит первым номером пулемётного расчёта. Спрашивает он меня: «Круглую рощу помнишь?» «Как забыть можно?» – отвечаю. Рассказал кое-что, чего он не знал. Он говорит: «Я новым-то ничего не рассказываю, не поймут, ведь». Вздохнули мы, потом похлопали друг друга по плечам, решили, что мы везучие и обязательно доживём до победы.
   На другую ночь пошёл я группу встречать, уже перед рассветом. Опять повезло, всё прошло гладко. Все вернулись и языка подходящего притащили. Разведчиков с языком я в штаб послал, сказал – догоню. А сам опять в свою бывшую роту пошёл, посоветоваться с Ёжиком – может и надо о том сообщить куда. Только Ёжика уже не было, его накануне шальной миной убило.
   Вернулся я к себе, саднит на душе. А у нас инструктор политотдела был – с пониманием мужик. Думаю, расскажу ему. Потом решил – нет, напишу. Старый листок в планшетке отыскал. Решил сперва начерно написать. И вот – опять, какое совпадение! Только сел, начальник разведки вызывает. Оказалось, наш язык важные сведения дал. Да и другие данные подобрались. И надо всё уточнить и проверить. Намекает мне, что наступление ожидается, и всё надо делать срочно и под мою личную ответственность.
   Отобрал я из своих орлов четверых самых тёртых и в тот же день – на передовую, но уже на другой участок. С вечера просочились к немцам, а на рассвете уже к своим выползали, с языком. На нейтралке уже немцы нас заметили и обстреляли. Тут мне досталось, и орлы вытащили меня не в лучшем состоянии. Меня с передовой сразу отправили в госпиталь. Оттуда я вернулся через пять недель. Дивизия, выражаясь языком сводок, вела тяжёлые наступательные бои с упорно обороняющимся и контратакующим противником. И в этих боях тот самый инструктор погиб – поднимал залёгшую под огнём роту. А на его место другого прислали. Может, он и неплохой был человек, только всё время говорил. А слушать то ли не хотел, то ли не умел. Ну, мне и расхотелось писать.


   2. В 43-м меня перевели в другую дивизию. Дали батальон, потом и капитана. Лето и осень были в боях. А зимой послали меня в Москву, на курсы переподготовки комсостава. На курсах нас учили напряжённо, но без лишней спешки – время уже другое было. Отучились мы, сколько положено, выпустили нас, вручили предписания. До поезда почти сутки у нас оставались, разрешили погулять, Москву посмотреть. Мы, выпускники, собрались, посидели, потом пошли к отъезду готовиться. Я быстро управился, время оставалось. И потянуло меня в те места хоть на часок заглянуть.
   Вышел я у Сокола на Волоколамку, поймал попутку. Слез в Гучково, карту местности ещё помнил, пошёл пешком по просёлку. За час до Топорково дошёл, постоял у фанерного обелиска на братской могиле, которую мы же и вырыли, оттуда прошёл до Круглой рощи. Те два танка немецких там ещё стояли. И окопы остались, хоть поосыпались, травой по брустверу поросли. Сел я на пень, и так меня в тот день затянуло, что про всё забыл. Искурил полпачки «Беломора», аж тошнить стало, от того и очухался. Хотел ещё в Зелёный овраг сходить, но смотрю на часы – времени уже нет. И до шоссе дойти надо, и с попуткой неизвестно как повезёт, можно и на поезд опоздать. Вздохнул, поклонился всему и тронул обратно.
   По предписаниям, возвращались мы впятером в свою 43-ю армию. Армия уже хорошо продвинулась, на подступах к Витебску стояла. А командармом у нас теперь стал генерал Белобородов, тот самый, что в 41-м нашим комдивом был – вот как, бывает, замкнётся. Кадровик в штарме, полковник, посмотрел наши личные дела и первым троим сразу полки предложил. Те, понятно, не отказались. До меня очередь дошла, спрашивает полковник о моих настроениях. Я на курсах осмелел, там всё старшие офицеры, преподавателями и генералы были, отношение уважительное, без этого фронтового «так тебя и разэтак». Попросился тоже на полк. Полковник говорит, мол, вакансий больше нет, или болтайся в резерве, или вот есть должность начальника разведки стрелкового корпуса. Ты, говорит, с разведкой немного знаком, хотя масштабы, конечно, другие, и время другое. Я согласился – не торчать же без дела. Да и нехорошо – сидеть и ждать, пока твоего предшественника убьют.
   Прибыл в корпус, принял должность, снова услышал, как пушки работают, вспомнил, что на небо надо поглядывать. Средства, конечно, не те, что у меня в разведроте были. Один анализ радиоперехватов чего стоит. Больше приходилось в штабе сидеть, стал забывать, как гранату бросают. Майора получил. Сижу, мозги напрягаю, а временами вдруг накатит то, о чём кроме меня никто уже не знает.
   И как-то нашлась моя старая планшетка, а там рапорт мой, дважды начатый и недописанный. Взял ручку, начал было заново, на том же листке потрёпанном. Потом задумался. Первым делом подумал, что никто не поверит, решат, что последствия старой контузии сказываются. Ну, допустим, поверят. Но сейчас мы, вроде, сами с трудностями справляемся, так что всё это, как скажут штабисты, неактуально.
   Ну, а на будущее? Вдруг опять такое случится, как тогда? Когда всё на острие штыка качается и неизвестно, на какую сторону свалится? Когда с одной стороны только чуть дунуть надо? Будем мы, или дети-внуки наши, знать, что есть вот и такая возможность, резерв, так сказать. И не будем ли мы тогда не в полную силу сражаться, втайне от себя подмоги ожидать и на ту подмогу более, чем на себя, полагаться? Запросто и такое настроение может возникнуть. Всё это по-человечески. Мальчонке хочется во всесильного отца верить, который его от всякой беды оборонит. Солдат в своего батю-полковника верит, который всё лучше знает и в нужный час резерв подошлёт. От того люди и в господа-бога веруют, которому помолись, как следует, и все напасти сгинут. А если у бати нет больше резерва, если опаздывает он?
   Вот такая раскладка у меня вышла. И получилось, что лучше не надо мне свой рапорт писать. Убрал я опять тот листок и занялся своим прямым делом.


   3. В мае 1945-го, в связи с новым назначением, попал я опять в Москву, и оказалось у меня трое суток свободных. И когда я уже всё, что надо было, переделал, и по городу нагулялся, и всем, кому смог позвонил, а кому – письма написал, на третий день ничего не осталось. И так меня прижало ещё раз там побывать. Ещё и потому, что лежал мой путь на Дальний Восток, а когда я оттуда в Россию вернусь, никто не знал.
   Мне тогда разрешали служебную машину иногда брать – «оппель-кадет» трофейный. Сказал я шофёру, куда ехать, но до конца не вышло – при съезде с Волоколамки на просёлке такая грязища была, что шофёр заробел. Машина, говорит, европейская, она такую дорогу не понимает. Сказал я ему, чтобы ждал меня в сторонке, и опять пошёл пешком. С просёлка свернул пораньше, чтобы на наши старые позиции и к Зелёному оврагу выйти.
   День солнечный был, погожий. Казалось, что никакой войны и не было. Вышел я к опушке, прошёл мимо окопов старых, что когда-то в мёрзлой земле рыли. Мимо ротной землянки нашей, где у нас КП было до 8-го декабря. Мимо той поляны, где я со своим войском у костра сидел. Всех наших припомнил, так отчётливо, словно вчера вместе были. Особенно Серёгу Орехова, даже голос его услышал.
   Пошел к Зелёному оврагу. Травы ещё было мало, молодая заячья капуста цветёт, ландыши повсюду лезут, папоротники только развернулись, кой-где рыженькие сморчки торчат. Кукушки безостановочно кукуют. На кустах и деревьях листва свеженькая, мелкая ещё, но лес уже не прозрачный, как тогда, не просматривается. Троп там не было, направление я на глазок взял, по памяти.
   Вышел я к оврагу. Там он глубокий был, дно валежником вперехлёст завалено, никому в голову не придёт ходить. Поверху – сплошная черёмуха, вся в цвету, запах такой, что голова кружится. Стал то место искать. Долго искал, запыхался, потому что по нынешней должности от физических нагрузок, признаться, отвык. Лазил по обоим склонам туда и обратно, сначала снизу вверх прошёл, потом вернулся обратно, в самое низовье, потом опять вверх – не нахожу, не узнаю. Конечно, летний лес не то, что зимний – единожды виденное место узнать трудно. Но, чувствую, не в том дело.
   Стою на дне оврага, куда и солнце не заглядывает, между двух завалов. Нутром чувствую, что здесь то самое место, а памятных примет не вижу. Ни берёзы высоченной, ни выворотня растопыренного, ни валуна, что из откоса выпирал. А всё же где-то здесь вот это и началось…


   4. Тогда, после училища-то, нас разделили на команды, распасовали.  С тремя однокашниками я попал в 78-ю стрелковую дивизию. Собственно, направлялись мы в танковую бригаду, но её два дня назад в тыл отвели, и оказались мы в штабе стрелкового полка. Командир полка, которому мы доложились, своей властью нас себе подчинил. Оттуда, уже в одиночку, прибыл я в указанный батальон. Комбат спросил меня кто и откуда, и сходу направил в пятую роту, на помкомвзвода. Когда я уже выходил, крикнул вдогонку: «Рот не разевай! Здесь передовая!»
   Сначала мы оборонялись по реке Озёрне, потом дивизия с боями отошла к Истре, потом ещё немного, и под Дедовском упёрлась окончательно. Народ был крепкий – сибиряки, дальневосточники, и комдив был крепкий. Немцы нас так зауважали, что в иные дни по две – три  танковых да моторизованных дивизии на нас наваливались, но, как говорится, без решительного успеха. В те дни дивизия наша стала 9-й гвардейской. А до Москвы, до Кремля, вернее, было сорок километров.
   Мне в первом бою повезло, дальше уже привычней стало. Тут так – либо быстро проникайся фронтовыми навыками, либо… Под Снегирями убило нашего комвзвода, но я на его должность не попал, потому что и взвода не стало. Ввиду больших потерь, роту нашу переформировали в составе двух взводов, а меня наш новый ротный, лейтенант Плотников при себе оставил, для поручений. Поручения были всё одни и те же: «Ступай в первый взвод, там сегодня жарко будет», «Иди во второй взвод, у них людей мало». Так я воевал несколько дней, вроде кочующего орудия в артиллерии.
   Первым взводом командовал тогда младший лейтенант Орехов Сергей, присланный на место Плотникова, принявшего роту. Сергей был мой одногодок, тоже из недоученных курсантов, но они успели проучиться аж три месяца и получили младших лейтенантов. По этому счёту он был старше меня, но порох только на стрельбище нюхал, а я уже двадцать два дня воевал, и по этому счёту был старше его. Мы с ним в один день подружились. Вторым взводом уже неделю, по причине нехватки комсостава, командовал старшина Полещук, из старослужащих. Образование у него было начальное, но он имел чёткий глазомер и врождённые командирские замашки, фронтовые премудрости схватывал налету, в боевой обстановке ориентировался мгновенно, словом, на месте был.
   Плотников же был несколькими годами старше нас, уже семейный, взводом ещё до войны командовал, в боях был с первого дня и держался бывалым фронтовиком.
   Когда я не был во взводах, то отсыпался в ротной землянке. Там, кроме Плотникова, обитал сержант Седых, легко раненый, но не ушедший в санбат. Его командир временно поставил старшиной роты. У него в подчинении, вроде каптёра, был кореец Ким, из новобранцев, которого нельзя было послать в бой, потому что сначала надо было научить понимать команды по-русски. Здесь же пока ротный придержал Ваню Ёжика, который из санбата вернулся, но ещё слабоват был. Ёжик бегал вестовым, снабжал пулемётчиков горячей водой и набивал им ленты. Иногда из батальона давали связь, и в землянке поселялся телефонист со своим хозяйством.
   В начале декабря обстановка у нас начала изменяться. До этого мы и в батальоне, и во всей дивизии были крайние. Левый фланг наш упирался в обширное заснеженное поле, тянувшееся к реке Истре, насквозь простреливаемое. Так что левого соседа у нас не было, хотя говорили, что где-то за Истрой ведёт бой морская пехота. Теперь левее нас выдвинули свежую стрелковую бригаду с задачей наступать на Рождествено, где у немцев были крупные силы. Наступление у бригады пока не получалось, но силы противника она сковала и от нас отвлекла, полоса у нас поуже стала. Нам вышло некоторое облегчение. Немец вот уже сутки на нас не лез, обстановка на нашем маленьком участке стала поспокойней.


   5. Вечером 6-го декабря Плотников вызвал меня с передовой и сказал, что завтра утром его вызывают в штаб батальона, и чтобы я побыл пока на КП для связи. Ушёл он спозаранку, а я ещё дреманул минут сто, наказав Седых растолкать меня, если что. Но растолкал меня сам Плотников, весь морозный и деловой. Послал Ёжика за взводными, велел мне открыть консервы, вышел послушать передовую, спросил у Седых насчёт белых маскхалатов, пересчитал пулемётные ленты. Мы с ним перекусили, потому, как оба ещё не завтракали. Тут пришли взводные. Плотников отправил Седых и Кима учить русские команды на свежем воздухе, Ёжику поручил набрать хворосту побольше, в запас. Я тоже хотел пойти, но он меня оставил, велел свет пустить в землянку. Я откинул завешивавшее вход старое одеяло, мы расположились на лапнике, и Плотников достал свою планшетку, а из неё – карту.
   Сначала спросил:
  -  Справа бой слышите?
   Мы подтвердили. С утра уже справа начала работать артиллерия сильнее обычного, причём звук не уходил на восток, как было бы при немецком прорыве, и вообще, похоже было, что наша давит немецкую. А сейчас уже было слышно, что мы перенесли огонь в глубину, значит, пехота уже пошла, на запад продвинулась. Плотников говорит с многозначительным спокойствием:
  -  Сегодня дивизия перешла в наступление. И армия. Похоже, что и весь фронт.
   Пока мы это известие в котелках варили, он развернул карту и продолжал. Видно было, что наизусть повторяет комбата, но применительно к ротному масштабу.
  -  Приказ. Завтра в шесть ноль-ноль роте перейти в наступление в направлении Топорково. Задача дня – отбрасывая противника, занять рощу Круглая, деревню Топорково, перерезать просёлок идущий через деревню. Левый сосед – стрелковая бригада, наступает на Рождествено. Разгранлиния: нижний конец Зелёного оврага – два километра севернее Рождествено. Правый сосед – четвёртая рота, наступает в направлении МТС, разгранлиния по безымянному ручью. В Круглой роще до роты немцев, потрёпанной роты. В районе сараев севернее Рождествено – ещё до роты, мотопехота с танками. В Топорково – неустановленные силы, возможно, тылы. Артподготовки на нашем участке не будет. Атакуем внезапно, используя утреннюю темноту. Роте придаются средства усиления: противотанковая пушка, миномёт, два пулемёта, команда истребителей танков – девять человек. Задачи взводам…
   Взводные пошевелились, а Плотников продолжал уже от себя:
  -  Первый взвод по ручью затемно, скрытно подбирается к северной опушке рощи. Выйти на исходные в пять сорок. Не старайся подкрасться поближе, главное, чтобы немец раньше времени не почуял тебя. Возьми у Седых все белые халаты, сколько есть. Тебе придаю миномет, и наш дзот примешь под свою команду, поставишь задачу пулемётчикам. По сигналу врываешься в рощу, выбиваешь противника из северной половины, поворачиваешь на Топорково, наступаешь дальше. Полещук! Снимешь боевое охранение с Ближнего оврага, в пять сорок скрытно сосредоточишься в лесном мысу у поворота Зелёного оврага. Тебе придаю истребителей танков и пушку. По сигналу броском преодолеваешь поле, врываешься в южную половину рощи, выставляешь противотанковый заслон в сторону Рождествено, наступаешь на Топорково в одной линии с Ореховым. Согласуйте опознавательные для боя в сумерках. Сигнал к атаке – красная ракета. Атакуем не ровно в шесть, а в пять пятьдесят, для неожиданности, пока фрицы ещё спят. Русаков, примешь под команду противотанковый заслон – истребителей и пушку. Обеспечишь развёртывание, когда выбьем немцев из рощи. Я пойду с первым взводом, в роще увидимся. Вопросы есть?
   Мы задали свои вопросы, все были возбуждены, сам ротный тоже, но не показывал виду. В конце сказал:
  -  До личного состава довести задачу после ужина. Сегодня наблюдать, беречь людей, усыплять бдительность фрицев. Важные наблюдения докладывать сразу. Нам дают связь, после захвата рощи телефонисты протянут линию туда. Ещё обещают прислать пополнение и политрука нового, но они местности не знают, в темноте действовать не могут.
   6. Мы вышли из землянки, перекурили. Орехов и Полещук пошли во взводы. Меня тянуло поговорить о событиях. Но Плотников был человек сугубо конкретный, и заговорил по делу.
  -  Вячеслав! – так он меня иногда вне строя звал – Тебе дополнительное задание. После обеда возьми Ёжика, да у Полещука двух-трёх человек, пройдись вдоль Зелёного оврага, посмотри, нет ли там фрицев, особенно в лесном мысу. Вчера, вроде, не было, но за ночь могли заползти. Обнаружишь – скажи Полещуку, пусть выгонит. Дойди, заодно, до левого соседа, установи локтевую связь. Сам вернёшься сюда.
  -   Есть! – говорю, - Разрешите вопрос, когда обед?
  -   Кухню, однако, ждать не будем. Скажи Седых, чтоб занялся, а то он уже начал по-корейски команды подавать…Да…
   Он слазил в землянку, порылся там и вынес командирскую планшетку и наган в кобуре. Я эти вещи знал, они принадлежали Хмелько, нашему бывшему комвзвода, убитому под Снегирями.
  -   Держи! – сказал Плотников, - чтобы бойцы видели в тебе взводного.
   После обеда пришли телефонисты со своим хозяйством, стали устраиваться. А мы с Ёжиком взяли винтовки, по гранате, и пошли во второй взвод. Полещук стал шуметь, что людей у него мало, что все вымотаны, что у него не линия обороны, а дыры обороны, и всё это густо перемежал словами не для печати, но всё только для того, чтобы сказать, что трёх не даст, а даст двух. Вызвал двух молчаливых сибиряков, и мы вчетвером пошли.
   Тут надо немного топографию обрисовать. Зелёный овраг (так его местные называли, хотя, зимой-то, какой он зелёный) тянулся у нас на левом фланге километра на полтора, как раз перед тем простреливаемым полем, о котором я говорил, и шёл углом, выдающимся в сторону немцев. С запада вдоль него тянулась неширокая полоса леса, выступавшая тем самым мысом опять-таки в сторону противника. Между этим лесом и немецкой передовой было открытое место, и немцы не захотели выдвигаться к оврагу. А у нас на такое просто людей не хватало, пришлось бы по этой дуге всю роту растягивать. Поэтому Плотников приказал второму взводу наблюдать влево, на случай, если противник всё-таки вздумает выдвинуться, а боевое охранение расположить по Ближнему оврагу (который мы сами так обозвали). Ближний овраг был много короче, он как бы срезал угол, так что людей здесь надо было меньше. Если бы немцы двинулись по заснеженному полю, вдоль Истры, мы бы их заметили и шуганули бы фланкирующим огнём. Между оврагами тянулся сплошной высокий лес. Но к западному краю Ближнего оврага он вплотную не подступал, здесь шла хорошо просматриваемая полоса с редкими сухими прутиками малинника, что облегчало задачу боевого охранения. Тем более, что на нашей стороне лес был густой и местами завален очень удобным  буреломом.
   Так Зелёный овраг с прилегающим лесом оказался как бы в нейтралке, но немцы об этом не догадывались, потому что Полещук каждый день посылал туда двух-трёх бойцов – пострелять, обозначить себя и показать противнику ложный передний край. Немцы  в это поверили, они ежедневно делали миномётные налёты по опушке западнее Зелёного оврага, но вперёд здесь не лезли. Тем более, что танкам здесь ходу не было, а без танков они воевать не любили.
   Когда мы дошли до лесного мыса, уже смеркаться начало. Здесь у Полещука сидел замаскированный наблюдатель. Мы его предупредили, что обратно пойдём, обговорили опознавательные сигналы и дальше тронулись. Вышли на край оврага, чтобы не трещать в кустарнике. По краю кустов было мало, всё больше высокие ели да берёзы. Снегу навалило ещё не очень много, пониже колена, однако идти по целине было нелегко.
   Прошли мы с полкилометра, и тут нехорошо получилось. Один боец, знавший местность, шёл впереди, вроде передового дозора, а мы за ним, след в след. Вдруг снег под ним просел, что-то хрустнуло, и он, кувыркаясь, сполз в овраг, метров с шести высоты, прямо в груду валежин. Мы подбежали, глядим, он слабо так шевелится. Но молча. Мы со вторым бойцом спустились к нему, он губы закусил, а одна нога у него меж двух стволов попала, и видно, что нехорошо повёрнута. Освободили мы ему ногу, еле наверх выволокли. Выходит, или перелом, или сильный вывих. Словом, не ходок. Ёжик и второй боец на меня глядят. Принимаю решение. Второму сибиряку говорю:
  -  Тащи во взвод. Волокушу сделай, или как. Ёжик прикрывает. Я закончу разведку. Доложите взводному.
  Сибиряк головой кивнул, Ёжик вполголоса говорит: «Есть!». Я махнул рукой, гранату проверил, винтовку наизготовку взял и потопал дальше.


   7. Темнело. Впереди справа был слышен бой. Стрелковая бригада никак не могла выбить немцев из Рождествено. Лес немного приглушал звуки боя, но не так, как летом. Но ближних звуков меньше было, сам лес на зиму притих. Громче всего были мои шаги и собственное дыхание. Я шел, вслушиваясь и вглядываясь. Видеть помогала белизна снега, прозрачность кустов и постепенное привыкание глаз к темноте. Так я дошёл до низовья оврага и никаких признаков присутствия фрицев не обнаружил. В конце вовремя заметил сидевших в секрете двух бойцов из стрелковой бригады. Ребята были необстрелянные, едва успокоил их. Решил, что задачу выполнил, и двинулся обратно. Но помнил, что в темноте сюда могли просочиться немецкие разведчики, и шёл ещё осторожнее. Не буду говорить, что мне всё было по колено – обстановка, сами понимаете, какая. А кому всё по колено, тот на фронте долго не живёт.
   Шёл я по своим следам, так легче было. Краем оврага шёл – и туда и обратно, чтобы в случае, если меня обстреляют и сразу не попадут, быстро под откос спрыгнуть. Гляжу больше влево, в лес, но иногда и в овраг поглядываю. И вот один раз глянул – и встал. В овраге, посреди склона, на уступчике, человек лежит, снегом припорошенный. Из снега рука торчит и шапка-ушанка. Видно, проглядел, когда туда шёл. Лежит неподвижно, не иначе убитый. Решил я, что надо спуститься, поглядеть. Вокруг сначала осмотрелся – всё тихо-спокойно. Винтовку поудобнее перехватил и полез вниз.
   Вот ведь как темень шутит! Да ещё под настрой тревожный… Лежит, снегом припорошенный, трухлявый обломок берёзового ствола. Комель малость из снега выдаётся – и совсем даже на ушанку не похож, вблизи-то. А вместо руки – торчит из снега пустая рукавица солдатская, такая же, как у меня. Давно, видно, обронена, уже к земле примёрзла. Хотел ругнуться, да громко нельзя было, а тихо – неинтересно. Отодрал рукавицу, сунул за ремень, выпрямился…
   Стоит в пяти шагах здоровенный волк. Светлый уже, по зиме, масть со снегом сливается, только зрачки зелёным светятся. Винтовка у меня в руке была, и предохранитель спущен, мог прямо от пояса стрельнуть, и попал бы. Но не стал. И не потому, что шуму испугался, на фронте выстрел – дело обычное, да под шум боя, да в овраге… Просто не захотел стрелять. Говорю волчаре вполголоса:
  -  Чего надо? Иди себе…
   Волк чуть голову набок склонил, смотрел секунду, хвостом вправо-влево шевельнул  и в три прыжка из оврага выскочил. Скрылся.
   Стою на уступчике, хотел уже наверх выбираться, смотрю – что такое? Там, где я, вроде бы, спускался – нетронутый снег. Наверху – берёза высоченная, не было такой. Справа надо мной разлапистый выворотень нависает, дерево макушкой прочь от оврага легло, и его не было, не мог я его не заметить. А под выворотнем, в углублении, выпирает из склона оврага громадный валун, из тех, что ледник притащил на Средне-русскую возвышенность. Я машинально похлопал рукой по боку валуна…


   8. Конечно, я такую глыбищу сдвинуть не мог. И сама она, вроде, не шелохнулась. Но только вижу – по краю её словно щель в земле открылась, можно и человеку пролезть. А оттуда даже подсвечивает слегка. Но всё тихо. Я чуть подвинулся, стараясь не шуметь, и осторожно в щель заглядываю. Вижу – возле входа, на камне, свеча горит. На полу еловый лапник постелен, как в нашей землянке. Что в глубине, почти не видно, а около свечи человек лежит, спит в обнимку с карабином. Шинель, похоже, наша, только подлиннее. Лицо каракулевой шапкой прикрыто, такие шапки кубанками называли. По шапке наискось – красная ленточка. «Что за чёрт! – думаю – Партизаны, что ли?»
   Мог бы я, конечно, потихоньку отсюда убраться и пойти своей дорогой. Однако, думаю, что я командиру доложу? Что в полосе роты какая-то берлога, и в ней неизвестно кто живёт? Или высмеет, или отругает, или тут же пошлёт обратно, уточнить. Скорей всего, всё сразу. Раз уж я как бы в разведке, надо разведывать…
   Я, на коленках, потихоньку, в эту щель пролезаю. Стрелять тут не подходяще было, так я винтовку в левую руку переложил, а правой, на всякий случай, гранату достал. Пролез. Сперва свеча внимание привлекла. Толстая, жёлтая, не иначе восковая, горит ровно и тихо, а воск не тает, не течёт. И фитиль не сгорает. Потом от света отвернулся, вглядываюсь. За ближним, за этим партизаном-то, ещё люди вповалку лежат. Какие-то даже похрапывают. Спят, значит. Землянка, а вернее, пещера, однако, просторная. Дальний конец в темноте тонет. Примечаю, что никакого обычного в землянке солдатского имущества не видно. В общем, обстановка спокойная, хоть у спящего и карабин под боком. Ни часового, ни тебе дневального. Решил я этого ближнего разбудить, но тихонько, чтоб сгоряча суматоха со стрельбой не началась. Придвинулся я к нему, склонился пониже. Говорю вполголоса, со всей нежностью, как только мог, припомнив, как мать меня, бывало, будила:
 -   Братец, просыпайся!
   Братец зашевелился, одной рукой кубанку с лица стянул, другой чуб со лба откинул, на локте приподнялся, смотрит на меня, щурится, но не пугается, не дёргается. Ворчать начал:
 -   Поспать не дают…
   Я в затруднении, для начала, говорю ему негромко, но со строгостью в голосе:
 -   Что-то вы больно беззаботно спите, даже часового не выставили, как не на войне.
   Тут он совсем проснулся, глаза не то, чтобы вылупил, но пошире открыл. Спрашивает с полным непониманием:
  -   Что за война?
    Теперь у меня уже глаза сами собой округлились. Говорю:
 -   Чего Ваньку валяешь? Партизан, что ли?
 -  Никого не валяю, - отвечает он – и не партизан я, командир эскадрона Первой конной армии. А ты наш? – и, от света ладонью прикрывшись, меня разглядывает.
- Наш, - отвечаю ему сердито, - форму, что ли, не видишь? Могу документы показать.
   А сам соображаю, может заново Первую конную сформировали, на основе кавкорпуса Доватора, например. Да выдвинули скрытно на наше направление… Тут он уже совсем сел, говорит:
- Документы твои на твоём вологодском портрете напечатаны…
- На костромском, - поправил я, а он отмахнулся и продолжает:
 -   А ты уж, коли разбудил, да про войну сказанул, объясни толком, что за война, с кем?
   Я смотрю – вроде, не шутит, не дикарь из леса – командир эскадрона, и на сумасшедшего не похож, ответа ждёт. Говорю:
- Великая Отечественная война, как товарищ Сталин сказал. С немцами, с фашистами.
- А, опять с немцами, - говорит он с пониманием. Глянул как-то странно и спрашивает:
- А ты, братишка, живой, что ли?

   9. Я от этого разговора странного и так уже в недоумении был, а на такой вопрос только и мог ответить:
- Что, непохож?
- Похож, - говорит. И спокойно так добавляет: - А я подо Львовом убитый. Дай табачку, если есть.
   Я рукавицу снял, кисет из кармана достал, ему подал, а сам уж не знаю, что и думать. Но знаю, что сны мне такие не снятся. Он же цигарку от моей зажигалки прикурил и продолжает:
- Ну, как на фронте дела? Где воюешь?
   И что-то у него в голосе такое появилось, что я как-то успокоился. Не стал отмалчиваться, закурил тоже и коротко ввёл его в обстановку. Коротко, потому что помнил, что меня ротный ждёт.
   Он выслушал, не перебивая, цигарку затушил, на свечу посмотрел, на меня ещё раз глянул, говорит:
 -   Надо помочь, однако. Когда солдату подмога приходит, у него и сил прибавляется. Да и помирать легче.
   Тут он назад повернулся, соседа спящего толкает, говорит ему негромко:
 -   Эй, Федя! Подъём, унтер! Война, немец к Москве рвётся. Толкни соседа. Пусть передаст по цепи.
   Из-за него выглянул, приподнявшись, ещё один служивый, фуражка со странной кокардой, плохо видно, но видно, что без красной звезды. Посмотрел на меня, потом этому конармейцу, комэску говорит:
- Что, вставать будем?
- Надо, - тот отвечает, - объясни морячку, пусть дальше передаст.
      А мне говорит:
 -   Наш, надёжный парень, хотя и пехота. Порт-артуровец, на втором форту его…
   Тут этот Федя, который порт-артуровец, стал соседа будить, и вот уже по всей землянке шевеление пошло. Я сижу, тупой как пень, не знаю, что сказать, что делать. Федя уже к свету вылез, трёхлинейка у него, такая же, как у меня, образца 1891-го года, конструктора Мосина, затвором щёлкает, ворчит «Смазать бы не мешало…». А из темноты вылезает уже моряк, боцманских статей, по одёжке из тех, что с адмиралом Нахимовым Севастополь отстаивали. А за тем выявляется совсем юноша, форменка в шнурах и раззолоченных пуговицах, сабля в ножнах, сапожки со шпорами – гусар, что ли? За ним, пригибаясь, выходит какой-то гренадёр, уж чуть ли не суворовских времён. А в темноте, за тенями, бренчит железо и слышен непривычный говор, вполголоса… Я бы, может, долго на этот парад, раскрыв рот, смотрел, но комэск меня на землю вернул. Толкнул, говорит:
- Чего медлишь, костромской? Командуй на выход, веди к начальнику вашему.
   Тут во мне сержантская привычка сама собой сработала, командую:
- Выходи строиться, с оружием! – и полез наружу.
   По волчьим следам – зверь всегда самый удобный путь выберет – вылез я из оврага. Осмотрелся, прислушался. В полосе стрелковой бригады всё ещё шёл бой, но потише, обе стороны, чувствуется, выдохлись. Вокруг, поблизости, изменений обстановки нет, немцев не слышно и не видно.
   Тем временем, весь этот народ из подземелья споро наверх поднялся, сами в строй встали, но, конечно, не по стойке «смирно», озираются, оружие поправляют, переговариваются вполголоса. Видно мне их плохо, уже тёмно стало, да ещё в лесу. Но когда пригляделся, опять голова кругом пошла. Тут и петровский мушкетёр в треуголке, и стрелец с пудовой пищалью, а там уже какие-то бородачи в кольчугах и шлемах, со щитами… Считать их я не стал, не до того было, но, на глазок, десятка три. Однако, изумляться было некогда. Скомандовал:
 -   Разговоры отставить, железом не звенеть. В колонну по одному, за мной! – и повёл.


  10. Веду я это воинство, а в голове полная каша. Подвёл по целине к поляне, что в верховье Зелёного оврага была, там кругом лес, с немецких позиций место не просматривается, хорошо укрыться. Комэску, который мне понятней всех показался и уже познакомее был, говорю:
  -  Ты пока за старшего, выставь караул. Оружие привести в порядок. Можно теплинку разжечь. Я доложу командиру, ждите здесь.
   Ротный КП тут рядом был. Но не заявляться же туда таким составом! На подходе к землянке нашей слышу: «Стой, кто идёт?» – голос знакомый, Ёжика. Я назвался. Спрашиваю: «Командир где?». «Здесь я, – это уже сам Плотников подходит – докладывай!». Я доложил, докуда дошёл, что локтевую связь с соседом установил, что немцев в лесу нет, что один боец ногу повредил, а дальше торможу, слова не приходят. Плотников недосказанность почуял, спрашивает: «Что ещё?». Помялся я  чуток, говорю:
- Тут со мной как бы добровольцы пришли. Воевать хотят, вроде как помочь нам. Человек тридцать. Оружие, правда, разнообразное, много устарелого…
- Где они? – спрашивает Плотников – Почему сюда не привёл?
-   Тут, в низинке, - отвечаю – Вам бы, товарищ командир, сперва взглянуть на них.
-   Взгляну, - говорит Плотников – Веди!
   Подошли к поляне, я на краю остановился. Картина была незабываемая, и сейчас всё в точности перед глазами встаёт. Посреди поляны костёр горит, нодья, который тепла даёт много, но без лишнего света и полыхания. Народ, что со мной пришёл, разбился на кучки, как всегда на солдатском привале бывает.
   Ближе всех порт-артуровец с севастопольцем на валежине сидят, общие темы обсуждают. У костра мальчишка-гусар что-то гренадёру рассказывает, руками взмахивает, чуть ли не стихи читает, около них ещё собрались некоторые. По другую сторону бородатый стрелец с усатым преображенцем отношения выясняют, впрочем, относительно мирно, у одного мушкет на плече, у другого – пищаль. Отдельной кучкой стоят те, что про огнестрельное оружие и не ведали. Этих сразу по шлемам и по щитам было видно. Особенно мне три бородача в память врезались, один другого выше: у одного борода чёрная, курчавая, у другого – рыжая, лопатой, у третьего – русая, на две стороны. Неподалёку ещё двое стоят, друг на друга, усмехаясь, смотрят. Один – прямо Тарас Бульба, в одной руке ружьё старинное, в другой – папаха, с головы снятая, так что видно хохол и лысину отсвечивающую. У другого причёска точно такая, усы тоже длинные, без бороды, но в руке держит шлем, на поясе меч немалый, а на теле одна рубаха с вышивкой, глядеть на него и то холодно. За ними особо держится невысокий, но могучий, кряжистый мужик, вроде как в кузнечном фартуке, и опирается на здоровенную кувалду.
   А  в сторонке, почти в темноте уже, стоит в одиночку ещё один бородач. Сказал бы старец, потому что борода совсем седая, длинная. Но стоит прямо, плечи развёрнуты, глаза блестят, а ростом на полголовы выше самого высокого богатыря. У него единственного видимого оружия нет, только посох внушительный, на котором обе руки сложил, но нельзя сказать, что опирается.
   Плотников меня из столбняка вывел. Спрашивает сухо:
- Эти? Командуй построение.
   Не знаю, как я выступил бы в таком положении, случись самому принимать решение, даже и зная уже всю эту историю. Но Плотников был мужик конкретный, или это только на фронте он так себя поставил, что всё, к боевой задаче не относящееся, он за скобки выносил. Явись ему сейчас сам господь-бог в полной парадной форме и при всех орденах, он просто доложил бы ему обстановку, так же, как комбату докладывал. Если бы признал его за прямого начальника.


   11. Я собрался скомандовать, но комэск меня опередил, видно, сразу заметил, сам крикнул:
 -   Становись!
   Мы с Плотниковым подошли к огню, а воинство это построилось по краю светлого круга. Уставного построения, конечно, не вышло. По стойке «смирно» мало кто стоял, но командир это пропустил спокойно, тем более, что все примолкли и глядели на нас сосредоточенно. А по глазам, по всей повадке, видно, что не просто глядят, а приглядываются, каковы мы есть.
   Плотников весь полукруг тоже взглядом обвёл. Что он подумал, не скажу, ведь подробностей я ему не успел рассказать, да и не очень стремился. Спрашивает громко:
- Все добровольцы?
  Они дружно как выдохнули – всяк по-своему, но всё понятно было. Плотников говорит:
- Утром – бой. Наступать будем. Задача одна – бить врага. Гнать с русской земли. Кто захочет – выдадим оружие поновее, но до утра его надо освоить. Патроны, еду пришлю. Сколько сыщется. Формой обеспечить не могу. Ваш начальник (тут он ко мне полуобернулся) – старшина Русаков. Он вам задачу уточнит.
   Я, собственно, старшим сержантом был, но командира не поправляют. По добровольцам нашим будто волна прошла справа налево – один другому что-то шепотком толкует. Плотников ещё раз всех оглядел, спрашивает:
- Вопросы есть?
Унтер Федя, что на правом фланге стоял, за всех отвечает:
- Никак нет, ваше благородие!
   Командир на него посмотрел, я думал, поправит, но он промолчал. Кажется, хотел уже идти, но тут с левого фланга выходит тот старец могучий, приблизился, спрашивает Плотникова:
- Кто еси, князь, але воевода?
   Вижу, тут и нашего ротного пробрало, помолчал, потом отвечает:
- Воевода.
   Старец вгляделся, говорит:
- Юный ты…
- Старшего убили, - нехотя сказал Плотников.
- Слава ему! – старец говорит – Ныне тебе достоит вести нас. Веру имей – заутро размечем ворогов.
   Плотников старцу в глаза посмотрел, вроде, даже чуть улыбнулся (первый раз за последние двадцать шесть дней), говорит:
- Непременно размечем, отец! – и пошёл.
   Я его на опушке догнал, говорю:
- Товарищ командир, разрешите уточнить задачу!
- Проводи меня, - говорит он, и на ходу продолжает – Прошлый приказ тебе отменяю. Назначаю командиром третьего взвода, всех этих добровольцев. Выдвижение начинай в пять двадцать. Местность ты знаешь. Выйдешь на исходные в пять сорок между Ореховым и Полещуком, скрытно. Поднимаешься по сигналу, наступаешь по центру рощи, между первым и вторым взводами, далее на Топорково. Ну, там, по обстановке, уточню. Сейчас иди к своим, объясни задачу, устрой на отдых. Пришлю к тебе Ёжика, у нас есть три винтовки бесхозных да гранат несколько, он принесёт.
   Тут он остановился, показал рукой, чтоб я шёл, и напоследок сказал:
- Ни о чём не спрашиваю, времени нет. Сейчас каждый штык дорог.


   12. Вернулся я на поляну, как-то уже попривык к своим добровольцам, вроде всё, как  и надо. Не стал выходить в средину, с краешку встал, комэска вполголоса окликнул. Он подошёл, мы с ним закурили, тут, на дымок, и ещё курильщики подошли – порт-артуровец с севастопольцем, да гренадёр, да мушкетёр. Все свои трубки достают, так что мой кисет почти опустел. Я пару раз затянулся, комэска спрашиваю:
- Слушай, друг, скажи откровенно, откуда вы взялись?
   Он плечами пожал, отвечает неторопливо:
- Про себя я тебе сказал. Федя, унтер, на втором форту погиб, в Порт-Артуре. Комендора на четвёртом бастионе, в Севастополе, штуцерной пулей убило. Корнет наш под Бородино пал. Ну, остальные в совсем уж давние времена, кто где. Это корнет последний их и разбудил. С тех пор до тебя, значит, покоились мы, как заведено.
- Вот-вот, – это гренадёр в разговор вступил, – Мальчонка-то этот, гусар, помню, поднял нас, зовёт редут отбивать у французов. Отбили, однако…
- Вот как… – говорю – понятно… И часто вас… поднимают?
- Не то, чтоб часто, ваше благородие, – это преображенец усатый  заговорил, – когда уж совсем туго. Иначе земля не открывается. Да и мы в иное время крепко спим. Уж когда судьба Руси решается, тут сон чуток становится. Пред Куликовской-то битвой, старшие рассказывают, сами пробудились. А может, по молитве святого Сергия…
   Слушаю я их, а сам глаза зажмурил, в надежде, что пропадёт наваждение, но открыл – всё то же вижу. Моряк, который с четвёртого бастиона, заметил, не так понял, наверное, успокаивает меня, как малыша:
- Ты, ваше благородие, нас не пужайся. Мы только для ворогов опасные. А своим – только в помощь и в защиту.
- Не пугаюсь я, – говорю ему – да уж больно дело необычное…
- В необычное время и дела необычные творятся, – говорит он.
   Тут из лесу шумно вышли запыхавшийся Ёжик с винтовками на обоих плечах и Ким с мешком, мне надо было свои обязанности взводного выполнять.
   В мешке оказалось шесть буханок чёрного хлеба, кулёк ячневой крупы, соль, три котелка, патроны и пять гранат. Съестное я отдал моряку и поручил ему организовать ужин, а сам занялся винтовками и боеприпасами.
   С Кимом было проще – у него всегда и лицо и поведение такое, как будто ничего вокруг и не происходит. Ёжик же, присевший на пень рядом со мной, чем больше приглядывался, тем больше в недоумение приходил. Я видел, что он готов засыпать меня вопросами, и его только субординация удерживает. Надо было ему что-то сказать, я и сказал, что сам во всём ещё не разобрался, сейчас надо к бою изготовиться, а после боя я расскажу ему, что знаю. И веско повторил слова Плотникова, мол, сейчас каждый штык дорог. От себя добавил ещё, чтоб не болтал зря. Чтобы он при деле был, послал его позвать комэска, которого уже как-то за своего заместителя стал считать. Когда они пришли, я спросил совета, как оружие распределить.
   Комэск сказал, что у него и Феди винтовки исправные, так что им только патроны были нужны, причём того же нашего калибра семь шестьдесят два, и я им насыпал полные карманы.
   Моряк был артиллеристом, пушки при нём, понятно, не было, а из ружей стрелять их не учили. Мы его позвали и, вместе подумав, решили вооружить штыком и парой гранат. Я поручил Ёжику провести с ним учёбу по гранатному делу.
   Одну винтовку мы вручили нашему юному гусару. У того только сабля была, но огнестрельное оружие он знал, и стрелять мог. Гусар был не простой, из княжеского рода, с ним говорить надо было учтиво, впрочем, особого гонору он не показывал. Унтеру Феде я поручил объяснить его светлости всё про винтовку, и его светлость не стал чиниться, обстановку понимал, так что они малость отошли и начали разбираться, куда патроны заряжать и как целиться. К ним присоединили суворовского гренадера, который стрелять умел, но оружие его, по нашим временам, было устарелое. А из винтовки, глядишь, и подобьёт фрица.
   Третью винтовку преображенец со стрельцом по жребию разыграли, и жребий стрельцу выпал. Тот очень восторгался, когда узнал что для винтовки не надо фитиль разжигать. Пищаль свою, он, однако, не бросил, за спину повесил. Преображенец был жребием недоволен, но гренадер уместно сказал ему, что пуля – дура, а вот штык – молодец, и тот согласился, а когда я ему ещё гранату дал – совсем повеселел.


  13. Так оружие распределили мы. Ёжик и унтер прилежно занялись со своими учениками, а я стал думать, как мне быть с остальными, которые тактику современного боя, наверняка, совершенно не представляют. Как вести на пулемёты и автоматы бойцов с одним холодным оружием!?
   Погрузился я, как говорят, в размышления. Перед глазами – заснеженное поле, те пятьсот – шестьсот шагов, что между нашими окопами и Круглой рощей, ровная скатерть с пучками сухих былинок, которую мы уже три дня изучали. И единственные укрытия там – два десятка немецких трупов, которых мы позавчера положили. Слева, второму-то взводу, от лесного мыса, поближе, там всего шагов четыреста открытого места. Правее – дзот, оттуда нас, конечно, огнём поддержат. Но, когда в атаку подымемся, неприятель, понятно, не по дзоту будет стрелять, а по атакующей цепи. А эти-то воины про перебежки и прочее пехотное пузолазанье, небось, и не слыхали. Наверно, всё в штыки, в сабли, в рукопашную сходились. Ну, конечно, создадим видимость численности, часть неприятельского огня на себя отвлечём. Один плюс – что затемно атакуем. Кто-то, может, и в немецкие окопы ворвётся…
   Тут мои размышления прервал Ёжик, который за делом уже почти совсем в норму пришёл. Доложил, что учебу они закончили, бойцы винтовку и гранату первично освоили.
- Ладно, – говорю я, – забирай Кима, мешки свои, доложи командиру, что занимаемся боевой подготовкой. Да не болтай там. Котелки потом вернём, когда бойцы поедят…
   Ушли они. Я ещё покрутил завтрашнее дело так и этак, понял, что лучше не придумаю, негромко скомандовал построение. Комэск и унтер уже как бы отделенными себя считали, командуют: «Становись!». Взвод мой опять полукругом построился у костра, где уже каша в котелках булькает. Стояли, конечно, вольно, но я чувствовал, что сейчас не до уставов. Да и ротный мне пример показал. Вообще-то, он к этому строг был, но как-то Орехову сказал, что ещё Пётр Первый велел не держаться уставов, как писаной торбы, потому что там порядки писаны, а случаев нет.
   У сочинителей анекдотов, да у писателей, пороху не нюхавших, все сержанты этакими дуболомами представлены, которые на рядовых только орут и кроме уставных приказов да матерных выражений и никаких слов не знают. Конечно, дуболомов хватает во всех чинах, и рявкать приходится, и крепкие слова говорить, на то и армия. Только сержант, а на войне и взводный, всегда с солдатами вместе. И начальства над ними, считай, столько же. Из одного котелка хлебают, в одном окопе мокнут и мёрзнут, в одной цепи в атаку идут, рядом бьются. И с людьми, с которыми вместе в бой идёшь, с которыми после боя товарищей хоронишь, уже по-особому держишься. Хотя посторонний этого, может, и не заметит. Впрочем, на передовой посторонних нет.
   Вот и говорю я, вроде и приказ, но без надрыва, так, чтоб почувствовали – я не с высоты командирской их в огонь посылаю, а ставлю общую задачу – и им, и себе.
- Выходим затемно. Идти за мной след в след. Не курить по дороге, не разговаривать, железом не бренчать. Вначале укроемся в окопе, там тоже соблюдать тишину, как будто нас и нет. По моему свистку поднимаемся и бегом – вперёд, рассыпаться цепью, не останавливаться, на ходу не стрелять. Я буду впереди. Противник в роще засел, его надо оттуда выбить. Враги будут по нам стрелять…
   Тут я запнулся, поглядел на левый фланг, где витязи в кольчугах стоят, у иных – луки за плечами, продолжаю –
- …из огнестрельного оружия. Такая нынче война. Ну, как говорят, свою смерть всё равно не услышишь, а пролетела – значит мимо. Ракеты… ну, такие яркие огни в небе, сами по себе не опасны. Сходимся в ближний бой, в рукопашную. Помните, у кого на шапке красная звёздочка – те наши, русские. Для опознания своих кричите «За Родину!». Как займём рощу, дальше видно будет, что делать. Вопросы есть?
   По строю гул прошёл, в том смысле, что, вроде, всё понятно. Я их быстренько сам сосчитал, назначил Бориса (так комэска звали) замкомвзвода. Унтера поставил на первое отделение, где собрал всех, кто знал, что такое ружьё. Вторым отделением поставил командовать русобородого богатыря, а третьим – того длинноусого, в шлеме, он тоже князем оказался, но из совсем уж давних времён. И сам он, и многие бойцы его вовсе брони не признавали, по их обычаю это храбрость означало.


   14. Скомандовал я напоследок: «Ужинать, отдыхать!» и двинулся, было, к знакомой валежине, которая мне штабной блиндаж заменяла. Тут мне дорогу заступает этот могучий дед, которого я ни в какое отделение не зачислил по причине преклонного возраста и безоружности. Говорит:
- Воевода-старшина, раздели с нами трапезу по обычаю!
- Что ж, – говорю, – если по обычаю…
   Чиниться не стал, присел. Тем более, что проголодался зверски, с того даже подзамёрз. Мои добровольцы тем временем три здоровенных колоды из лесу притащили, треугольником у костра уложили. Один из них, тот, что с луком был, на лесного охотника похожий, уже ложки деревянные вырезал – последнюю при мне доскоблил.
   Разобрали они по котелку на отделение и по ложке. Первый ложкой зачерпнёт, в рот кашу положит, ложку хлебом оботрёт и соседу передаёт. Мне уважительно ложку первому вручили. Хорошо, что я не поспешил, присмотрелся и по их обычаю ложку соседу передал, а сам пока хлеб жую.
   Сосед у меня был тот русобородый витязь, которого я командиром отделения поставил, но поскольку он таких слов не знал, пришлось его в десятники переименовать. Сидит он рядом – этакая глыба в броне, танк средневековый – и ворчит:
  -   Эх, ещё коня бы доброго!…
   Смотрю на него – кольчуга спереди от огня поблёскивает, а сзади вся изморозью покрыта. Спрашиваю его:
- Не морозно в железе-то?
   Потом сразу подумал, что зря спросил. Всё равно лишних шинелей в роте нет, а и были бы, кто разрешит таким партизанам выдать. А он, в огонь глядя, отвечает спокойно:
- Нас мороз не берёт. Еда, питьё, сон ли, нам тоже не надобны. Не для живота едим, по обычаю. Дабы друг на друга посмотреть, и на землю русскую глянуть, да былое воспомнить.
    Тут у меня через позвоночник, словно ток прошёл ознобом. Опять бы про наваждение подумал, только какое может быть наваждение, если в пять сорок надо выдвинуться на исходный рубеж… Хорошо, тут ко мне ложка вернулась, и я, как ни в чём не бывало, очередную порцию каши зачерпнул. Жую, а бородач, ложку взяв, продолжает:
- Се для нас на долгие времена второе утешение. Впредь во снах поляна сия и кострище сие нам являться будут.
- А какое первое утешение? – спросил я, не подумав.
   Он ко мне обернулся и говорит:
- А первое утешение нам – ещё же за отечество постоять. То сам познаешь, воевода, коли к нам присоединишься.
   После этого я решил помолчать, и только слушал, как они между собой переговариваются.


   15. Каша уже кончалась, когда с опушки я голос услышал и вскочил, потому что звали меня. Это оказался Ким, и он мне на русско-корейском сказал, что командир вызывает. Мы побежали на КП. Возле землянки, под ёлками, притулилось у теплинки несколько человек. Седых, стоявший за караульного, сказал, что это пополнение.
   В землянке горело аж две коптилки, и было тесно и душно от многолюдья. Там были две санитарки со своими сумками и носилками, устроившиеся на кипе ваты, два телефониста с аппаратом и катушкой провода, Ёжик с незнакомым пулемётчиком набивали ленту, а Плотников что-то негромко втолковывал юноше студенческого вида в новеньком полушубке. Тут как раз они кивнули друг другу, один в смысле – понял, а другой в смысле – действуй, и юноша полез на выход. Плотников углядел меня, выслушал, что я по его приказанию явился, подошёл. Кивнув в сторону выхода, объяснил мне:
- Политрук новый… Выйдем на воздух.
   Вышли. Плотников спрашивает:
- Как там у тебя?
- Боевую задачу поставил, товарищ командир – докладываю ему, – поступившее оружие, боеприпасы раздал. Назначил отделенных, провёл учёбу. Личный состав поужинал, отдыхает. К бою готовы.
- Сколько людей?
- Тридцать два. Без меня.
- С тобой значит тридцать три… богатыря. Весомо.
- Разрешите доложить?
- Докладывай.
- Беспокоюсь, товарищ командир. Вы этот народ видели, выглядят необычно. Как бы своим чего не померещилось, по нас начнут стрелять, не разобравшись.
- Верно заметил. Я Орехову и Полещуку ориентировку дам, чтобы в ваш сектор стрельбы не было. А твои партизаны как будут ориентироваться, где свои?
- По красным звёздочкам, а пока темно – опознание голосом, «За Родину!» кричать будут.
- Годится. Я во взводы так же скомандую. Народ твой за ночь замёрзнуть может, устрой обогрев.
- Не замёрзнут они, - это я вспомнил, что бородач говорил.
   Но Плотникову не стал лишнего рассказывать, видно было, что он и так весь на взводе, добавил для его успокоения:
- Обогрев устроен, товарищ командир. До утра дотянем, в бою согреемся.
- Утром пришлю чай в термосе. Сухого пайка на них не хватит, потому что на довольствии не состоят, может сухарей наскребём.
- Обойдёмся, товарищ командир.
- Свой паёк можешь сейчас забрать, Седых выдаст. Подъём в четыре сорок.
- Есть забрать паёк, подъём в четыре сорок!
   Плотников помолчал, потом уже другим голосом говорит:
- Однако, лишнего никому не рассказывай, после боя разберёмся. Я политрука новенького послал держать локтевую связь с левым соседом, потом будет при пулемёте, который я на левый фланг выдвигаю, прикрыться от Рождествено. Так что он пока в стороне. Ёжику я внушение сделал. Ещё Ким видел твоё войско, но от него никто ничего не узнает.
   Он ещё помолчал и добавил:
- Я с Ореховым пойду, у него завтра первая атака. Ну, а ты уже малость пообстрелялся, сам соображай, что к чему.
- Есть соображать! – отвечаю.
   Он меня отпустил, я забрал сухой паёк и пошёл к своим.


   16. Пока меня не было, взвод мой устроился на отдых. Вижу, народ бывалый, к походным условиям привычный. От ветра заслон поставили, у костра лапник постелили, на нём и расположились. На рогульках помытые котелки висят. Дрова запасены на всю ночь. У кого-то и точильный камень отыскался, штыки да мечи острят, а один здоровенную секиру осматривает. Те, кто уже всё изготовил, отдельной кучкой собрались. Парнишка лет пятнадцати, в одёжке короткой, с головой непокрытой, на свирели наигрывает, прочие слушают. Кто на костёр смотрит, кто – на лес окружающий, а кто – в небо.
   Хорошо ещё, что небо с полудня низкие облака затянули, а вечером и снежок лёгкий посыпался. А то какой-нибудь летучий фриц сбросил бы бомбочку на наш костёр. Или пришлось бы в темноте и на полном морозе сидеть.
   В сторонке – древнейший дед наш, нестроевик единственный. Говорит, вроде, негромко, но, кажется, на всю поляну отчётливо слышно. Вроде, сам с собой разговаривает, ни к кому лично не обращается, а получается, что ко всему народу. Так, по рассказам, товарищ Сталин на ноябрьском параде говорил. Слышу я:
- Теките, братья наши, племя со племенем, род со родом, и бейтеся за землю нашу. Да соберется народ русский десятками, и сотнями, и тысячами! И да грянут те на врагов! Вот будем биться со врагами, воспомним о том, яко же есть отцы наши во Сварге синей, и глядят на нас, и лепо улыбаются. И так есть мы с отцами нашими. Не одни мы…
   Непривычно говорит, а всё понятно, и слова его до сих пор мне помнятся. Тут и я своего отца вспомнил, от которого последнее письмо получил в начале октября, о том, что его из запаса призвали. А с тех пор из дому ничего не было. Впрочем, моё письмо с новым номером полевой почты могло ещё и не дойти до дому…
   Подошёл комэск, вижу, он уже совсем в службу втянулся, чуть ли не рапортовать хочет. Я рукой махнул, присел на колоду, ему рукой показал рядом, говорю:
- Садись. Ты, Борь, часы знаешь?
- Обижаешь, – говорит он, – не такой уж я древний. Вот, личный подарок товарища Будённого, награда, вроде.
  Полез он куда-то за пазуху, достаёт часы карманные, с крышкой. Я говорю:
- Поставь по моим. Завтра в четыре сорок подъём. Спать хочешь?
- Куда уж! – усмехается он, – двадцать один год спал, хоть на мир посмотреть, пока можно. Мы знаешь…
- Знаю, – говорю, – потому оставляю тебя заместителем, а сам, может, пригреюсь да подремлю чуток. Неизвестно, когда в следующий раз придётся. В наступление идём. Но ты меня пораньше толкни, если разосплюсь. В четыре тридцать.
  Он сказал «Есть!», стал свои часы заводить, а я подгрёб лапника, чтобы к снегу не примёрзнуть, рядом винтовку положил, свернулся калачиком, ушанку поглубже нахлобучил, в шинель завернулся и тут же, возле костра, заснул.
   Заснул, как провалился – уж больно трудный день был. В боях-то и тяжелее бывали дни, но там – другое.

(Продолжение следует)